ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ И ПОЭТИКА ПЕРЕВОДА «ОДИССЕИ» В.А. ЖУКОВСКОГО | Вестник Томского государственного университета. Филология. 2010. № 2 (10).

ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ И ПОЭТИКА ПЕРЕВОДА «ОДИССЕИ» В.А. ЖУКОВСКОГО

Рассматривается перевод гомеровской «Одиссеи», предпринятый В.А. Жуковским в 1840-е гг. По критическим статьям и эпистолярным упоминаниям воссоздается процесс творческой рефлексии над миросозерцанием и художественным стилем Гомера. Предлагается интерпретация идейного замысла перевода и своеобразия поэтики.

AESTHETIC PRINCIPLES AND POETICS OF V.A. ZHUKOVSKY'S TRANSLATION OF THE ODYSSEY..pdf «Наверное, ни об одном своем произведении Жуковский не писал так много и с такой любовью, как об Одиссее…» [1. C. 235]; работу над по-эмой он рассматривал как «важную миссию, имеющую не только литератур-ное, но и религиозно-дидактическое значение для современности» [2. C. 391] - эти суждения исследователей вполне подтверждаются эпистоляр-ными материалами и позволяют увидеть общественно-философскую, исто-риософскую, дидактико-религиозную и эстетическую основу творческой деятельности Жуковского в процессе постижения «Одиссеи».Прежде всего, Жуковский преследовал масштабную цель: «Одиссея» должна была стать не просто переводом гомеровского текста, но воссоздани-ем целостного образа Античности, увиденного через призму романтической культуры. Это определило особую поэтику перевода.Жуковский не знал древнегреческого языка, в чем с присущей ему скромностью неоднократно признавался, в том числе и в предисловии к «Одиссее». Меру этого незнания не нужно, однако, преувеличивать. И уроки древнегреческого языка в Московском университетском пансионе, давшие начальные знания, и обращение к переводам с параллельным гомеровским текстом, и, наконец, «уроки Одиссеи», о которых поэт говорит в своих днев-никах за январь 1842 г. (ср.: «12 (24). Понедельник. Первый урок Одиссеи»; «13 (25). Вторник. 2-й урок Одиссеи»; «15 (27). Четверг. III урок»; «16 (28). Пятница. IV урок» [3. Т. 14. С. 267-268]: далее записи до ноября 1842 г. отсутствуют), - все это вряд ли подтверждает утвердившееся мнение о том, что «Жуковский, предаваясь свободному творчеству, не считал безус-ловно необходимым изучать язык подлинника» [4. С. 361]. «Уроки Одис-сеи» - это прежде всего постижение даже не столько древнегреческого языка как такового, сколько именно «языка подлинника». Жуковский мучительно постигал законы поэтического мышления автора «Одиссеи», природу ее ор-ганической целостности, о которой говорил еще Гердер, называя Гомера «народным поэтом» [5. С. 305].1 Статья подготовлена при финансовом содействии гранта Президента Российской Феде-рации для поддержки молодых российских ученых МК-915.2009.6.Эстетические принципы и поэтика перевода «Одиссеи» В.А. Жуковского69Подобная напряженная рефлексия помогла превратить недостаток в преимущество, создав для перевода специфическое пространство свободы, ограниченное на одном полюсе целостным восприятием гомеровского мира, а на другом - дословным смыслом гомеровского текста. В первом случае источником выступили лучшие европейские переводы «Одиссеи» - немец-кий перевод И.Ф. Фосса и английский перевод А. Поупа, а также целый ряд менее значительных - В. Купера, Г. Рошфора, П. Жиго, Д. Монбело, И. Цау-пера, Ф. Штольберга, А.Л.В. Якоба и др. Из русских переводов эту функцию выполнили прозаические переложения «Одиссеи» П.И. Соколова и И.И. Мартынова и, косвенно, «Илиада» Н.И. Гнедича («поэтический же смысл дает мне немецкий перевод Фосса и несколь ко други х перев одов в прозе: один немецкий и два французских и еще один архиглупый русский (в прозе)»; из письма к великому князю Константину Николаевичу от 28 октяб-ря (9 ноября) 1842 г. [6. Т. 6. С. 359]. Все указанные источники, проходя строгую оценку1, формировали некий синтетический образ-эталон, с кото-рым должен был сверяться перевод. Его Жуковский называл «поэтическим» или «истинным» смыслом: «Из всего этого я угадываю истинный смысл гре-ческого оригинала и стараюсь в переводе своем наблюдать верность поэтическую » [6. Т. 6. С. 359].Второй, «буквальный», смысл давал подстрочный перевод К. Грасгофа, преследовавший цель максимально точно передать не только семантические, но и грамматико-синтаксические особенности древнегреческого оригинала [8. C. 46-58]. Жуковский высоко ценил полноту подстрочника, действитель-но феноменальную, но воспринимал его как атомарный, превращающий го-меровский текст в хаос плохо согласованных единиц - «галиматью», «визг»: «Построчный немецкий перевод есть благословенная галиматья и часто со-вершенно непонятная; но я держусь исключительно этого перевода; он дает мне порядок слов оригинала, дает образ выражения греческого поэта; его инверсии и проч., но не дает ни гармонии стиха, ни действия отдельных слов, заключающегося в их звуке (зато дает их место), не дает того, что, так сказать, составляет запах каждого языка, ему одному свойственный» (из письма к П.А. Вяземскому от 9 (21) февраля 1844 г. [7. С. 44]).