Between “Lack of Power” and “Freedom”: On the Political History of the Concept of Acrateia (oorpaTeia).pdf Двадцатый век радикально изменил знание о языке и его роли в социальной реальности, сделав зримыми языковые структуры и процессы, лежащие в основе повседневности и наших представлений о ней. С тех пор слова перестали совпадать с вещами. Вернее, мы раз и навсегда утратили возможность заблуждаться относительно этого совпадения. Вещи, скрытые от нас напластованиями заряженного языка, замкнулись в себе. Впрочем, куда герметичнее вещей оказались многие явления и идеи. Преломляясь дискурсами разных систем до неузнаваемости, вплоть до полной инверсии, они оказались трудно уловимыми и требующими колоссальных исследовательских усилий. В особенности это касается отношений внутри бинарной оппозиции, задающей, пожалуй, самый глобальный для человеческой истории диапазон напряжения, - оппозиции власти и свободы. Внутри нее возникает подавляющее большинство остальных линий напряжения и прочих бинарных оппозиций; ее поле сообщает импульс к поляризации политических взглядов, этических установок и экзистенциальных модусов. В широком смысле власть и свобода - две крайние точки, противостояние которых служит причиной и одновременно ландшафтом всех глобальных и локальных процессов и явлений в политике, экономике, обществе, повседневности. Онтологически это противостояние можно помыслить как противостояние единственного действительного множественному возможному; провозглашенной истины - переживанию бытия; некого случайного статичного нечто (властного сдерживания) - всем возможным вариантам его отрицания или динамическому ничто (без-властному не-удерживанию), пластичному и открытому вариативному многообразию и динамике конкретных нечто; завершенного - длящемуся в бытии; конца - процессу, чреватому началами. Иными словами, оппозиция «власть - свобода» исторически всегда была и по-прежнему остается фундаментальной разметкой нашего взаимодействия с миром и присутствия в нем всех прочих явлений и систем. Несмотря на постмодернистскую деконструкцию самого принципа бинарности как инструмента мышления, бинарные оппозиции, во-первых, продолжают сохраняться как в структурах языка и мышления, так и в производимой ими реальности. Во-вторых, даже если бы деконструкция всецело удалась, едва ли следовало бы отказываться от этой последней оппозиции -позволяющей, по крайней мере, зарегистрировать то, в борьбе с чем деконструкция и формировалась как метод. Оппозиция «власть - свобода» - это своего рода контур бинарных модальностей. Однако в ней, в отличие от прочих, отсутствует определенность иерархической шкалы. Так, если в классических бинарных оппозициях - «верх - низ», «мужчина - женщина», «разум - чувства», «белый - цветной», «ученик - учитель» и других, как замечает Ж. Деррида, всегда одновременно уже содержится заведомый онтологический приоритет одного из элементов [1. P. 135; 2. P. 81], в случае с оппозицией «власть - свобода» это отнюдь не так. По крайней мере, на уровне риторики и то и другое в приблизительно равной степени представлено в западной традиции как ценности. Часто - парадоксально одновременно. Часто - в тех или иных пропорциях и с определенными оговорками. Это основание представляется нам достаточным для того, чтобы считать эту бинарную оппозицию исключительной и требующей особого подхода. Впрочем, интерес в ней представляет и ее методологический характер: утратив ее, мы одновременно лишаемся инструмента регистрации власти (т.е. того, из-за чего вообще все бинарные оппозиции возникали и посредством чего существовали). В этом смысле категориальная пара «власть - свобода» срабатывает как сама возможность учреждения оппозиций вообще в плоскости насильственного утверждения бинарности в самой логике: альтернативой истине может быть только ложь (это значит, что любое альтернативное означивание автоматически объявляется ложным, будучи не-истинным), хоть это вовсе и не обязательно в случае трехзначных, многозначных или бесконечнозначных логик, которые модифицируют даже само понятие противоречия. Возможной причиной такой иерархичности в парах оппозиций в рамках европейской философской традиции является аналогия с еще одной категориальной парой «бытие - небытие», в которой есть только бытие, а его противоположности как бы и нет. И все же она есть как сама возможность отрицания бытия. Только на уровне логической операции отрицания, а не на уровне реальной онтологической альтернативы бытию. Таким образом, значимость оппозиции «власть - свобода» обусловлена, с одной