On the transformation of epistolary novel genre in contemporary Russian literature (Mikhail Shishkin, «Letter Writing Ma.pdf Введение пишущего персонажа в художественный текст, как правило, рас-сматривается исследователями с точки зрения творческой рефлексии. В большин-стве случаев речь идет о некоем авторском метатексте. Литературу, активно ис-пользующую такого рода метатекст называют метафикциональной. Кроме рас-пространенного типа персонажей, которые являются писателями по роду своей деятельности, и персонажей-читателей, о которых следует говорить отдельно, мы выделяем еще несколько групп актантов метафикциональной прозы. Например, повествователь, чья креативная функция артикулирована в тексте: когда повест-вователь сообщает, что это он пишет текст, который мы читаем. Или участники переписки в эпистолярном романе, которые тоже автоматически оказываются скрипторами. То же самое можно сказать о нарраторе в романе, написанном в форме дневника, «записок», бортового журнала, электронного блога и тому по-добных форм. Одной из основных философских гипотез, с точки зрения которых мы обра-щаемся к метафикциональности, является представление о том, что после «смерти субъекта» в постмодернизме философия и литература переориентировалась на «воскрешение субъекта». Под воскрешением субъекта исследователи понимают «стратегическую ориентацию позднего постмодернизма, фундированную отказом от радикализма в реализации установки на ‘смерть субъекта’». Энциклопедия по-стмодернизма определяет цель воскрешения субъекта следующим образом: «про-грамма ‘B.C.’ ставит своей целью ‘выявление субъекта’ в контексте вербальных практик, задавая акцент на реконструкцию субъективности как вторичной по от-ношению к дискурсивной среде (поздние Фуко и Деррида, П. Смит, Дж. Уард, М. Готдинер и др.)» [Грицанов, Можейко, 2001, с. 134]. То есть субъект воспроиз-водится текстом и в результате приобретает парадоксальный статус вторичного, но обладающего креативной функцией. Немаловажным в этом контексте является так называемый «кризис идентификации» (термин Дж. Уарда). То есть, имеющий место в современной культуре кризис человеческой судьбы. Размножение вариан-тов судьбы посредством нарративного варьирования приводит к тому, что созна-ние и дискурс для закрепления в ризоме вынуждены давать обратный ход процес-су собственного развития (в данном случае скорее «распада») – и искать почву для нового конституирования, установления точек объективности и субъективно-сти, поиска универсальных ценностей, от которых на протяжении длительного времени дискурс отказывался. «…Стратегией преодоления кризиса идентифика-ции становится в современном постмодернизме стратегия коммуникативная: рас-щепленное Я может обрести свое единство лишь в контексте субъект-субъектных отношений – посредством Другого» [Грицанов, Можейко, 2001, с. 134]. Именно анализ искусственного восстановления коммуникации и представляет для нас основной интерес. Воскрешение субъекта в русской литературе конца XX – начала XXI веков можно считать явлением не только метафикциональным (то есть, по сути, одной из возможных сюжетных ситуаций), но и металитературным – это глобальный процесс, имеющий прямое отношение к истории литературы, ее попытке повер-нуть время вспять, вернуть дискурсу «человеческое лицо». Актанты со скриптор-ской функцией берут на себя роль инструментов этого исторического процесса, внедряются в тело дискурса и в очередной раз деконструируют его, вынуждая структуру обрести центр. Наиболее очевиден этот процесс в тех текстах, где письмо является не только элементом сюжета, но и формой его реализации – там структура поддерживается жанром или особой жанровой трансформацией. Рассмотрим это явление на примере романа Михаила Шишкина «Письмов-ник», написанном в форме эпистолярного романа. В данном случае (тенденциоз-ном для современной русской литературы) речь идет не о жанре как таковом, а о том, что Жерар Женетт определяет как архитекст. Архитекстуальность – это трехмерная «связь, посредством которой текст включается в различные типы дис- курса. Тут идут жанры и их детерминанты … тематические, модальные, формаль- ные и иные» [Женетт, 1998, с. 339]. В названном романе форма наиболее ориентированного на открытую комму-никацию жанра эксплуатируются для сюжета, построенного вокруг ситуации псевдокоммуникации. При этом текст содержит в себе немало отсылок к явлени-ям сакрального порядка. Прежде чем говорить непосредственно о романе, обратимся к исходному жанру эпистолярного романа. О. Рогинская