Подобный хаос, противостоя чаемому космосу Гомера, идеально соот-ветствовал целям переводчика. Руками К. Грасгофа Жуковский произвел своеобразную деструкцию античного эпоса до элементарных смысловых1 Ср., например: «Лучший из них есть Фоссов; но Фосс дал своему поэтическому переводу характер подстрочного, то есть он жертвовал своим языком языку оригинала; он натянул свое узкое немецкое платье на гигантское тело грека; с этим преобразованием грек остался греком, это правда, но ему ходить неловко в узких немецких стихах; по швам рвется; и беспрестанно нашивки и заплаты. Перед ним другой стихотворный перевод; не столь исковерканный язык, как Фоссов; зато менее поэзии. Пóпов смешон своей чопорностию и претензиею всё сказать лучше и блистательнее: Поп не имел понятия о святой простоте; он меня смешит и сердит. Французские переводы, которых у меня четыре, служат только для объяснения смысла; в них нет никакой поэтической верности. Есть у меня и русский в прозе, чей не знаю, но, кажется, должно быть покойного греховодника и секретаря покойной русской академии Соколова, ибо он посвящен покойному Шишкову. Жаль бранить мертвых, а этот переводчик сущая свинья: другой критики ему быть не может» (из письма к П.А. Вяземскому от 9 (21) февраля 1844 г. [7. С. 44]).В.С. Киселев, А.С. Янушкевич 70единиц, из которых уже можно было созидать новый цельный мир, чьи очер-тания, в свою очередь, намечало изучение других переводов. Тем самым по-эт освобождался от груза буквализма и получал возможность подлинного творчества. И в этом смысле Жуковский говорит о своем переводе как об «оригинальном творении». Рассказывая в письме к Вяземскому о работе с подстрочным переводом, Жуковский замечает: «В этом-то и состоит моя работа, которая из перевода превращает мой труд в оригинальное создание; я должен угадать и из себя дополнить все то, что дает мне подстрочный мой перевод и чего нет ни в одном из известных мне поэтических» [7. С. 45]. В письме к С.С. Уварову от 12 (24) сентября 1847 г. он так развивает эту мысль: «И вот в чем состоял, собственно, труд мой: мне надлежало из данно-го нестройного [подстрочного перевода] выгадывать скрывающееся в нем стройное, чутьем поэтическим отыскивать красоту в безобразии и творить гармонию из звуков, терзающих ухо, и все это не во вред, а с верным сохра-нением древней физиономии оригинала. В этом отношении и перевод мой может назваться произведением оригинальным» [9. Т. 4. С. 660].По справедливому мнению С.С. Аверинцева, с помощью подобного хода в сферу переводческой работы включался не просто текст «Одиссеи», но и вся гамма культурных контекстов Античности, разворачивался интенсивный диалог эпох и национальных ментальностей: «Оптимальным для Жуковско-го-переводчика было сочетание силы и слабости оригинала . Или иначе - оригинал был сколь угодно сильным, но по причине его вре-менной, культурной и прочей отдаленности возникал контакт не столько с ним, сколько с возникшим вокруг него ассоциативным полем, где роились опять-таки невоплощенные возможности» [10. C. 138-139].Та к, п од п е ром Жуковск ог о автор «Оди ссеи » п рев ра щ ался в «русск ог о Гомера», просто и естественно преодолевшего преграду веков и разговари-вающего с читателем на общепонятном языке («рассказываю по-русски то, что он рассказал за 3000 почти лет по-гречески»; из письма императрице Александре Федоровне от 12 (24) октября 1843 г. [11. С. 91]). Эта установка была принципиальной и часто обыгрывалась в письмах, в которых Гомер, опровергая новейшие аналитические теории «Вольфа и разных немцев», персонифицировался и представал хорошим знакомцем, почти членом се-мьи, занимающим своими «сказками» и собеседника-переводчика, и, в пер-спективе, всю «гиперборейскую» публику, находя отклик в самых разных ее слоях: « мой добрый гений подвел меня к старику Гомеру, кото-рый меня, безымянного для него гиперборейского старика, принял весьма благосклонно и с старческим, детским добродушием, передавая мне Одис-сею, сказал: пересели ее на твой север, и пускай она, которую жадно слуша-ли в мое время и старики, и юноши, и дети, под светлым небом Эллады, та-ким же чистым, сердцу отзывным голосом будет говорить старикам, и юно-шам, и детям твоего туманного севера - и в царских палатах посреди расцве-тающего царского семейства, и в уединенной учебной юноши, у которого от восторга станут дыбом волосы, когда повеет на него святая древность амвро-зиальным, не испорченным благоуханием» [6. Т. 6. С. 48]. Сила этого пред-полагаемого впечатления заключалась, по Жуковскому, не в каких-либо мо-Эстетические принципы и поэтика перевода «Одиссеи» В.А. Жуковского71ральных проповедях или идеях, а в самом духе Античности, заключенном в «Одиссее», собрании «всех преданий старины греческой, рассказанных про-стод ушн о, без вс як ого п оп олзн овен ия на поучен ие , а п рост о дл я т ог о, чт о одному было весело рассказывать, а другим весело слушать» (из письма А.П. Елагиной от 5 (17) декабря 1844 г. [12. С. 529]).