стороны, аксиологическим, с другой - методологическим, а с третьей -временным и ситуативным характером (бинаризмы по-прежнему ощутимо детерминируют реальность и активно присутствуют в нашем мышлении). Что же представляют собой эти противостоящие компоненты? Пожалуй, это один из самых сложных вопросов. Поскольку он всегда упирается в то, кто нам на него ответит [3. C. 147-149]. Подавляющее большинство определений власти сформулированы и провозглашены в качестве официальных самими сторонниками принципа власти (в тех или иных масштабах и пропорциях). Власть как искусство управления, власть как залог порядка, власть как естественное право, власть как завоеванное лидерство -все эти оттенки исчерпывающе заслоняют собой любые неприглядные или разрушительные аспекты понятия «власть» (власть как подавление, власть как репрессии, власть как принуждение, власть как отрицание индивидуального), не говоря уже о тонкостях процедуры, лежащей в основе этого определения и позволяющей вообще констатировать осуществление власти. Прорваться через этот искусственный семантический туман исторически пытались социалистические теории (коммунистические и анархистские): проблематизируя власть не в качестве несомненного и безапелляционного блага, а в качестве источника угнетения всех тех, кто становится ее объектом. Впервые делая их чувства и положение зримыми для общества и для самих себя, они пытались составить приблизительные карты власти, чтобы зарегистрировать сам принцип ее действия. Так возникли традиции критики государственности [4. C. 463-695], капитализма [5], теологизма [6. C. 160-221]. Дальнейшая проработка понятия власти (в особенности в XX в., в результате развития методологии постструктурализма и его последующей рецепции анархизмом [7]) составила ключевое условие возникновения новых измерений свободы как пространства антивласти. Так, все больше уточняя контуры объекта своего отказа, критические теории власти обеспечивали ясность тактик противостояния - даже в условиях невербального запуска механизмов власти [8. C. 156-158]. Чтобы от чего-то освободиться, необходимо знать, как и при каких обстоятельствах это возможно зарегистрировать - такова была внутренняя логика этих интенций. Наряду с разработкой более панорамного, более объемного представления о власти, постепенно возрастал запрос и на более проработанное представление о свободе, с которым все обстоит ничуть не проще. Во-первых, проблематичность этого термина состоит в его выхолощенности в процессе риторических саморепрезентаций подавляющего большинства учений и программ (в том числе диктатур, претендовавших на имидж легитимных). Во-вторых, понятие «свобода» предполагает как минимум два измерения: с одной стороны, процесс беспрепятственного осуществления субъектности во всей конкретности предполагаемого ею своеобразия; с другой - место прекращения действия власти, точка антивласти, порог ее инверсии, пространство, не претерпевающее ее воздействия. С этой точки зрения власть можно определить как то, что препятствует и субъектам волеизъявления и их высказываниям существовать сообразно их намерению или внутреннему порядку. В том числе - грамматическому. Лучше всего это видно на примере слов, маркирующих напряжение внутри бинарной оппозиции «власть - свобода» в точке, приближающейся к полюсу «свободы» как «не-власти». Так, грамматически слово «архэ» (архл) буквально означает «начало» как «исток» или как «власть», а приставка «ан» (av-) - «без». Таким образом, «анархия» (avap'/ja) буквально переводится как «безначалие» (т.е. «без источника вообще», а в связи с этим «имеющее источник лишь в самом себе») и «безвластие». В этом случае она означает то самое пространство антивласти, точку запуска инверсии, место несрабатывания власти, о которых речь шла выше, а также стремление к самоучреждению - полаганию истока себя самого в самом себе, а истока другого - в другом. Однако ни для кого не секрет, что гораздо чаще это слово используется в значении «хаос», «беспорядок», «произвол». Проблеме дискредитации самого понятия «анархизм», а также образа анархизма и анархистов посвящено множество текстов, в том числе на русском языке [9, 10]. Известно, что основным источником этой дискредитации исторически являлись дискурсы господствующих систем власти - более оснащенные, более громкие, обладающие мощным ресурсом влияния и убеждения и вкладывающие свой голос в уста всех официальных институций - от воспитания и образования до учреждений и дискурсов пенитенциарной системы, СМИ и даже рынка. В результате слово «анархизм» обросло различными