The dental code in Vladimir Nabokov’s Pnin.pdf Известно, что когда читатели мгновенно раскупили новый роман Набокова «Пнин» (1957), вышедший после нашумевшей «Лолиты», они были обес-куражен^і. Вместо пикантной «исповеди светлокожего вдовца» перед ними оказалась история удаления зубов пожилого профессора-слависта. До сих пор многие читатели «Пнина» принадлежат к так называемому лагерю теплого чтения (camp of warm reads) в духе «мистера Чипса» [1. P. 738]. «Лагерь» стал формироваться после выхода фильма «До свиданья, мистер Чипс» (1939), экранизации романа Джеймса Хилтона о добром и неуклюжем учителе. Имя персонажа в англоязычной культуре стало нарицательным, указывая на необходимость сочувственно-смехового восприятия текста и героя. Однако сам Набоков такого подхода к своему творению не разделял. Сохранилось весьма характерное мемуарное свидетельство его корнелльского читателя 1950-х гг.: «На многолюдной вечеринке я вдруг оказался лицом к лицу с [Набоковым]. Чувствуя, что надо же что-то сказать, - хотя мне следовало бы воспротивиться этому позыву, - я сказал ему, что только что прочитал “Пнина” и что он мне очень понравился. Он мог бы просто сказать: “Благодарю”, но вместо того спросил: “Чем же?” Я сказал (что было правдой), что он мне понравился состраданием, которое я там нашел. Он резко отвернулся, словно получил оскорбление» [2]. Что же скрылось в тексте от набоковского читателя, практикующего, судя по всему, описанн^ій и высмеянн^ій самим писателем «тип эмоционального чтения» [3. C. 37]? И почему профессора Пнина так сильно беспокоили его зубы? Фабула романа представляет собой приготовление персонажа к вырыванию зубов, их полное удаление и, наконец, vita nova Тимофея Пнина со съемной вставной челюстью. Вначале следует отметить, что тема больн^іх зубов для Набокова автобиографична. Уже в 11-летнем возрасте будущий писатель отправился с братом в Берлин, где знаменитый американский дантист выправил им зубы, установив на них платиновые проволоки [4. С. 105]. Стоматологический код в романе Владимира Набокова «Пнин» 137 С 1918 г. зубная боль стала его постоянн^ім спутником: сначала зубы разболелись в Крыму в преддверии эмиграции семьи Набоковых, потом при получении французского нансеновского паспорта и затем периодически беспокоили писателя вплоть до их полного удаления. В 1941 г. в Америке писатель удалил сразу восемь зубов и поставил протезы, из-за чего его семья еле свела конц^і с концами, так как услуги дантистов обходились недешево. Например, чета Зайцевых смогла позволить себе роскошь починить зубы только благодаря помощи Бунина, ставшего после получения Нобелевской премии на краткое время богачом [5. С. 160]. В 1950 г., незадолго до начала работы над «Пниным», Набоков удалил свои последние зубы [6. С. 202]. Но и после этого стоматологическая тема не оставляла его. Например, в 1961 г. писатель рассказывал о своем ночном кошмаре, в котором в отеле начался пожар, и он спас «Веру (жену. - Е.А.) очки, типоскрипт “Ады”, вставн^іе челюсти, паспорт - в этом порядке!» [6. С. 631]. Исследователи, обращая внимание на повторяющиеся в произведениях писателя образы больных зубов [7], обходят молчанием аналогичный сюжет в «Пнине», вероятно, полагая, что больные зубы для немолодого университетского профессора вещь сама собой разумеющаяся. Между тем только здесь стоматологическая тема составляет фабульную основу романа. В «Сборнике литературных произведений русских и зарубежных авторов на тему стоматологии^) (2014), изданном Московским государственн^ім медикостоматологическим университетом им. А.И. Евдокимова в честь года литературы, Набоков отсутствует вовсе, уступив место в разделах «Боль» и «Без зубов» Боккаччо, Чехову, Зощенко и автору анонимного «жестокого романса» о мстительной дантистке Маруське, вырвавшей зубы изменнику [8]. Стоматологическим сюжетам в советской культуре посвящена специальная статья К.