Чтобы адекватно передать очарование старика Гомера, переводчику нужно было ощущать себя его своеобразным подобием. И действительно, работу над переводом поэмы Жуковский рассматривал как акт мирозижди-тельный, связанный с новым этапом его жизни, новым качеством его поэзии, определяемым как возрастом (накануне шестидесятилетия), так и самим раз-витием литературного процесса.«Моя Одиссея», «моя маленькая Одиссеюшка», «эта маленькая язычни-ца», «3000-летняя дочка» - эти почти интимные определения объекта своего труда, его персонификация как живого существа, указания на созвучность перевода с идиллией семейной жизни: «Одиссея есть также (после жены, разумеется, и дочери) главная страсть души моей…» (из письма П.А. Вязем-скому от 12 (24) февраля 1844 г. [7. С. 45]); «гармонический голос его музы, слитый часто с звонким голосом малютки-дочери..» (из письма великому князю Александру Николаевичу от 1 (13) апреля 1844 г. [13. Т. 6. С. 472]) -за всем этим открывается глубинная связь творческой деятельности и жизни, «Одиссеи» Гомера и Одиссеи собственной судьбы. Не случайно Вяземский, узнав почти одновременно и о замысле Жуковского переводить «Одиссею», и о рождении дочери, писал ему 25 ноября 1842 г.: «Промежуток есть бле-стящее и отчасти назидательное странствие, Одиссея, из коей вышел ты ге-роически чист и невредим, - это прекрасно! Но пора было свернуть паруса и пристать к берегу. Все это вместе делает из твоей жизни полную и прекрас-ную эпопею, редкое и утешительное явление в наше время насильственных обрывчатых событий» [7. С. 39].Наверное, Жуковский постоянно повторял пушкинские слова: «Лета к презренной прозе клонят…», ибо уже в самом начале работы над переводом сообщал: «Этот труд приличен моим летам, в которые нет уже в нас прежне-го огня, но в которые мы еще очень хорошо можем рассказывать» (из пись-ма великому князю Александру Николаевичу от 29 января 1842 г. [13. Т. 6. С. 430]). «Старость - второе ребячество; под старость любишь рассказы, -признавался поэт в письме к С.С. Уварову от 12 (24) сентября 1847 г., - по-этому и мне захотелось присоединиться к простодушнейшему из всех рас-сказчиков и, не имея в запасе собственных басен, повторить на Руси его гре-ческие стародавние басни. Одним словом, цель моя была: потешить самого себя на просторе поэтическою болтовнею; это мне и удалось» [9. Т. 4. С. 658]. И далее постоянно, в разных вариантах Жуковским муссируется мы сл ь о созв учности гомеровс к ого ми ра его в озраст ному и фи лософ ск ом у состоянию души. Мысли о возвращении на родину, странствия по волнам революционной стихии, спасение семейной идиллии - все эти реалии жиз-ненной судьбы поэта находили свой отзвук в гомеровском эпосе и рождали его автопсихологический подтекст.В.С. Киселев, А.С. Янушкевич 72Стоит обратить особое внимание на слова «сказки», «рассказывать», «болтовня» et cetera, регулярно прилагаемые поэтом к своему переводу. «Одиссея» воспринималась Жуковским как воплощение «прозаической» стихии, во многом противоположной «вдохновенной поэзии». С поня-тием же прозы ассоциировался целый комплекс представлений: с одной сто-роны, объективность, нацеленность на предмет повествования, а не на лич-ность и личностный взгляд автора («видишь одно верное отражение, а свет-лый кристалл отражающий как будто не существует»; из письма А.П. Елаги-ной от 5 (17) декабря 1844 г. [12. С. 526]), с другой - нарративный характер, ставящий в центр рассказ, занимательный и разнообразный, наконец, с третьей - простота и разговорный характер языка, редуцирующий ощущение «искусственной» стиховой организации («…этот должен составлять средину между стихами и прозой, то есть, не быв прозаическими стихами, быть од-нако столь же простым и ясным, как проза, так чтобы рассказ, не смотря на затруднение метра, лился бы как простая, непринужденная речь» [6. Т. 6. С. 47]. В рамках подобной «прозы», составляя сложную переводческую за -дачу, обыкновенное, не теряя своей предметно-событийной конкретности, должно было тем не менее претворяться в поэтическое: «Выходишь из мира чудес с его блистательными образами, вступаешь в мир реального, все здесь, так сказать, очень обыкновенно, общее место, и нет ничего труднее, как пе-редать поэтически обыкновенную мысль, не обезображивая ее излишними украшениями и не опошляя ее сухостью прозы» (из письма К.А. Фарнгагену фон Энзе от 25 октября 1848 г. [14. С. 28]).Возвышение до поэзии происходило благодаря приоритету целого над частностями. «Одиссея» мыслилась Жуковским как единый слитный орга-низм, пронизанный общим мироощущением, имеющий строгую внутрен-нюю архитектонику («И какой чудный, величественно, строго развиваю-щийся план»; из письма П.А. Вяземскому от 19 февраля (3 марта) 1849 г. [7. С. 64]) и последовательный стиль. В этой эстетической системе все элементы уравновешивали друг друга и должны были представать перед читателем только в единстве, о чем специально и неоднократно предупреждал перево-дчик: « я старался переводить целое, желая сохранить весь общий эф-фект Гомерова слога, которого отличительный характер: не отдельные рази-тельные стихи, а богатый поток целого. Поэтому в иных, немногих местах я предпочитал целое отдельному и жертвовал отдельными стихами совокуп-ному эффекту» (из письма А.