Dialogical Intentions in Gavriil Derzhavin's Lyric Poetry.pdf Как известно, возникновение диалогизма как аксиологической категории художественного мышления в истории русской литературы принято связывать с творчеством поэтов начала XIX в. и в особенности - с поэтической практикой А.С. Пушкина [1. С. 105133; 2. С. 110-123; 3 и др.], а его полновесное выражение (благодаря теоретическим обоснованиям В.И. Иванова, Л.П. Гроссмана и М.М. Бахтина) ассоциировать с творчеством Ф.М. Достоевского. На этом фоне несколько неожиданным оказывается наблюдение С.Г. Бочарова, который, размышляя о жанровой природе романов Достоевского, отметил: «Итак - “ты еси”. Ключевое слово, про которое мало сказать, что это слово философское, - это слово прямо религиозное, слово молитвы Господней, завещанной нам самим Христом (“Отче наш, Иже еси...” - Мф. 6, 9). Почему-то комментаторы, как Иванова, так и Бахтина, не вспоминают, как это слово звучало в русской поэзии - у Державина, в оде “Бог”, построенной как поэтически-богословское доказательство от человека, как бы обратное заключение от следствия к причине: Я есмъ - конечно есь и Ты. “Ты еси” державинское до Достоевского и Вячеслава Иванова... Бахтин своими словами так пересказывал “Ты еси” Вячеслава Иванова: “превратить другого человека из тени в истинную реальность” - это формула не Иванова, а Бахтина, и в точности по Державину» [4. С. 465-466]. В этом попутно высказанном тезисе содержится исключительно важная мысль, открывающая новые горизонты наших представлений о месте и роли Державина в русском литературном процессе Нового времени. Современные исследователи уже обратили внимание на значимую функцию диалогических построений в державинском лирическом дискурсе. Так, характеризуя поэтический диалог с Богом как особую жанровую модификацию, Т.В. Бердникова указывает на его конструктивные особенности, прочно усвоенные Державиным: «В стихотворениях, содержащих диалогические структуры, смена речевых планов обеспечивает мену субъектов и мену коммуникативных ролей. В диалогах, где одним из субъектов (чаще - адресат) является Бог, мена коммуникативных ролей имеет свои особенности: происходит нетипичное для диалога “взаимословие”: вниманию читателя представлена реплика лирического героя при отсутствующей реплике собеседника. Однако собеседник (Бог) присутствует в репликах персонажей, в их настроениях» [5. С. 47]. Наиболее ярко эта тенденция проявилась в псалмодической и вообще духовной лирике поэта. Было замечено, что державинские поэтические переложения псалмов на фоне предшествующей и современной им литературной традиции отличаются высокой степенью личностной ангажированности. На это, в частности, указывал Ю.В. Стенник: «Метод Сумарокова дополняется у Державина введением в практику переложения псалмов принципа самовыражения. Осмысление нравственной истины, зафиксированной в тексте Библии, коррелируется у него не с абстрактной нормой вне-личной морали, как это было у Сумарокова, а с личностью самого Державина, конкретной личностью со своими пристрастиями и вкусом, со своим взглядом на жизнь» [6. С. 172]. Лирический субъект Державина не просто выступает в амплуа псалмопевца Давида, а обращается к Создателю со словами молитвенного Диалогические интенции в лирической поэзии Г.Р. Державина 39 благоговения или познающего вопрошания, обусловленными обстоятельствами личного жизненного опыта: Ты, Творец, Господь всесильный, Без Которого и влас Не погибнет мой единый, Ты меня от смерти спас! Ты мне жизнь мою пробавил, Весь мой дух тебе открыт; В сонм вельмож меня поставил: Будь средь них мой вождь и щит [7. Т. I. С. 563]1. При этом важно иметь в виду, что «для лирического героя Державина. Ты, воплощающее Бога, является не только Создателем, но и собеседником; через разговор с Богом лирический персонаж постигает самого себя и свое место в мироздании» [5. С. 47]. Более того, сама ситуация коммуникативного контакта с Верховным Собеседником здесь не условно-поэтическая фигура, а вполне конкретное событие. Приметы Божественного присутствия лирический герой обнаруживает в целесообразности и взаимосвязанности всего сущего вокруг, в собственных мыслях, ощущениях и эмоциональных импульсах, в единстве зримого и умозрительного: Ты есь! - Природы чин вещает, Гласит мое мне сердце то, Меня мой разум уверяет: Ты есь - и я уж не ничто! [7. Т. I. С. 203]. Субъектность лирического Я оказывается здесь проекцией активной, созидающей субъектности Божественного Ты, а полноценное ощущение собственного бытия оказывается результатом осознанной включённости в поле Его бытия, творчески динамичного и бесконечно многообразного. Размышляя о характере предстояния человека Всевышнему, М. Бубер отмечает: «Мы не слышим Ты и все же чувствуем, что 1 По справке Я. К. Грота, «эта пьеса написана в воспоминание двух обстоятельств: бури, претерпенной Державиным на Белом море в 1785 году, и первого присутствия его в сенате, в 1793 году. В первоначальной черновой рукописи оба эти обстоятельства обозначены в самом заглавии стихов» [7. Т. I. С. 561]. 