А. Богданова. Он отмечает, что «в самых разных культурах здоровые зубы традиционно выступали символом жизненной силы, телесной крепости и фертильности». Искусственн^іе зубы, напротив, связаны с «медикализацией человеческого тела как тела искусственного» и превращают их обладателей в своего рода людей-роботов, киборгов. Исследователь демонстрирует потенциальную полифункциональность и внутреннюю динамику «зубн^іх сюжетов» в советской культуре: от внимания «к властн^ім функциям медицинах и идеологическому контексту социальной медикализации» [9] Зощенко к характерному жанру научной фантастики, где безболезненность советской стоматологии в образе будущего функционально занимала то же место, что и изобретение звездолета или машин^і времени. Очевидно, что для культуры русского зарубежья поэтика принудительной медикализации и футуристические картины стоматологического светлого будущего были неактуальны. Напротив, эмигранты с трудом изыскивали возможности для посещения дантиста, а вектор их исторического мышления был направлен, скорее, на осмысление прошлого, нежели на конструирование будущего, ибо очевидно, что будущего у русской интеллигентскоаристократической эмиграции не было никакого. В 1950-е гг., время, когда писался и издавался «Пнин^> (на фоне массового ухода эмигрантов первой волны из жизни), в центре дискуссии русского зарубежья находился вопрос о месте художественного наследия эмиграции в контексте большой русской Е.Е. Анисимова 138 литературы, в особенности о статусе младшего поколения эмигрантов, так как признание созданного старшим поколением наследия по умолчанию определялось Нобелевской премией Бунина. Еще по наблюдению В. Ходасевича, ключевым приемом для разговора на потенциально травматичную для писателя-экспатрианта тему стало остранение: «Жизнь художника и жизнь приема в сознании художника - вот тема Сирина, в той или иной степени вскрываемая едва ли не во всех его писаниях, начиная с “Защиты Лужина”. Однако художник (и, говоря конкретнее, писатель) нигде не показан прямо. Тут мы имеем дело с приемом, впрочем, весьма обычн^ім. Формалисты его зовут остранением. Он заключается в показывании предмета в необычной обстановке, придающей ему новое положение, открывающей в нем новые стороны, заставляющей воспринять его непосредственнее» [10. С. 249-250]. Одними из самых распространенн^іх в середине XX в. стали дендрологические метафоры, позволяющие говорить о ветвях русской литературы. Так, «в 1954 г. Глеб Струве писал, что “будущий историк будет, вероятно, рассматривать обе ветви (здесь и далее курсив наш. - Е.А.) русской литературы нашего времени в их лучших проявлениях, как неотъемлемую часть единой русской литературы”» [11. С. 164]. В 1959 г. Набоков, резко отреагировав на Нобелевскую премию Б.Л. Пастернака и его одноименное стихотворение, написал: «Но как забавно, что в конце абзаца, / корректору и веку вопреки, / тень русской ветки будет колебаться / на мраморе моей руки» [12. С. 227]. Одной из таких метафор стала и фамилия персонажа романа - эмигранта Пнина, так же двупланово соединяющая лингвистический и историкокультурный смысловые планы. С одной стороны, писатель напоминал о практике усечения фамилии (Репнин - Пнин), отделяющей незаконнорожденного потомка от основного родового древа. С другой сторон^і, Набоков на примере Пнина описывал алгоритм существования русской эмиграции как пня - дерева, имеющего корни, но не имеющего перспектив роста и развития. Так, сам будучи бездетн^ім, Пнин, приезжает в так называемый «Замок Кука», где собираются раз в два года пожилые русские эмигранты, и замечает, что их юн^іе отпрыски живут совершенно отдельной жизнью и уже не интересуются русской культурой: «Мои близнецы повергают меня в отчаяние, -рассказывает один из персонажей. - Когда я встречаюсь с ними - за обедом или завтраком - и пытаюсь им рассказать об интереснейших, увлекательнейших вещах, скажем, о выборном