отрицательными коннотациями или и вовсе стало ругательным или даже ассоциируемым с чем-то преступным, заведомо предохраняя любого от интереса к его собственным концептуальным построениям, что в том числе все чаще становится причиной квалифицирования самого интереса к нему 1 как уголовного преступления . Такая проблематичность термина «анархизм»5 6 неоднократно становилась причиной попыток найти альтернативный термин - менее скомпрометированный, менее искаженный в повседневном словоупотреблении, заряженном вербальными и невербальными вмешательствами действующих систем власти на всех ее уровнях, который бы отсылал к положительному ядру идеи анархизма как самовластия - «автократии» (автокресла) - в смысле власти самого себя над самим собой и свободы как права (ё^оиота), без отсылок к понятиям «хаос», «произвол», «беспорядок». Так, в конце XIX в., в связи с ужесточением законов о цензуре политической деятельности, французские анархисты вместо слова «анархистский» были вынуждены обратиться к эвфемизму «либертарный». С тех пор вплоть до середины XX в. эти слова использовались как полные и взаимозаменяемые синонимы. Однако понятие «либертарный» было не так отчетливо заряжено ложными коннотациями в глазах общества, что обеспечивало несомненно большую привлекательность для людей, еще не знакомых с идеями анархизма. Употребление этого эвфемизма, в самом деле, на некоторое время повысило популярность анархистского проекта (впрочем, на фоне его масштабных практических успехов и побед) [13. С. 173-196, 302-332, 386-415; 14. С. 112117; 15-18]. Однако к началу XXI в. возникла другая проблема: усиление идеологии неолиберализма, с одной стороны, и проекта либертарианства - с другой, стало причиной путаницы в повседневном соприсутствии этих понятий в медиа и повседневном общении. Это поставило традицию анархистской мысли перед дилеммой: вернуться к истерзанному понятию «анархия» или созерцательно воспринять смешение с антагонистичными концепциями. Консенсуса по данному вопросу до сих пор нет. Внутри текстов анархистского корпуса по-прежнему одинаково часто встречаются оба термина, несмотря на длительную историю их концептуальных деформаций. Таким образом, запрос на понятие, альтернативное понятию «анархистский» (или хотя бы дополнительное к нему), исторически возникал в разных ситуациях и в связи с разными обстоятельствами. Сегодня он обретает новые основания. Выше мы затронули проблему перегруженности этого понятия фрагментами дискредитирующих дискурсов, прочно закрепившимися за ним в поверхностных слоях культуры. Однако при ближайшем рассмотрении такая перегруженность проблематична не только в этом смысле. Так, сложность и многомерность феномена анархизма, его сущностная связь с областями политического, социального, экономического и - что самое главное -его встроенность в горизонт исторического, часто делают невозможным употребление понятия «анархистский» применительно к философской перспективе безвластного без многословных уточнений. В самом деле, применяя прилагательное «анархистский» к философской оптике того или иного текста, мы всякий раз вынуждены разъяснять, что не имеем в виду ни причастность автора к политическому движению, ни даже его артикулированные политические взгляды (или, по крайней мере, не с необходимостью имеем в виду именно их). Тем не менее текстов и высказываний, созданных именно из философских оснований анархизма и потому значимых для развития этого сложного феномена, крайне много. Рассыпанные по разным эпохам, они часто остаются незримыми именно по причине совпадения лишь с философскими основаниями анархизма, но не со всеми значениями, заключенными в этом понятии и накопленными в нем за долгую и непростую историю существования. В этом смысле совершенно очевидной становится необходимость термина, который мог бы обозначать именно эти основания - родовую для анархизма перспективу безвластного, но в строго теоретическом, категориальном смысле, вне привязки к множеству других дополнительных оттенков и коннотаций, которыми богаты понятия «анархизм» и «анархистский». Это уточнение позволило бы развести общее и частное и избежать путаницы и объяснительных нагромождений в тех случаях, когда нас интересует именно «анархо-философское» измерение, но не привязанность к конкретному историческому сюжету, личности или дискурсу. Таков еще один возможный ракурс запроса на понятие, дополнительное к существующему понятию «анархистский». В свете сказанного представляет интерес еще один вариант синонима понятия «анархия». Так, в греческом языке, наряду с «архэ» (архп) в