40 Д. В. Ларкович нас окликнули, мы отвечаем создавая, думая, действуя; всем своим существом мы говорим основное слово, не умея молвить Ты устами» [8. С. 18]. Державинский лирический субъект не только напрямую, без посредников обращается к Божественному собеседнику, но и пытается словесно выразить его невыразимую сущность, придать образную форму тому, что находится за пределами любых человеческих представлений. В этом стремлении постичь сущность Абсолютного Ты видится потребность дать ответ на вопрос о сущности собственного Я, при этом ограниченный потенциал вербальных возможностей порождает внутреннюю полемичность в державинском лирическом дискурсе: «Ничто! - Но Ты во мне сияешь_», «Ничто! - Но жизнь я ощущаю^» [7. Т. I. С. 200], «Но будучи я столь чудесен, / Отколе происшел? - безвестен, / А сам собой я быть не мог» [Там же. С. 201-202]. В результате молитвенный дискурс, предполагающий исключительно доминантную позицию Божественного Адресата, нередко приобретает у Державина характер равноправного, полновесного диалога, где утверждается значимость обеих субъектных инстанций. Стремление к установлению прямых диалогических контактов с Творцом порождает потребность в установлении диалогических отношений и с Его творением. Именно поэтому в структуре державинской лирической субъектности форма 2-го лица, предполагающая обязательное наличие собеседника (пусть даже условного), имеет исключительно высокую степень частотности. Определяя природу диалогизма как критерия ценностной позиции речевого субъекта в литературном тексте, М. М. Бахтин упоминает о его «вечной оглядке на другого человека» [9. С. 41]. Примечательно то, что у Державина эта «оглядка на другого», апелляция к «другому», прямое обращение к «другому», имеет метажанровую природу. И этот феномен не ограничивается потенциально диалогичным жанром послания, но органично входит в структуру оды, песни, элегии, сатиры и др. В «Рассуждении о лирической поэзии, или Об оде» поэт отмечает: «Высокость, или выспренность лирическая, есть не что иное, как полет пылкого, высокого воображения, которое возносит поэта Диалогические интенции в лирической поэзии Г. Р. Державина 41 выше понятия обыкновенных людей и заставляет их сильными выражениями своими то живо чувствовать, чего они не знали (курсив мой. - Д.Л.) и что им прежде на мысль не приходило» [7. Т. VII. С. 537]. Этот тезис находит последовательное воплощение в державинской поэтической практике. Явственно осознавая свою профетическую харизму, лирический субъект Державина многократно указывает на свои визионерские способности, позволяющие видеть не поверхностную, внешнюю, а ментальную суть вещей: «Я зрю, нельзя что смертну зреть!» [Там же. Т. III. С. 261], «Во слух мой доходили звуки...» [Там же. С. 70], «Отверзты вижу небеса^» [Там же. С. 178] и др. Следует оговориться, что прием метафизического видения, благодаря которому дух восторженного пиита как бы покидает земные пределы, обретает способность свободно перемещаться во времени и пространстве и с горней высоты созерцать явления сверхчувственной реальности, прочно вошел в одический арсенал задолго до Державина. Однако на фоне предшествующей жанровой традиции державинский лирический субъект, как правило, адресует результаты своих запредельных наблюдений не универсальному читателю, а вполне конкретной персоне, и часто не одной. Так, стихотворение «На взятие Варшавы» (1794), формально представляющее собой поздний образец эпиникической оды и прославляющее силу русского оружия, буквально насыщено диалогическими интонациями. Мотивируя победу Высшей волей и постоянно апеллируя к инстанции, её осуществившей («О Росс! О подвиг исполина» [Там же. Т. I. С. 638]), автор не просто персонифицирует образ воина-победителя в лице его вождей, но акцентирует субъектный статус каждого из них посредством прямых обращений и эмоционально ангажированных вопрошаний, например: Ты ль - Геркулес наш новый, полночный, Буре подобный, быстрый и мочный? Твой ли, Суворов, се образ побед? Трупы врагов и лавры - твой след! [Там же. С. 642]. Кроме того, в тексте стихотворения есть адресные обращения и к соратникам Екатерины («А ты, кому и музы внемлют...» 42 Д.