самоуправлении на русском Крайнем Севере в семнадцатом веке или, к примеру, что-то из истории первых медицинских школ в России, - есть, кстати, превосходная монография Чистовича об этом, изданная в 1883 году, - они попросту разбегаются по своим комнатам и включают там радио» [13. С. 108]. Набоков, профессиональный энтомолог и филолог, считал, что природа и настоящий мастер всегда прячут свои секреты в деталях, и потому тщательно следил, чтобы портрет Тимофея Пнина на первой обложке романа оказался предельно точн^ім. Так, согласно инструкции, которую писатель составил для иллюстраторов, «голова должна быть совершенно лысой, без какого бы то ни было темного ореола», «он должен изображать чисто выбритого русского мужика» [6. С. 359]. Таким он появляется уже в первых строках романа: «Идеально лысый, загорелый и чисто выбритый очки в черепаховой Стоматологический код в романе Владимира Набокова «Пнин» 139 оправе (скрывающие младенческое отсутствие бровей)» [13. С. 11]. Напротив, «плохие зубы Пнина не должн^і быть видны» [6. С. 359], пишет художникам Набоков, вероятно, не теряя надежды на то, что среди иллюстраторов, не читавших роман и неверно нарисовавших Пнина в первый раз, найдется тот, кто изучит текст и отметит эту характерную деталь его образа. Больн^іми зубами Пнина стоматологические коды романа не исчерп^іва-ются. Целостность текста обеспечивается целой системой фоновых образов, не позволяющих читателю забыть о физиологических подтекстах романа. К их числу стоит отнести русского эмигранта Александра Петровича Ку-кольникова, ставшего в Америке Алом Куком. Судьба его однофамильца Джеймса Кука хорошо известна, причем ассоциативная связь со съеденн^ім тихоокеанскими туземцами первооткрывателем усиливается в англоязычном тексте романа омонимичностью фамилии и глагола “cook” - ‘готовить еду’ («Al Cook was a son of Piotr Kukolnikov» [13. С. 106; 14]). Далее образ прикрепляется практически к каждому представителю русской заокеанской диаспоры, которые раз в два года поселяются в так называемом «Доме Кука». Другим сквозным «зубным» образом становится образ грызуна - белки, одновременно отсылающий и к поясняемой в тексте лингвистической ошибке при переводе «Золушки», и к сложной системе нарраторов в «Повестях Белкина», и к обладательнице прекрасн^іх зубов экс-супруге героя. Сам Пнин с новой челюстью начинает напоминать персонажа другой известной сказки, когда в одной из сцен орудует «ногастыми» и похожими на человека щипцами для орехов, в оригинале «nutcracker^) - ‘Щелкунчик’ [Там же. С. 155; 14]. Образ челюсти входит в артикуляционн^іе «лирические отступления» Набокова: «Органами, отвечающими за порождение звуков английской речи, являются: гортань, нёбо, губы, язык (пульчинелла этой труппы) и последнее (по порядку, но не по значению) - нижняя челюсть; на ее-то сверхэнергические и отчасти жевательные движения и полагался главным образом Пнин, переводя на занятиях куски русской грамматики или какое-нибудь стихотворение Пушкина» [Там же. С. 62]. Однако речевой аппарат персонажа не может справиться с английским произношением, постоянно наполняя реальность романа ономастическими персонажами-двойниками. Например, в романе помимо миссис Тейер благодаря произношению Пнина появляется и миссис Файр: «”Mrs. Fire, who is now working at the library part time”. “Yes -Mrs. Thayer, I know. Well, do you want to see that room?”»; «Mrs. Thayer was at the circulation desk. Her mother and Mrs. Clements’ mother had been first cousins. “How are you today, Professor Pnin?” “I am very well, Mrs. Fire”» [Там же. С. 32, 70; 14]. Не меньше сложностей возникает и у самих американцев, которые не могут произнести фамилию Pnin из-за отсутствия сочетания [pn] в английской фонетике (например, pneumatic - [nju:'mffitlk]; pneumonia [nju:'mounlo]) и п^ітаются передать этот непроизносимый антропоним при помощи звукоподражания - звука лопнувшего мячика для пинг-понга. Представляется, что здесь перед нами также далеко не бессмысленная отсылка, которая потенциально может намекать на «пневму», душу героя, заключенную в лишенном побегов «пне»: обыгрывание «пн-» / “pn-” в «пне», «пневме-душе» и «пинг-понге» - один из столь любимых писателем филологических Е.