значении «власть», существует синонимичное ему в этом значении понятие «кра-тос» (краток) с основным значением «сила, мощь, сдерживание» и вторым значением «власть». С этой точки зрения, сама морфология словообразования побуждает рассмотреть слово «акратея» (акратеш) в качестве синонима для анархии (avapyia) в значении «без власти», что могло бы привнести новые смысловые нюансы в старые анархистские идеи. Возможность такого словоупотребления позволила бы ввести в оборот фонетически удобное, лексически достаточно известное и грамматически точно ретранслирующее смысл прилагательное «акратический», но не в значении «без начала» как у слова «анархия» (что, безусловно, коррелирует с хаосом, беспорядками и произволом), а именно в значении «не-сила», «не-властие», «не-удерживание», «не-принуждение» - свободное самоучреждение различных упорядоченностей. Именно с помощью понятия «акратея» могла бы появиться возможность отсечь репрессивный смысл значения «власть» (который и отрицается в слове «анархия»), но оставить упорядочивающий и творческий смысл значения «начало» (который вовсе необязательно отрицается всеми проектами анархизма). Это позволило бы убрать все отрицательные коннотации слова «анархия», связанные с разрушением и хаосом как необходимыми элементами анархии, оставив однако существенный и конструктивный аспект смысла самой идеи анархизма как отрицания власти: понятие «акратея» является антонимом именно понятию власти как удерживанию, а не понятию начала. Исторически же складывается объединение этих различных значений слова «архэ» (архл), что формирует с семантической необходимостью положительный смысл значения власти как начала, что совершенно необязательно так (история полна примеров разрушительного и негативного действия власти), и при этом - обязательно негативный смысл слова «анархия», что семантически также вовсе не обязательно. Исторически же сложилось так, что слово «акратия» (акрола), прототипом которого является древнегреческое слово «акратея» (акратеш), - это слово-варваризм, поскольку составлено было из греческих частей слов, но не по принципам древнегреческого словообразования. По этой причине оно практически не встречается в словарях и справочниках и вследствие этого оказывается трудно уловимым для исследования, находясь в своеобразном «пограничном» состоянии между длительным существованием de facto, с одной стороны, и небытием de jure - с другой. Это обстоятельство вызывает закономерный вопрос о самой природе понятия «варваризм» и его референте. Сегодня феномен «варваризмов» (и вообще «варварства») широко осмысляется в гуманитарном знании именно как политически нагруженный. Так, в своей последней громкой монографии «Искусство быть неподвластным» антрополог Д. Скотт подчеркивает: «Моя модель исторического процесса разрушает доминирующий в Китае и иных странах цивилизационный дискурс о „варварах“, „отсталых“ и „примитив-ных“ народах. При ближайшем рассмотрении все эти понятия на самом деле обозначают неуправляемые и пока-не-поглощенные-государством сообщества. Цивилизационные дискурсы никогда не признают, что люди по собственному желанию переходят в варварское состояние, а потому оно всячески стигматизируется и этнизируется» [19. C. 11]. «По большей части первые шаги любого государственного строительства были связаны с называнием тех объектов, которые прежде многократно меняли свои названия или были безымянны, -деревень, округов, родов, племен, вождей, семей и полей. Процесс придумывания названий, будучи встроен в систему административного управления, порождал прежде не существовавших социальных субъектов. Для ханьских чиновников одной из отличительных черт „варваров“ было отсутствие отчеств. Существование подобных стабильных имен у самих ханьцев объяснялось их прежними попытками создания государственности» [19. C. 336]. В свете этой рефлексии «варваризм» следует трактовать как перформативный термин, призванный закрепить за своим референтом подчиненное место в установленной метафизической иерархии, исключая из зримости присущие ему значения и способы присутствия в реальности, в частности, например, такое значение варваризма «акратия» (акразла), как отказ от признания власти в форме государственности, было заслонено отрицательными коннотациями более благозвучной для греческого уха «акратея» (акратеш) с совершенно другими значениями. Это обстоятельство затрудняет любое исследование феномена власти, тенденциозно скрывая значимые для понимания ее процессов компоненты реальности. В том числе все языки, кроме ее собственного. Историческая