С. Стурдзе от 10 марта н. ст. 1849 г. [15. С. 395]). Именно поэтому Жуковский неоднократно и решительно отказывал коллегам-журналистам и друзьям в их просьбах познакомить публику и ознакомиться лично с отрывками из перевода. Ср. из письма В.А. Сологубу от 14 (26) ноября 1844 г.: «…из «Одиссеи» не послал бы ничего. Она не ина-че явится в свет, как вся целиком» [16. С. 100]; А.С. Хомякову от декабря 1847 г.: «Из «Одиссеи» я ничего не могу дать потому, что она должна вся сполна явиться, чтобы произвести действие свое в целом…» [6. Т. 6. С. 461]; А.И. Тургеневу от 6 (18) января 1844 г.: «Ты все просишь стихов из «Одис-сеи», но из нее ничего вырвать нельзя: все один слиток» [17. С. 295]. Идея внутреннего единства всех частей («все один слиток», «…на отрывок она неЭстетические принципы и поэтика перевода «Одиссеи» В.А. Жуковского73годится, ибо в ней нет ничего блестящего; она может быть привлекательна только общею, тихою гармониею всех частей, совокупно взятых…» [6. Т. 6. С. 641]) рождает неоднократно повторяющуюся аналогию, образную ассо-циацию Гомера и его «Одиссеи» с природной водной стихией.«Символ Гомеровой поэзии, - утверждал Жуковский, - рождающаяся из пены морская Анадиомена». «Это тихая, широкая, светлая река без волн, отражающая чисто и верно и небо, и берега, и все, что на берегах живет и движется»; «у Гомера нет отдельно разительных стихов, а есть поток их, ко-торый надобно схватить весь во всей его полноте и светлости» - эти фраг-менты из писем А.П. Елагиной от 5 (17) декабря 1844 г. и С.С. Уварову от 12 (24) сентября 1847 г., вошедшие затем в печатный текст предисловия к переводу, не только конкретизируют концепцию органической целостности семиосферы «Одиссеи», соотнося ее с эстетикой романтического универса-лизма, но и определяют поэтику переложения гомеровского эпоса.В этом смысле своим переводом Жуковский не пытался реставрировать подлинник через следование частностям, в особенности языковым («Поэт нашего времени не может писать языком Гомера: будет кривлянье старой кокетки, которая хочет корчить 15-летнюю прелестную деву» [6. Т. 6. С. 48]); он предпринимал попытку его целостной поэтической реконструк-ции. Тем не менее целое, о котором говорил поэт, имело характер не рефлек-сивно выверенной литературной постройки, но спонтанного выражения, где единство возникает органически: «В Гомере этого искусства нет; он младе-нец, постигнувший все небесное и земное и лепечущий об этом на груди у своей кормилицы природы» [6. Т. 6. С. 49].Проблема поэтического языка - в центре переводческих поисков русско-го поэта. Главное для Жуковского в работе над переложением «Одиссеи» -«не изменить и законному государю моему, русскому языку» (из письма П.А. Вяземскому от 19 февраля (3 марта) 1849 г. [7. С. 44]). Жуковский как переводчик «Одиссеи» входил в мир Гомера не как робкий ученик и подра-жатель, не как антиквар, а как соавтор, пытающийся создать русского Гоме-ра. Поиск нужных слов для него был принципиален, но с помощью слов, взятых не в отдельности, а в глубинной связи, он через слова и стихи создал национальную картину мира, созвучную, но не адекватную гомеровской.Характеризуя лексическое пространство своего перевода, Жуковский пи-сал: «Читается легко и без запинки, славянские слова выгнаны; везде язык просторечия, возвышенный в эпическое достоинство; иногда только славян-ское высокое слово, получившее полное право гражданства в русском языке, употребляется не по необходимости, а для точнейшего и действительнейше-го выражения» [7. С. 45]; «Относительно поэтического языка я попал в об-ласть общих слов, lieux communs, и из этих одряхлевших инвалидов поэзии, всеми уже пренебреженных, надлежит мне сделать живых новорожденных младенцев» [6. Т. 6. С. 48].Жуковский искал свой «строй языка», который, по его мнению, соответ-ствовал языку Гомера. В это понятие он включал тщательно отобранную лексику, порядок слов, «течение гекзаметра », а главное - целостность вос-приятия, воздействие на душу читателя. Он проверял свои открытия на по-В.С. Киселев, А.С. Янушкевич 74этах: Н.В. Гоголь, Ф.И. Тютчев, А.С. Хомяков, А. Мальтиц, Фарнгаген фон Энзе были первыми слушателями и ценителями труда русского переводчика «Одиссеи». И еще был «суд Пушкина», который для Жуковского являлся «высшим судом». Пушкинская оценка перевода «Шильонского узника»: «tour de force», - незримо присутствует в оценке «Одиссеи»: «Это истинный tour de force: менее нежели за сто дней я перевел XII-ть песней…» (из письма великому князю Александру Николаевичу от 17 (29) апреля 1849 г. [13. Т. 6. С. 591]); «Таким образом мой монументальный труд свершился. Это был tour de force» (из письма Д.П. Северину от 12 (24) мая 1849 г. [18. С. 48]). Пушкину Жуковский благодарен и за вхождение в мир гомеровского гекзаметра: «…я врезался в свойство Гомеровских стихов (и этим обязан я Пушкину, то есть его критике на некоторые стихи мои в первых опытах под-ражания Гомеру)…» (из письма П.