Е. Анисимова 140 ребусов1. Основанная на кумуляции поездок героя фабула романа, открыто отсылающая к любимому Набоковым Гоголю и его «Мертвым душам» (в «Пнине» даже есть собака по кличке Собакевич), кажется, лишь подкрепляет эту догадку. Идея эмиграции как двойничества обосновывается Набоковым в его русскоязычной автобиографии «Другие берега» (1954). В пятой главе книги писатель реконструирует приезд французской гувернантки в Россию в жанровых координатах баллады. Подобно героине одноименной баллады Жуковского, Светлане, потерянная иностранка оказывается в России: зимой, под луной, посреди метели, в революционный 1905 г. (вспомним здесь об актуальности балладных кодов в описании революции русскими писателями: Бу-нин^ім, Блоком, Булгаковым, Пастернаком и др.). Эмоциональное напряжение усиливается языковым барьером - вышедшая на глухой станции уроженка Лозанны знала только одно слово - «где», которое, как сказано в тексте, «превращалось у нее в “гиди-э” и, полнясь магическим смыслом, звуча граем потерявшейся птицы, оно набирало столько вопросительной и заклинатель-ной силы, что удовлетворяло всем ее нуждам» [15. С. 202]. В писавшейся одновременно с «Пнин^ім» книге мемуаров Набоков раскрывает смысловой потенциал баллады, в основе жанрового архетипа которой лежит сюжет нелегитимного пересечения границы [16. С. 99]. Этот сюжет реализуется в текстах писателя как пересечение языковой и культурной границы эмигрантами, которые функционально оказываются на том же месте, что и вторгающиеся в мир живых мертвецы. Переезд за границу в воспоминаниях Набокова преломляется в балладном ключе: история Mademoiselle - пародийно, собственная - уже серьезно: Совершенно прелестно, совершенно безлюдно. Но что же я-то тут делаю, посреди стереоскопической феерии? Как попал я сюда? Точно в дурном сне, удалились сани, оставив стоящего на страшном русском снегу моего двойника в американском пальто на викуньевом меху. Саней нет как нет: бубенчики их - лишь раковинный звон крови у меня в ушах. Домой - за спасительный океан! Однако двойник медлит. Все тихо, все околдовано светлым диском над русской пустыней моего прошлого. Снег - настоящий на ощупь; и когда наклоняюсь, чтобы набрать его в горсть, полвека жизни рассыпается морозной пылью у меня промеж пальцев [15. С. 204]. Ю.В. Шатин отметил, что в истории баллады существенн^ім жанровым сдвигом становится «присвоение художественного пространства говорящим», благодаря которому она со временем трансформируется в «лирическую исповедь» [17. С. 60]. У Набокова этот вектор деканонизации доводится до логического предела, когда баллада становится органичной частью автобиографического повествования. Автор включает в «Другие берега» прозрачные отсылки к зимней балладе Жуковского, но с характерной сменой 1 В «Бледном пламени» аналогичный мотив лопнувшего надувного резервуара (таковым в романе 1962 г. является автомобильная шина), «привязанного», как и в «Пнине», к имени героя, дан авторским неологизмом “punoo”, восходящим к исходному французскому названию автопокрышки -«pneumatique». Стоматологический код в романе Владимира Набокова «Пнин» 141 точки зрения на двоящееся сознание повествователя и его «двоиника в американском пальто», иначе говоря, двойника-эмигранта. Сохраняется традиционное для баллады «чередование фрагментов с повествовательной интонацией и фрагментов, организованн^іх как восклицания или риторические вопросы» [17. С. 61], звуковая анафора (сон, сани, страшный снег и т.