в своей работе «Эпистолярный роман: поэтика жанра и его трансормация в русской литературе» описывает жанр с по- мощью выстраивания значимых для него оппозиций, а также выделения инте- гральных и дифференциальных признаков. «Эпистолярный роман, – пишет Ро- гинская, – это роман в эпистолярной форме и одновременно роман с эпистоляр- ным сюжетом. История о переписке героев рассказана в форме писем. Каждое из писем в составе романного целого одновременно является и “настоящим” пись- мом (для героев), и художественной формой (для автора). Эпистолярный роман как художественный текст возникает не как объединение отдельных писем в некую линейную последовательность, а как сложное многоуровневое образова- ние, где тексты вставлены друг в друга по принципу матрешки, тип их взаимодей- ствия – иерархический. Безусловно, здесь мы имеем дело с одной из реализаций модели “текст-в-тексте”» [Рогинская, 2002]. Роман Михаила Шишкина «Письмовник» противоречит канонам жанра уже на формальном уровне. Во-первых, переписка героев (солдата Володеньки и его невесты Сашеньки) не включена ни в какой внешний текст, не снабжена преди- словием или информацией об «издателе». Таким образом, модель текст-в-тексте формально не реализуется. Однако при ближайшем рассмотрении (которому по- святил свою research-рецензию литературный критик Мартын Ганин [Ганин]) письма Володеньки являются текстом, реферирующим целый пласт военных ме- муаров: это и книга военного корреспондента Дмитрия Янчевецкого «У стен не- движного Китая» (СПб. – Порт-Артур, издание П.А. Артемьева, 1903), и автобио- графическая повесть Вадима Шефнера «Имя для птицы, или Чаепитие на желтой веранде», и поэзия Константина Симонова, и многочисленные заимствования из записок путешественников более ранних времен. В то же время письма Сашень- ки – это письма, свободные от цитирования или пересказа, но сильно зависимые от авторской лингвофилософии (обратимость языкового времени, нарушение синхронии и диахронии, приравнивание субъекта и события к языковому зна- ку и т.п.). Автор не обрамляет эпистолярный текст, не задает ему рамку, не опосреду- ется персонифицированным нарратором, но, как и читатель, присутствует в тексте в качестве структурирующего начала. Примерно в середине романа, когда в бое- вые действия на Володенькином фронте вступают ихэтуани и тиф, а кроме того он жалуется на то, что почтовых оказий нет, становится понятно, что от Сашеньки его отделяет по меньшей мере лет пятьдесят-шестьдесят. А это значит, что пере- писки как таковой не происходит. Эпистолярный сюжет разрушается. «Диалог» между респондентами происходит постольку, поскольку автор выстраивает по- следовательность (чередование) их писем и называет имена, а читатель, в свою очередь, прочитывает эпистолярный сюжет в силу установки на его существова- ние. «В романе в письмах основной конфликт обнаруживается не в сфере отно- шений человека с миром, а внутри самой личности», – пишет Рогинская [Рогин- ская, 2002]. Речь идет о внутрисобытийности. Именно в этом ключе происходит коммуникация (то есть, автокоммуникация) в романе Шишкина. Кому все-таки пишут персонажи – непонятно. Воображаемым или реально существующим, но не репрезентированным в тексте адресатам? Основным воспринимающим элементом становится читатель, на которого возложена функция осуществления коммуника- ции. Если воспринимающее сознание, связывающее двунаправленные риториче- ские потоки, выступает в активной позиции, то можно сказать, что дискурс состо- ялся. Рогинская выделяет несколько видов трансформации канона эпистолярного романа, из которых релевантными по отношению к тексту Шишкина мне видятся две: а) Авторская рефлексия над коммуникативной природой письма и переписки, в частности, над типом отношений адресант-адресат: письма в про- шлое, письма самому себе. б) Игра с оппозицией «подлинное / вымышленное», реальные письма реаль- ных людей в функции художественных текстов; возникновение произведений, которые функционируют между fiction и non-fiction. Дополнительным элементом в этой структуре, обманывающей и в то же вре- мя актуализирующей читателя, становится специфический сверхсубъектный уро- вень. Это и есть то возвращение категории сакрального, о котором мы уже упо- минали. Текст начинается так: «Открываю вчерашнюю “Вечерку”, а там про нас с тобой. Пишут, что в начале снова будет слово. А пока в школах еще по ста- ринке талдычат, что сперва был большой взрыв и все сущее разлетелось» [Шиш- кин, 2011, с. 7]. Буквальная апелляция к библейскому тексту