А. Вяземскому от 19 февраля (3 марта) 1849 г. [7. С. 67]).В совокупность данные принципы - простота, объективность, синтетич-ность - подразумевали некий новый стиль, напряженно вырабатывавшийся поэтом в 1830-1840-е гг., - стиль поздних сказок, повестей и переводов ми-рового эпоса, который «Одиссея» эксплицировала с наибольшей полнотой. «Единственною внешнею наградою моего труда, - обозначал Жуковский цель своих поисков, - будет тогда сладостная мысль, что я (во время оно ро-дитель на Руси немецкого романтизма и поэтический дядька чертей и ведьм немецких и английских) под старость загладил свой грех и отворил для оте-чественной поэзии дверь эдема, не утраченного ею, но до сих пор для нее запертого» (из письма А.С. Стурдзе от 10 марта н. ст. 1849 г. [15. С. 394]). Гомеровский «эдем» был патриархальной народной жизнью, где самые на-туралистические, бытовые черты насыщались наивной поэтичностью: « это беспрестанная идиллия, описание, простой быт семейный в хижине пас-туха, с которым весьма мало разнится и быт во дворце царском, описание нравов простых, часто грубых, всё это имеет несказанную прелесть » [7. С. 67]. Учитывая подобное восприятие, можно сказать, что перевод «Одис-сеи» вырастал из идиллии («Овсяной кисель» и др.), пафос которой задают «труды и дни», слитный поток человеческой жизни, согласованный с ритма-ми природно-космической действительности и пронизанный ощущением духовного единства людей.В этом Жуковский видел залог подлинной поэзии. В «Гомеровых сказ-ках» он находил источник чистоты и благоуханности, «прелесть несказан-ную в этой девственной святой поэзии» (из письма П.А. Вяземскому от 19 февраля (3 марта) 1849 г. [7. С. 45]). Такая «первобытная поэзия» утвер-ждает бытие, принимая его во всех проявлениях, она «так светла и тиха, так животворит и покоит, так мирно украшает все нас окружающее, так не тре-вожит и не стремит ни в какую туманную даль» (из письма С.С. Уварову от 12 (24) сентября 1847 г. [9. Т. 4. С. 658]). Мир «Одиссеи» осмысляется Жу-ковским как своеобразный отеческий дом, из которого в глубокой древности вышла европейская культура и в который она должна возвратиться, ощутив себя исчерпанной, потерявшей глубинные духовные основы. Главный мотив поэмы - возвращение - метафорически обыгрывается переводчиком много-Эстетические принципы и поэтика перевода «Одиссеи» В.А. Жуковского75кратно, становясь символом современного мироощущения. Показательно, что после завершения «Одиссеи» Жуковский в «Странствующем жиде» вн овь об ра ти тся к этом у сюжет у, взят ом у, одн а ко, в п роти в оп ол ожн ом ас-пекте - как отчуждающее бегство. Действительность сегодняшнего дня про-низана неудовлетворенностью, тревогой, чувством раскола, спасение от ко-торых - в первоистоках: «Представляя вам Гиперборейский портрет этого гиганта древней Греции, я вам снова открываю дверь в этот мир чудес, я вас заставляю покинуть тяжелую атмосферу действительности, которая душит нас всех, и уношу вас в высокие, облачные страны идеалов, где ды-шится ароматным и девственным воздухом первых дней творения» (из письма К.А. Фарнгагену фон Энзе от 25 октября 1848 г. [14. С. 24]).Духовное возвращение, воскрешение патриархального мира предпола-гал о, п о Жуков ском у, п реобра зование и суг убо литературное - отказ от усложненной художественной оптики и языка: « в выборе слов надобно наблюдать особенную осторожность: часто самое поэтическое, живописное, заносчивое слово потому именно и негодно для Гомера; все имеющее вид новизны, затейливости нашего времени, все необыкновенное - здесь не у места» [6. Т. 6. С. 49]. Приманка современного искусства, изощренность, лишь компенсирует утраченную цельность мироощущения, в рамках которо-го предмет и слово связаны напрямую и неразрывно, вплоть до возникнове-ния устойчивых формул, чью функцию и значение переводчик отлично по-нимал и старался сохранить. Эти поэтические клише, растиражированные тысячелетней традицией, имеют, однако, свою внутреннюю обусловлен-ность, и ее необходимо очистить, сделать очевидной для сегодняшнего чита-теля, «надобно возвратиться к языку первобытному, потерявшему уже свою свежесть от того, что все его употребляли, заимствуя его у праотца поэзии; надобно этот изношенный язык восстановить во всей его первобытной све-жести » [6. Т. 6. С. 49].И в этом контексте можно понять инвективы Жуковского в адрес совре-менной поэзии. Уже в первых же эпистолярных размышлениях о причинах своего обращения к переводу «Одиссеи» Жуковский определяет их исто-риософский подтекст. В письмах великим князьям Александру и Констан-тину Николаевичам от 1842-1843 гг. он не просто противопоставляет го-меровский мир «буйству враждебного, всеразрушающего демократизма» [13. Т. 6. С. 449], «горячке, которая теперь кипит во всем и везде произво-дит бред сумасшествия» [6. Т. 6. С. 359], но и дает резкую характеристику современной поэзии. «Новейшая поэзия, конвульсивная, истерическая, мутная и мутящая душу, мне опротивела; хочется отдохнуть посреди свет-лых видений первобытного мира» [6. Т. 6. С. 359]; «Я живу в мире Гомера, прислушиваясь к его славному гению, не слышу визгов сумасшедшего Гер-вега1 и комп., которым рукоплескает еще не образумевшаяся молодежь, посреди которой встречаются и молокососы с проседью» [13. Т. 6. С. 449] -эти суждения начала 1840-х гг. - предчувствие исторических последствий,1 Резкое неприятие творчества немецкого поэта Георга Гервега (1817-1875) было связа-но и с его публицистической деятельностью. Подробнее см. [3. Т. 14. С. 536], а также [19. C. 34-45].