д.), но балладный страх переходит в сферу исторической рефлексии - страшной раздвоенности сознания эмигранта. Эмигрант - центральн^ій тип в системе персонажей Набокова - это всегда личность с проявленной патологией, и беззубость Пнина - одна из версий этой повторяющейся характеристики. Важно, что функциональное замещение балладного мертвеца автобиографическим героем Набокова в «Других берегах» усиливается повторяющимся образом саней, традиционн^ім похоронн^ім атрибутом восточн^іх славян, в этом качестве появившихся еще в общеизвестном зачине «Поучения Владимира Мономаха» (см. коммент. Д.С. Лихачева: [18. С. 517]). В «Пнине» Набоков применяет целую систему литературных приемов, демонстрирующих ложность занимаемого эмигрантами положения: трансформацию жанровой балладной модели, аллюзии на образы гоголевских самозванцев, многочисленные языковые коды, указывающие на нелегитимный, «незаконнорожденный» статус экспатрианта, неизбежное удвоение его вербальной и ментальной реальности. В число таких смысловых кодов входит и удаление зубов как утрата витальной энергии и вырывание культурноисторических корней. Вскоре после выхода набоковского «Пнина» эта метафора была упрощена и разъяснена в «Челюсти эмигранта» (1957) Василия Яновского, открывающейся сценой сеанса удаления зуба в приемной дантиста: - А вот, - задавался Шумахер: - челюсть, найденная в Перу: ей тысяча лет! Однако, ученые не знают отчего такое различие в технике, - продолжал делиться любимыми мыслями дантист: - Есть вполне добротные из серебра, есть из бронзы, а рядом совсем рудиментарные, из смеси гипса с глиною. Специалисты написали целые труды об этих пломбах и всё-таки не нашли объяснения _ - Вероятно, это эмигрант, - тихо сказал Богдан: - Бежал с родины, скитался по многим государствам с разным уровнем культуры, и в зубах сохранился след его передвижений [19. С. 8]. Известно, что телесные коды являются одним из самых древних способов миромоделирования. Как следует из широко известн^іх работ О. Матич и К.А. Богданова, Петр I, реформатор, заставивший Россию расстаться со средневековыми «корнями^), не только «собственноручно брил бороды» [20. C. 180], но и сам «вырывал зубы и делал это с великою охотою»: в музеях сохранились стоматологические инструменты царя и целая коробка удален-н^іх им лично зубов [21. C. 38]. Первая половина XX в., как и Петровская эпоха, также представляла собой масштабный культурный слом, когда соотечественники Набокова должны были пережить аналогичную болезненную процедуру. Тимофей Пнин «с изумлением обнаружил, как сильно был привязан к своим зубам И когда ему, наконец, установили протезы, получи- Е.Е. Анисимова 142 лось что-то вроде черепа невезучего ископаемого, оснащенного осклаблен-н^іми челюстями совершенно чужого ему существа» [13. C. 38]. В стилизованном романном идеологическом споре приятели Пнина - профессор философии истории и профессор истории философии (своеобразн^іе Бобчинский и Добчинский на набоковский лад) - полемизируют по поводу реальности подобных «ископаемых»: «“Реальность - это долговременность!” - бухал один из голосов, Болотова; - “Никак нет! - восклицал другой. - Мыльн^ій пузырь так же реален, как зуб ископаемого!”» [Там же. С. 107]. Здесь писатель возвращается к дискуссии первых лет эмиграции, в которой сам когда-то принимал участие. В архивохранилищах сохранилась рукопись доклада Набокова «On Generalities» («Об обобщениях»), прочитанного им в Берлинском литературном кружке в 1926 г. [22], в котором автор также сталкивает две точки зрения на историю. В качестве «мыльного пузыря» тогда выступал советский политический проект: «Что касается революционного душка, то и он, случайно появившись, случайно и пропадет, как уже случалось тысячу раз в истории человечества. В России глуповатый коммунизм сменится чем-нибудь более умн^ім, - и через сто лет о скучнейшем господине Ульянове будут знать только историки^). Ему противопоставлялся человеческий и вещ-н^ій мир, который для последующих поколений станет лелеемым ископаемым: «А пока