судьба понятий «акратия» (акрат[а) и «акратея» (акратеш) - яркий тому пример. Слово «акратия» (акрала) в интересующем нас значении имеет и современную историю употребления: его использовали испанские анархисты для обозначения общества без государства в значении «не-господство», «невла-стие», «доктрина неподвластных» (doctrina de los acratas) или «воззрение, которое отрицает необходимость власти или авторитаризма» (doctrina que niega la necesidad de un poder o de una autoridad), а также и просто как синоним анархиз-ма7. Также немецкий социолог Франц Оппенгеймер в «Теории демократии» обозначает этим термином отмену политического классового общества, показывая, что реализация демократии возможна только при полном прекращении любой кратии и осуществлении акратии, которая является идеалом общества, избавленного от любых олигократических пережитков [22]. Также «Акратией» назывался испаноязычный журнал «Acracia. Revista Sociologica», издававшийся в Барселоне в 1886-1888 гг. [23], а также немецкоязычный журнал «Akratie» об историческом анархизме, издававшийся в 1973-1981 гг. в Базеле [24]. Пытаясь исследовать историю этого понятия, мы обречены столкнуться с еще одной проблемой: при более пристальном рассмотрении языковое измерение процесса власти обнаруживает не только «сокрытие лишнего» (столь характерное для всех эпох и культур - идет ли речь о книгах китайских чиновников или об исправлении справочников и энциклопедий эпохи сталинизма), но и его замещение иным - его сниженным и карикатуризированным подобием, заслоняющим семантический потенциал слова другими, как минимум этически менее нейтральными, а как максимум и вовсе отрицательными значениями. Именно так произошло с исследуемым понятием, в связи с чем предметом настоящей статьи является попытка проследить, почему древнегреческое слово-прототип «акратии» (акрала) - «акратея» (акратеш) -исторически не обрело этих значений и не стало синонимом для слова «анархия», оставшись на переферии политического и социально-философского дискурсов. Греко-английский словарь Х.Г. Лидделя и Р. Скотта [25] в качестве одного из первых значений слова «акратея» (акратеш) дает «want of power» -устаревшее клише для обозначения «lack of power» - «недостаток власти». Вторым значением идет «incontinence» - несдержанность, невоздержанность, а также и более физиологические значения - недержание мочи, кала или семени (акратпо[а аперцатод [Sor. 2.47]) и «want of self-control» в значении недостатка самообладания [Pl.R.461b, Lg.734b], например, недостаток самообладания в отношении удовольствий и желаний (акратеш pSov&v те ка! eniQupi&v [ib.886a, etc., cf. Ph.2.406]), антонимом которым будет греческое «энкратея» ^кратеш) - господство, самоконтроль. Глагол «акратэомай» (акратепоцаа) - в значении быть несдержанным или невоздержанным - употребляется, например, Аристотелем, а также в текстах других авторов [Arist. EN 1145b22, 1152a28; Phryn.406; Men.989; Plu. ap. Stob.3.6.53]. Рассмотрим подробнее историко-философскую судьбу понятия «акра-тея» (акратеш) в границах античной философии. У Платона в «Г осударстве» этот термин (хоть и в отрицательном значении невоздержности) употребляется в контексте противопоставления жреческой власти как власти закона, который должен регламентировать деторождение, и того, что этой власти может противостоять - некоторой невоздержанности: «- ...Мы сказали, что потомство должны производить родители цветущего возраста. - Верно. - А согласен ли ты, что соответствующая пора расцвета - двадцатилетний возраст для женщины, а для мужчины - тридцатилетний?.. и у тех и у других это время телесного и духовного расцвета. Если же кто уже старше их или, напротив, моложе возьмется за общественное дело рождения детей, мы не признаем эту ошибку ни благочестивой, ни справедливой: ведь он произведет для государства такого ребенка, который, если это пройдет незамеченным, будет зачат не под знаком жертвоприношений и молитв, в которых при каждом браке и жрицы, и жрецы, и все целиком государство молятся о том, чтобы у хороших и полезных людей потомство было всегда еще лучше и полезнее, а, напротив, под покровом мрака, как плод ужасной невоздержности (аХХ' йпо акотои цата беп'рд акра.те[а.