В.С. Киселев, А.С. Янушкевич 76вылившихся в события революции 1848 г., очевидцем и жертвой которых оказались поэт и его семья.Работа над второй частью перевода оказалась в эпицентре разгула рево-люции; это поистине была «жизнь на вулкане». Осенью 1848 г. Жуковский покидает опасный Франкфурт и переезжает в более спокойный Баден, где завершает работу над переводом, но в конце апреля 1849 г. ему с семьей приходится искать убежище в Швейцарии. Ритмы времени не могли не во-рваться в творческий мир поэта. Два периода работы над переводом (1842-1844 и 1848-1849) принципиально отличались друг от друга как общей си-туацией общественно-политической жизни в Германии и Европе вообще, где Жуковский постоянно жил с 1841 г., так и мироощущением поэта. Если в первый период поздняя женитьба и предчувствие семейного счастья, рожде-ние дочери и ожидание второго ребенка (сын Павел родился 31 декабря 1844 г.), общественная стабильность и ощущение внутренней свободы соз-давали атмосферу своеобразной идиллии, надежд и иллюзий, то второй пе-риод, ознаменовавшийся постоянными собственными недугами и болезнями жены, надвигающимся предчувствием смерти и слепоты, отрывом от родины и «жизнью на вулкане», вызванной событиями революции 1848 г., рождал мрачные мысли, страхи и ощущение общей нестабильности. Идиллия сме-нилась драмой, и это изменение общего настроения не могло не отразиться на стилистике перевода. Гомеровская «Одиссея» все больше превращается в Теодиссею Жуковского: его интерпретация темы женихов Пенелопы, рас-правы с ними «не привносится в текст извне и a posteriori, но рождается в процессе перевода как постепенное осознание смысла современной истории» [1. С. 260]. Революционные события 1848 г. наложили свой отпечаток на восприятие Гомера: Жуковский создавал «Одиссею» своего времени.Его перевод становился в определенном смысле утопическим проектом, призванным на новых основаниях перестроить современную литературу, а в пределе и всю культуру, соединив духовный опыт новой Европы и Древнего мира. В художественной системе позднего Жуковского это приобретало ха-рактер универсального синтеза, в котором Гомер дополнялся персидским и индийским эпосом и русскими сказками. Особенно показательно здесь со-седство Античности с библейскими источниками - с переводом Нового За-вета и «Странствующим жидом». В этом смысле Жуковский выступал на-следником культурной традиции пушкинской поры, в рамках которой вос-приятие Гомера и гомеровских текстов насыщалось интенсивными христи-анскими аллюзиями [20. С. 145-170]. Они составляли принципиальные по-люса и в культурно-философской концепции Жуковского, воплощая в себе древнее и современное начала.Сплав двух литературных традиций, двух мироощущений - одна из сквозных целей романтизма, свидетельством чему являлись опыты Гельдер-лина и йенцев, Шелли и Китса, Шатобриана и Гюго. Переводчик «Одиссеи» опирался более всего на французскую мысль, в которой центральным поня-тием выступала меланхолия [21. C. 111-168]. «Кажется мне, - замечал Жу-ковский, - что m-me Staёl первая произнесла, что с религией христианскою вошла в поэзию и вообще литературу меланхолия» [12. С. 527]. Действи-Эстетические принципы и поэтика перевода «Одиссеи» В.А. Жуковского77тельно, Шатобриан в «Гении христианства» и де Сталь в трактате «О влия-нии страстей на счастье людей и наций», использовав понятие, необыкно-венно популярное в эпоху сентиментализма, придали ему статус культурно-философской категории. Меланхолия, понятая как ощущение бренности, преходящести посюстороннего, конечного бытия перед лицом непостижи-мой и притягательной вечности, явилась определяющей чертой христианско-го мировосприятия. «Греки и римляне, вовсе не простирая своих взглядов за пределы жизни и не подозревая о радостях более высоких, чем земные, не были склонны, как мы, к мечтаниям и желаниям, что вытекает из характера их религии. Именно в духе христианства следует прежде всего искать при-чину появления волны чувств, столь распространенной среди современных людей. Созданная для наших горестей и наших нужд, христианская религия беспрерывно представляет нам двойную картину земных печалей и небес-ных радостей, и посредством этого она порождает в сердце источник близ-кой боли и далекой надежды, откуда проистекают неиссякаемые мечтания. Христианин рассматривает себя всегда как путешественника, идущего по долине слез и обретающего покой только в могиле. Мир вовсе не является предметом его вожделений, поскольку он знает, что дни жизни человека со-чтены и что это мгновение быстро от него ускользает» [22. C. 393].