задает еще один мо- дус, который впоследствии актуализируется не менее прямыми метафорами (фак- тически аллюзиями). Библейская легитимация лингвоцентричности в данном слу- чае претендует на завершение некого цикла. В ежедневной газете пишут, что вна- чале снова будет слово и, более того, включают в этот сюжет участников сюжета эпистолярного. Первичность слова, таким образом, отменяет необходимость ка- кой бы то ни было еще актуализации субъектов коммуникации, персонажи не должны даже выглядеть людьми – их имена, как, например, в «Голубом сале» Владимира Сорокина, – это, по большому счету, название для речевых потоков, моделей участников коммуникации. Невстреча сознаний, артикулированная на структурном уровне, не имеет значения, встреча на сюжетном уровне (подразуме- вается, что в конце Сашенька все-таки отправляется на встречу с Володенькой) – перестает выглядеть мистической, а на метасюжетном уровне эпистолярный сю- жет работает без сбоев. Не бессмысленным кажется в этом контексте обратить внимание и на то, что «все, еще не сказанные слова», существовавшие до взрыва (далее в тексте) – это метафора интертекста: «Причем все, якобы, существовало уже до взрыва – и все ещё не сказанные слова, и все видимые и невидимые галактики. Так в песке уже живёт будущее стекло, и песчинки – семена вот этого окна, за которым как раз пробежал мальчишка с мячом, засунутым под футболку» [Шишкин, 2011, с. 7]. Возможность переписки двух субъектов, коммуникация между которыми не должна состояться по причине значительного временного разрыва, – это интер- текстуальные отношения. Текст романа манифестирует их потенциал коммуника- ции, а не только «постмодернистской игры». Возвращаясь к вопросу о сакральности, приведем еще один пример из рома- на: «И вот возвращаюсь обратно к велосипеду и вижу: пук ржавой колючки с меня ростом пророс лебедой. И, освещенный закатом, он начинает рдеть. Го- рит, как куст. И вдруг говорит: – Стой! Я стою. Он молчит. Я его спрашиваю: – Кто ты? А пламенеющий пук: – Не видишь, что ли? Я – альфа и омега, Гог и Магог, Гелдат и Модат, одесную и ошуйцу, вершки и корешки, вдох и выдох, семя, племя, темя, вымя, знал бы прикуп, жил бы в Сочи. Я есмь то, что я есмь. Швец, жнец и на дуде иг- рец. Не бойся меня. Просто с разными людьми говорю по-разному. Ведь мы жи- вём в мире, где каждая снежинка отличается одна от другой, зеркала на самом деле ничего не отражают, и у каждой родинки есть свой непохожий на других человек. Говори! Я: – А что мне сказать? – Скажи: все кругом – это весть и вестник одновременно. Я: – Все кругом – это весть и вестник одновременно. Пламенеющий пук: – Ну, и в чем проблема? Я: – Они все хотят мне объяснить, что для любви другой не нужен. Мол, еще Платон говорил: любовь присутствует в любящем, не в любимом» [Шишкин, 2011, с. 101–102]. Возникновение горящего куста (или неопалимой купины) с довольно специ- фической речевой характеристикой может быть воспринята двойственно: и как профанация сакрального, и как его утверждение. Но поскольку мы помним, что сакральный статус возвращается слову, а не какому бы то ни было другому во- площению религиозного сознания, и текст работает на это, можно воспринять чрезмерно прямую метафору как момент необходимой встречи дискурсивного потока с категорией сакрализации. Спор о платоновской концепции любви – это, несомненно, спор о коммуникации. Нужен ли Другой для коммуникации? На уровне текста оказывается, что нет – достаточно его фиктивного присутствия. Но на уровне актуализации текста Другой оказывается необходимым условием его существования. Вопрос в том, зачем структура эпистолярного романа выхолащивается до полного отсутствия диалогического начала, но при этом насыщается гипертрофи-рованными знаками сакральности (сополагающейся с понятием коммуникации)? Можно ли сказать, что такого рода двойная трансформация текста является инст-рументом воскрешения субъектности, и если да, то о чьей идентичности идет речь? С нашей точки зрения, в первую очередь субъектную позицию имеет воз-можность занять читатель. В то же время, придерживаясь мнения о том, что в со-временной риторике функции писателя и читателя нельзя до конца разграничи-вать, мы предполагаем, что через актуализацию читателя и происходит актуали-зация автора текста. Вероятно, это и есть вторичное по отношению к дискурсу восстановление субъектности через коммуникацию с Другим, в роли которого выступает текст, нарочито лакунарный и дискретный в коммуникативном плане.

Скачать электронную версию публикации