д YеY0vюg). - Это верно. - Тот же самый закон пусть действует и в том случае, если кто из мужчин, еще производящих потомство, коснется женщины пусть и брачного возраста, но без разрешения правителя на их союз: мы скажем, что такой мужчина преподнес государству незаконного ребенка» [Plato, Phil. Resp. 461b2]. В данном пассаже значение слова «акратея» (акратеш) хотя и отрицательное, однако отмечен его политический потенциал - противостояние частного желания (личного измерения) и общих властных практик (коллективного «желания» как своеобразной «невоздержанности в сдерживании» вплоть до претензии власти на сдерживание эротических порывов граждан, которые, впрочем, сдерживаются властью не во все исторические периоды и не во всех обществах, что отражает довольно субъективное и случайное свойство подобных практик властного удерживания (кратии) или сдерживания чего бы то ни было и квалификации чего-то как невоздержанности - ак-ратеи). Прилагательное «акратический»/«акратичный» (акратеит1к6д), берущее свое происхождение от значения «несдержанность», противопоставляется у Аристотеля великодушию (ре/а/.офи'/фа) в ряду таких понятий, как «малодушие» (щкро^и'/уа). «невоздержанность» (аколао[а) и даже «несправедливость» (aSiria) [Arist. De virtutibus et vitiis 1250а1 и Arist.Rh.1391a19]. В одном из пассажей трактата «О добродетелях и пороках» Аристотель подробно перечисляет добродетели и пороки с их определениями и привязкой к частям души: рассудительность (фр6уро1д) - безрассудству (афрооиул), кротость (прабтрд) и мужество (avopeia) - гневливости (opYi-бтп?) и трусости (5еШа) соответственно, благоразумие (оюфроооуп) и воздержанность (eYKpaTeia) -распущенности (акоХаота) и невоздержанности, т.е. «акратее» (акратгю.)\\ где безрассудство - это негодность разумной части души (афроооуп 5’ ёот1 какта тон -oyiotikoh), трусость - это негодность яростной части души (Оеала 5’ ecu какта тон 0ирое|5оид), а невоздержанность, или «акратея» (акратеш), -негодность желающей части души (акратеш 5’ ёот1 какта тои ёп10ирпт1кои). Однако, в отличие от распущенности (акоХао[а), невоздержанность, согласно мысли Аристотеля, устроена иначе по отношению к разумной части души: «Распущенность - это порок желающей части души, из-за которого [люди] стремятся к вкушению дурных удовольствий. Невоздержанность - это порок желающей части души, из-за которого [люди] избирают дурные удовольствия, хотя рассуждение противится этому» [Arist. De virtutibus et vitiis 1250a20-25]8 9. Таким образом, согласно мысли Аристотеля, в отличие от распущенности (несознательного влечения к дурным удовольствиям), невоздержанность (акратеш) - это не порок разумной части души, а сознательно реализуемое (и, возможно, даже добровольное и в этом смысле самоуправляемое) стремление к дурным удовольствиям, осознанным как дурные в контексте тех или иных представлений о том, что считается в данном историческом контексте дурным или нет (ср., например, цитируемый выше фрагмент Платона из «Государства», в котором рождать новых граждан без благословения жрецов постыдно, и, например, более современные представления о том, что рождение новых граждан с точки зрения практически любого светского государства - дело достойное и безотносительно благословения жрецов). Противоположную трактовку осознанности и добровольности акратеи как невоздержанности можно найти у Платона в «Тимее»: «Итак, душа его больна и безумна по вине тела, однако все видят в нем не больного (он% юд voo&v), но добровольно порочного человека (аХХ’ юд ёкшт какод). На деле же любовная необузданность (р пер! та афро5шш акоХао(а) есть недуг души, чаще всего рождающийся по вине одного единственного вещества, которое сочится сквозь поры костей и разливается по всему телу. Когда так называемую невоздержность в удовольствиях (pSov&v акратеш) хулят как добровольную порочность (юд ёкбттшу тйу какйу), хула эта почти всегда несправедлива (ойк бр0юд): никто не порочен по доброй воле, но лишь дурные свойства тела или неудавшееся воспитание делают порочного человека порочным, притом всегда к его же несчастью и против его воли (акоуп)» [Plato Phil. Timaeus 86 d 6]. Однако, у Платона, в отличие от Аристотеля, еще не различены понятия необузданности (йколао[а) и невоздержанности (акрате1а), которые могли бы варьироваться по степеням перехода от несвободного к свободному стремлению к удовольствиям, хоть и дурным, делая понятие «акратея» синонимом свободного волеизъявления. Интересно также, что в «Законах» Платон невоздержанностью (акратеш) называет источник однополой любви: «Эти учреждения извратили не только среди людей, но даже среди животных древний и сообразный с природой закон, касающийся любовных наслаждений. И в этом можно винить прежде всего ваши государства, а также и те из остальных государств, где более всего привились гимнасии. Как бы ни смотреть на подобные вещи, шутливо ли (етте naizovTa.) или серьезно (етте опоибалоута), приходится