Принимая различные формы в течение веков, меланхолия накладывала общий отпечаток на культуру Европы, чем все более отдаляла «цивилизо-ванный» мир от «естественности» древних и диких народов. Знаменательно, что в повестях Шатобриана современный герой, в котором меланхолия раз-растается до «мировой скорби», равно отчужден как от духа Античности, являющегося ему в Италии и Греции, так и от жизни диких индейцев, в ко-торой он пытается найти успокоение. Так, в философской традиции раннего французского романтизма христианское забвение земного в пользу небесно-го порождало в настоящем безысходный пессимизм, чувство тупика, сопро-вожда ю щ ееся взрывом мятежн ых стра ст ей : « та в олн а , в кот орую ме-ланхолия погружает чувства, сама же вновь порождает эту меланхолию, по-скольку она вздымается в водовороте страстей, когда эти страсти бесцельно пожирают сами себя в одиноком сердце» [22. C. 394]. Здесь исток индиви-дуалистического бунта и социальных революций, на фоне которых и возник-ла сама концепция меланхолии.Обращение Жуковского к этому феномену современного сознания также происходило на фоне революционных событий 1840-х гг., и плодом его реф-лексии явились статья «О меланхолии в жизни и в поэзии» (1846) и выска-зывания о переводе «Одиссеи» в письмах. «Наше время живет под мечом Дамоклеса: все на волоске», - писал поэт, находясь едва ли не в центре мя-тежной Германии (из письма великому князю Александру Николаевичу от 11 (23) ноября 1848 г. [13. Т. 6. С. 562]). Чувство непрочности жизненного уклада, надвигающегося крушения, которым пронизано мироощущение на-стоящего, имело, по мысли Жуковского, своим истоком «буйство враждеб-ного, всеразрушающего демократизма», «грязный эгоизм» (из письма вели-кому князю Александру Николаевичу от 1 (13) января 1843 г. [13. Т. 6. С. 449]), ставящий индивидуальный интерес выше общезначимого нравст-В.С. Киселев, А.С. Янушкевич 78венного закона. Человек, цепляющийся за земные блага, не может не чувст-вовать их преходящий характер, а путь к истинному и вечному для его мя-тущейся души закрыт. Отсюда «горячка, которая теперь кипит во всем и вез-де производит бред сумасшествия», не исключая и «новейшей поэзии, кон-вульсивной, истерической, мутной и мутящей душу» [6. Т. 6. С. 359]. По-следнюю Жуковский называет не иначе как «визгом» - «визгом сумасшед-шего» [Там же].Этим эксцессам «меланхолического сознания» противопоставляется ис-кусство, где находит прибежище истинная меланхолия: «С другой стороны, я думаю, что революции, волнения, законодатели улиц, герои баррикад и т.д. - переходящи, поэзия же не прейдет и останется неизменной навсегда. Печальные обстоятельства прервали окончание работы, и теперь мне делается довольно трудно ясно слышать гармонический голос Гомеровой Музы посреди завываний волков, столпившихся вокруг нас, чтобы разорвать все человечество. Но я все-таки буду спасаться время от времени под защиту старика Гомера, чтоб сделаться неприступным для всех тех известий, кото-рые нас смущают и огорчают» (из письма К.А. Фарнгагену фон Энзе от 25 октября 1848 г. [14. С. 24-25]). В интерпретации Жуковского целью по-эзии является, однако, не создание некоего очарованного прекрасного царст-ва, куда нет доступа волнениям мира. Напротив, в перевод «Одиссеи» и позднее творчество поэта входит мощная струя историко-политической ал-люзионности. Тем не менее в истинном искусстве вся стихия земного, эгои-стического очищается в соприкосновении с вечным и непреложным. Подоб-ный примиряющий катарсис и есть положительное следствие меланхолии, позволяющее рассматривать ее не только как часть христианского мировос-приятия, но и как извечную составляющую человеческой культуры со вре-мен Гомера.Сущность меланхолии, по Жуковскому, одинакова во все времена - это «грустное чувство, объемлющее душу при виде изменяемости и неверности благ житейских», «чувство или предчувствие невозвратной утраты без заме-ны» [12. С. 528]. Но истоки и особенно способы преодоления меланхолии глубоко разнятся. В Античности она составляла ядро мировосприятия, по-скольку действительность являлась человеку только в своих внешних фор-мах, имеющих «жизнь пластически могучую в настоящем», но в свете веч-ности бренных, «ничтожных, ибо душа не имела за границею мира своего будущего и улетала с земли безжизненным призраком, и вера в бессмертие посреди этого кипения жизни настоящей никому не шептала своих великих, всеоживляющих утешений» [12. С. 527]. Этот контраст «светлой жизни древних, светлой, как украшенная жертва, ведомая на заклание» [12. С. 528] и ощущения темной поглощающей пучины, неподвластной человеку, со-ставляет разительнейшее отличие Античности. Напряжение, неизменно воз-никающее между двух предельно разведенных полюсов - красоты бытия и бренности индивида, могло разрешиться только одним образом - героиче-ским приятием «слепого, безжалостного фатума» [5. C. 344]. Подобный акт, с точки зрения Жуковского, имел характер нравственного катарсиса, по-Эстетические принципы и поэтика перевода «Одиссеи» В.