будем по-язычески, по-божески наслаждаться нашим временем, его восхитительными машинами, огромными гостиницами, развалины которых грядущее будет лелеять, как мы лелеем Парфенон; его удобнейшими кожаными креслами, которых не знали наши предки; его тончайшими научными исследованьями; его мягкой быстротой и незлым юмором; и главным образом тем привкусом вечности, который был и будет во всяком веке» [23]. С годами писатель становится более осторожным в своих исторических прогнозах, предпочитая пропускать свои историософские размышления через сложную сеть литературных приемов в художественной и автобиографической прозе. Так, образ потерявшего зубы Пнина отнюдь не формирует модель исключительно драматической судьбы русской эмиграции. Персонаж оказался настолько доволен своими искусственными, лишенными корней, а значит, не причиняющими боли, зубами, что даже предлагает полное удаление зубов знакомым американцам: «А однажды вечером он подстерег Лоренса Клементса, торопившегося тайком проскочить к себе в кабинет и, издавая бессвяз-н^іе триумфальн^іе клики, принялся демонстрировать красоту своего приобретения, легкость, с которой оно вынимается и вставляется, а также убеждать удивленного, но отнюдь не враждебного Лоренса завтра же утром первым делом пойти и вырвать все зубы» [13. С. 39]. В геокультурных координатах искусственные «улыбающиеся» челюсти Пнина предстают Америкой, старые, вырванные зубы символизируют Россию. Причем показательно, что понять и описать покинутую родину персонаж оказывается способен только после отказа от «зубной» боли по ней: «Это было откровение, восход солнца, крепкий прикус деловитой, алебастрово-белой, человечной Америки. Ночами он держал свое сокровище в особом стакане с особой жидкостью, там оно улыбалось само себе, розовое и жемчужное, совершенное, словно некий пре-лестн^ій представитель глубоководной флоры. Большая работа, посвященная старой России, дивная греза, смесь фольклора, поэзии, социальной истории и Стоматологический код в романе Владимира Набокова «Пнин» 143 petite histoire, которую он так любовно обдумывал последние десять, примерно, лет, теперь, когда головные боли ушли, а новый амфитеатр из полупрозрачного пластика как бы таил в себе возможности и сцен^і, и исполнения, наконец-то казалась осуществимой» [13. С. 38]. В художественной ткани романа зубы и челюсти Пнина соотнесены с образами книги и библиотеки: «С застенчиво таинственн^ім выраженьем благодетельный Пнин, припасший для деток дивное лакомство, которое когда-то пробовал сам, и уже обнаруживший в невольной улыбке неполн^ій, но пугающий набор пожелтелых зубов, открывал на кожаной изящной закладке, предусмотрительно им туда вложенной, потрепанную русскую книгу. Он открывал ее и немедля, - случалось это так же часто, как и не случалось, - выражение крайнего смятения искажало его живые черты: приоткрыв рот, он принимался лихорадочно перелистывать книгу во всех направлениях; порой проходили минуты, прежде чем он находил нужную страницу, - или убеждался, наконец, что все же верно ее заложил» [Там же. С. 14-15]. Но если ранее больные зубы Пнина постоянно препятствовали его научной и учебной деятельности, то наконец отказавшись от них, «слегка пошевеливая зубными протезами, на которые налипла пленочка творога, Пнин поднялся по скользким ступеням библиотеки». Взяв каталожный ящик, Пнин «несет его, словно большой орех, в укромный уголок и там тихо вкушает духовную пищу», впервые за долгие годы и неожиданно для себя обнаруживая незамеченные ранее сходства и связи, необходимые ему для того, чтобы зубами (а как же еще добраться до ядра «ореха»?) раскусить «_“Малую историю” русской культуры, в которой российские несуразиц^і, обычаи, литературные анекдоты и тому подобное были бы подобраны так, чтобы отразить в миниатюре “Большую историю” - основное сцепление событий^) [Там же. С. 69, 72].

Скачать электронную версию публикации