заметить, что наслаждение от соединения мужской природы с женской, влекущее за собой рождение, уделено нам от природы (pSovp ката (рвоту), соединение же мужчины с мужчиной и женщины с женщиной - противоестественно (пара фрау) и возникло как дерзкая попытка людей, разнузданных в удовольствиях (aKpaTeiav pSovpg)» [Plato Phil. Leges 636 c 6]. То есть это нечто не-природное, противоприродное, излишнее в природном порядке вещей, «акратическое» почти в кантовском смысле противопоставления природы и свободы. В этом смысле словоупотребления у акратеи обнаруживается также и смысловой потенциал «свободы». Далее в «Законах» Платон видит в акратее, как и в невежестве, причину отсутствия рассудительности у большинства людей: «В рассудительной жизни (ev pev тф ooxppovi Pioo) удовольствия перевешивают тяготы, в разнузданной (ev Se тф акоХаатф) - страдания превышают удовольствия как величиной, так и количеством и напряженностью. Поэтому первый род жизни для нас более приятен, а второй по своей природе неизбежно становится более скорбным. Для того, кто хочет приятно жить (то\\' Ye PouXopevov рЗею^ zpv). становится невозможным по доброй воле (гко\\'та) жить невоздержанно (акоХаатю^ zip'). Отсюда ясно, что всякий бывает разнузданным против воли (акщу); это необходимо, если правильно то, что мы только что установили. Жизнь всякой людской толпы лишена рассудительности либо по невежеству (р Yap 5l’dpa0^av), либо из-за отсутствия самообладания (р Si’ aкрaтeшv), либо по обеим этим причинам» [Plato Phil. Leges 734 b 5]. Можно было бы привести сходные словоупотребления слова «акратея» (акратеш) как недостатка и у других античных авторов10. но подробный обзор исторического словоупотребления греческого слова акрате1а в античной и византийской греческих литературных традициях является отдельной исследовательской задачей, выходящей за рамки проблематики, которую мы хотели бы осветить в данной статье. Подытожим лишь, что часто «акратея» (акрате1а) употребляется древними авторами не только в значении несдержанности или невоздержанности как свойства личности (или состояния желающей части души), но и в значении негодности как воина или слуги или стражника-надзирателя, т.е. человека, негодно выполняющего те или иные функции власти или удерживания (краток), т.е. такого человека, который не может (или умышленно не желает) встраиваться в структуры сдерживания и подавления других, иными словами - не человека несдержанного, а человека неудерживающего во втором смысле1. И этот человек не только есть человек, никем не сдерживаемый, но и сам сознательно и добровольно отказывающийся от идеи удерживания кого-либо: не сдерживаемый никем (акратцтод) и не удерживающий никого (акраттд, акратеит1кбд). При этом задача само-удерживания и власти над собой в рамках акратического проекта естественно не отменяется, но выстраивается прежде всего на формировании добродетели неудерживания других, что требует как раз усилий по самосдерживанию от провала во властные и силовые практики воздействия на других. Другие же этические добродетели в акратической этике полне могут также трактоваться как воздержание от несдержанности во втором более распространенном значении слова «акратея». Что касается глагола «акратео» (акратею), который означает «быть невоздержанным» в основном своем значении, но в качестве второстепенных значений предполагает в том числе значения «быть бессильным», «парализованным», в юридическом смысле «недействительным» и «не имеющим законной силы», он означает в том числе и «не имеют власти или права распоряжаться чем-то или кем-то». Таким образом, в глаголе присутствуют уже как минимум два значения: «быть не в состоянии воздерживаться от чего-либо» (этический смысл) и «остаться без контроля над собой и над другими людьми» (социально-политический смысл)11 12, второе значение может быть как отрицательным, так и положительным в значении «не допускать контроля над собой», т.е. в нужных нам смыслах слова «акратичный» (акратптод) как непокоренный или никем не контролируемый13, не способный (или не желающий) поддаваться контролю, и такой, над которым «природа не может взять верх». Именно в этом нейтральном смысле и употребляется прилагательное «акратический» у Аристотеля в «Метеорологике» применительно к тем видам крови, которые не содержат волокон и поэтому не свертываются: «Отделенная сыворотка уже больше не густеет, но выкипает подобно воде... Высыхая при охлаждении кровь свертывается. Те виды крови, что не свертываются, как например кровь оленя, водянисты и холодны и, значит, не содержат волокон... Если удалить волокна, кровь не свертывается, а не свертывается, потому что не высыхает. Ибо такой остаток представляет собой воду, также как молоко после отделения сыра. Доказательством служит здесь то, что больная кровь не склонна свертываться, так как она подобна сукровице, т.