А. Жуковского79скольку реализовал свободу человека. Через него личность своеобразно воз-вышалась до самой себя.Мысль о том, что «судьба человека не столько результат действия над-личностных сил, сколько итог совпадения человека со своей судьбой , результат напряженных усилий самого человека, реализация его внут-ренней интенции» [23. C. 93], явилась одной из ключевых для Жуковского. Так путь героя освещался этикой жизнестроительства, в чем состоял наибо-лее глубокий урок «Одиссеи» для современного читателя, который, принад-лежа к сфере христианской культуры, должен был быть гораздо более вос-приимчив к подобному чувству, ибо «там, где есть Евангелие, не может уже быть той меланхолии, о которой я говорил выше, которая вся запечатлена в доевангельском мире, теперь лучшее, верховное, все заменяющее благо, то, что одно неизменное, одно существует, дано один раз навсегда душе челове-ческой Евангелием. Правда, мы можем и теперь, как и древние, говорить: земля на минуту, все изменяется, все гибнет; но мы говорим так о погибели одних внешних, чуждых нам призраков, заменяемых для нас верным, негиб-нущим, внутренним, нашим существующим; а древние говорили о гибели того, что одно было для них существенным и что для них, раз погибнув, уже ничем заменяемо не было» [12. С. 528]. Прозрение «существенного, внут-реннего, нашего», т.е. субстанционально заложенного в человеке, преодоле-вает меланхолию, позволяя воспринять судьбу как результат собственного осмысленного выбора, а не вердикт слепых надличностных сил или случай-ное сплетение внешних обстоятельств.Сложное и актуальное нравственное содержание, утверждающее тем не менее незыблемость этических ориентиров, превращало перевод «Одиссеи» в уникальное педагогическое орудие. «По моему мнению, - писал Жуков-ский министру просвещения С.С. Уварову, - нет книги, которая была бы столь прилична первому светлому периоду жизни, как «Одиссея», возбуж-дающая все способности души прелестию разнообразною русская «Одиссея» будет доступна всем возрастам и может быть, если сделаны будут некоторые выпуски, дана без опасен

Ключевые слова

Odyssey, Homer, V.A. Zhukovsky, literary translation, Russian literature, Одиссея, Гомер, В.А. Жуковский, художественный перевод, русская литература

Авторы

ФИООрганизацияДополнительноE-mail
Киселев Виталий СергеевичТомский государственный университетд-р филол. наук, профессор каф. русской и зарубежной литературыkv-uliss@mail.ru
Янушкевич Александр СергеевичТомский государственный университетпрофессор, д-р филол. наук, зав. каф. русской и зарубежной литературыasl@mail.tsu.ru
Всего: 2

Ссылки

Макушкина С.Ю. Мотив судьбы в переводе «Одиссеи» Жуковским // Проблемы литературных жанров: Материалы X Междунар. науч. конф. Ч. 1. Томск, 2002. Сочинения и переписка П.А. Плетнева. СПб., 1885. Т. 1-3.
В.А. Жуковский // Учен. зап. Моск. культурол. лицея № 1310. Сер.: Филология. 1997. Вып. 2.
Литературные манифесты западноевропейских романтиков. М., 1980.
Виницкий И.Ю. Анатомия меланхолии: Меланхолическая традиция в России и
Разумова Н.Е. В.А. Жуковский - читатель «Стихов живого человека» Г. Гервега // Проблемы метода и жанра. Томск, 1989. Вып. 15.
Майофис М. «Рука времен», «божественный Платон» и гомеровская рифма в русской литературе первой половины XIX века: (Комментарий к непрочитанной поэме Н.И. Гнедича) // Новое литературное обозрение. 2003. № 2.
Письма В.А. Жуковского к Александру Ивановичу Тургеневу. М., 1895.
Русский архив. 1900. № 9-12.
Русский библиофил. 1912. Нояб.-дек.
Русская старина. 1902. № 5.
Русская старина. 1901. № 7.
Сочинения В.А. Жуковского: В 6 т. / Под ред. П.А. Ефремова. 8-е изд., испр. и доп. СПб., 1885.
Памяти В.А. Жуковского и Н.В. Гоголя. СПб., 1907-1909. Вып. 1.
Переписка В.А. Жуковского и А.П. Елагиной: 1813-1852 / Сост., подгот. текста, ст. и коммент. Э.М. Жиляковой. М., 2009.
Жуковский В.А. Собрание сочинений: В 4 т. М.; Л., 1959-1960.
Аверинцев С.С. Размышления над переводами Жуковского // Аверинцев С.С. Поэты. М., 1996.
Никонова Н.Е. Подстрочный перевод: типология, функции и роль в межкультурной коммуникации. Томск, 2008.
Переписка П.А. Вяземского и В.А. Жуковского (1842-1852) / Публ. М.И. Гиллельсона // Памятники культуры: Новые открытия. 1979. Л., 1980.
Жуковский В.А. Эстетика и критика. М., 1985.
Жуковский В. Сочинения: С приложением писем, биографии / Под ред. П.А. Ефремова. 7-е изд. СПб., 1878.
Егунов А.Н. Гомер в русских переводах XVIII-XIX веков. М.; Л., 1964.
Жуковский В.А. Полное собрание сочинений и писем: В 20 т. М., 1999-2009.
Вольпе Ц. Жуковский // История русской литературы. М.; Л., 1941. Т. 5.
Виницкий И.Ю. Дом толкователя: Поэтическая семантика и историческое воображение В.А. Жуковского. М., 2006.
 ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ И ПОЭТИКА ПЕРЕВОДА «ОДИССЕИ» В.А. ЖУКОВСКОГО | Вестник Томского государственного университета. Филология. 2010. № 2 (10).

ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ И ПОЭТИКА ПЕРЕВОДА «ОДИССЕИ» В.А. ЖУКОВСКОГО | Вестник Томского государственного университета. Филология. 2010. № 2 (10).

Полнотекстовая версия