е. слизи с водой, ибо не сварена (то anenrov etvai) и природа не взяла над ней верх (aKparqTOv ппо Tfjg фйоеюд)» [Arist. Mete. 384a33]. Возникает впечатление, что одно из возможных значений глагола акратею - не допускать властных практик ни над собой, ни прежде всего -над другими, не удерживать других людей или вещи в качестве подвластных -в либертарном смысле слова свободы как сознательного неудерживания власти в противовес бессознательной невоздержанности, каковую привыкли видеть в качестве основного значения этого слова. В этом отношении историко-философская судьба слова «акратея» (акратеш) получилась в кратоцентрическом дискурсе связанной исключительно с отрицательными коннотациями, тогда как положительный смысл этого слова, связанный со значением свободы как неудерживания, остался на обочине его использования. Похожая ситуация, с легкой руки А.С. Пушкина, постигла в русском языке и слово «самовластье», производное от греческого слова «автократия» (айтократею.). которое было им употреблено в известном стихотворении в значении «самодержавия» как власти монарха - кальки с современного А.С. Пушкину значения французского термина «автократия» (autocratie), также восходящего к греческому слову. Однако Пушкину было известно и другое значение древнего слова «автократия», а именно значение «моей собственной власти над самим собой», что зафиксировано в его переписке с П.А. Вяземским: «Предприми постоянный труд, пиши в тишине самовластия, образуй наш метафизический язык, зарожденный в твоих письмах - а там что бог даст» [27]. В связи этим необходимо сделать вывод, что случайное историческое словоупотребление, сложившееся исторически под воздействием тех или иных политических процессов, не должно определять гременевтический потенциал слов, и особенно слов, связанных с оппозицией «власть - свобода». Однако, как мы попытались показать в статье, на этом пути самостоятельного образования «нашего метафизического языка» нас могут ожидать внушительные препятствия со стороны исторических практик словоупотребления понятий, которые сами формировались под воздействием субъективных, произвольных и довольно случайных дискурсов власти, в рамках которых формировались и закреплялись те или иные значения слов. В этом смысле акратический проект освобождения от любых репрессивных практик был исторически дискредитирован, с нашей точки зрения, практиками использования этого слова в основном полностью в отрицательных значениях, которые вытесняли из практик обыденного словоупотребления положительный и политически значимый потенциал данного слова. Герменевтический анализ источников, предпринятый в данной статье, показывает, что семантика слова «акратея» и связанных с ним однокоренных слов не настолько однозначна, как это может показаться на первый взгляд, и связана не только с отрицательными коннотациями, хотя до сих пор и преимущественно с ними, что позволяет сформулировать гипотезу, что эти слова вполне возможно зафиксированы в истории развития языка не столько в собственных значениях, сколько сквозь процедуру интерпретации господствующими властными дискурсами. Таким образом, мы обнаруживаем основания говорить о «ступенчатой» дефиниции понятий, связанных с альтернативами властному порядку существующих социально-политических систем, поскольку итоговое значение закрепляется не в связи с конкретным содержанием понятия, а посредством многоэтапной и часто рекурсивной его модализации в текущем политическом контексте. Это означает, что лексическим итогом такой дефиниции оказывается не собственное значение слова, а его содержательная трактовка, которая исторически складывалась и распространялась под воздействием господствующих дискурсов, от лица которых создавались те или иные тексты, включающие это слово, в том числе и тексты словарей и энциклопедий, которые нам дают «основные» значения тех или иных слов. Впрочем, если вспомнить такую «тактику ускользания» [19. C. 276, 303] как сознательный отказ от письменности, широко практиковавшийся народами, бежавшими от государственности в горы [19. C. 9, 11], кое-что здесь действительно проясняется. Так, текстовые памятники эпохи - как и исторические летописи - первичной целью своей имеют не столько документацию реальности,

Скачать электронную версию публикации