В. Ларкович [7. Т. I. С. 647]), и к противникам («Подите, отнимите, львы...» [Там же. С. 645]), и к мнимым союзникам («О стыд! о срам неимоверный...» [Там же. С. 646]), а завершается ода гимновым рефреном («Славься сим, Екатерина, / О великая жена!» [Там же. С. 648650]), в котором все адресаты державинских обращений сходятся в едином фокусе авторской диалогической инициативы. Столь широкий круг адресатов лирического высказывания, который Ю. И. Левин квалифицирует как авторское тяготение к «коммуникативности во что бы то ни стало» [10. С. 471], сам по себе свидетельствует о потребности Державина сообщить потенциально мо-нологичному одическому миру персонажную вариативность, а статусная неоднородность этих адресатов («свой», «чужой», «венценосный») вносит в текст эффект стилевого разнообразия и повышает его коммуникативную суггестивность. Ну и, разумеется, своего апогея диалогический потенциал державинской поэзии достигает в жанре дружеского послания. Действительно, образцам этого жанра, как правило, присущи элементы персоналистичности в том, бахтинском, смысле, который предполагает способность проникновения автора высказывания в субъектную сферу другого я1. Говоря о персонажных адресатах державинской лирики, следует иметь в виду степень их участия в организации лирического сюжета, специфика которого существенно обусловлена субъектной структурой текста. Характеризуя основные принципы сюжетообразования, Б. О. Корман указывал на то, что в лирике «каждая единица сюжета выражает ценностные представления субъекта. Сюжет строится как последовательность однородных прямо-оценочных суждений субъекта» [12. С. 185]. В том случае, когда в лирическом произведении наряду с основным субъектом речи появляется и другая субъектно-объектная инстанция (адресат), возникает ситуация ценностной множественности, в диалектическом единстве которой и определяется ценностная 1 В заметке «К методологии гуманитарных наук» М.М. Бахтин отмечает: «Персонализация ни в коем случае не есть субъективизация. Предел здесь не я, но я во взаимоотношении с другими личностями, то есть я и другой, я и ты» [11. С. 370]. Диалогические интенции в лирической поэзии Г. Р. Державина 43 позиция автора. И именно такой тип субъектной структуры можно наблюдать в целом ряде стихотворных посланий Державина. Так, например, речевая структура стихотворения «К Н.А. Львову» (1792) представляет собой довольно сложную последовательность смены точек зрения на основной предмет лирического переживания - смысл человеческой жизни. Стихотворение открывает прямая декларация этических приоритетов лирического субъекта, сторонника личной свободы, естественности и горацианской умеренности: Стократ благословен тот смертный, Кого не тяготит печаль, Ни зависть потаенным вздохом, Ни гордость громогласным смехом Не жмут, не гонят, от двора [7. Т. I. С. 511-512]. Далее следует обращение к адресату послания («О милый Львов»), где важную роль приобретает оппозиция природа - цивилизация, символизирующая две контрастные системы жизненных ценностей. Одну из них транслирует «сокрытый в деревне» и «лесу дремучем» Львов, другую - его идеологические оппоненты, кто «взмостясь, из терема глядит» [Там же. С. 514]. Важно то, что лирический субъект не просто указывает здесь на факт аксиологической несовместимости естественного и цивилизованного бытия, но и вербализует суть обеих альтернативных концепций, демонстрируя способность встать на позиции двух различных точек зрения. Глазами носителей социально-иерархического сознания он видит: Как на златые колесницы Зевает чернь, как ратный строй В глаза ей мещет блеск от ружей, И как она, волнам подобно От бурь, от всадников бежит; Как витязи в веках позднейших В меди иль в мраморе себя Со удивленьем созерцают И плещут уж заране в длани, Что их народ боготворит [7. Т. I. С. 515]. 44 Д. В. Ларкович Будучи единомышленником адресата, лирический субъект излагает его жизненную программу, в основе которой присущая го-рацианской оде проповедь умеренности и естественных жизненных радостей, осознаваемых как залог подлинного человеческого счастья: . .тот любимец лишь небес. Который под шумком потока Иль сладко спит, иль воспевает О Боге, дружбе и любви. Восток и запад расстилают Ему свой пурпур по путям; Ему благоухают травы, Древесны помавают ветви И свищет громко соловей. За ним раскаянье не ходит Ни между нив, ни по садам, Ни по холмам, покрытым стадом, Ни меж озер и кущ приятных, -Но всюду радость и восторг [7. Т. I. С. 515-516]. Однако вслед за этим появляется ещё одна автономная точка зрения, которая маркирована в тексте формой прямой речи. Эта точка зрения принадлежит «милой супруге» Львова, и она вводит в стихотворение новую тему - тему преобразующей силы искусства: О! если бы, - она вещает, -Могло искусство, как природа, Вливать в сердца свою приятность, -Сии картины наши сельски К нам наших созвали б друзей [Там же. С. 517]. Характерно то, что точка зрения этого женского персонажного образа соположима с точкой зрения её мужа, но не тождественна ей, что представлено диалогической формой общения супругов в финале стихотворения, где этические и эстетические акценты приходят в состояние диалектического единства. Иными словами, стихотворное послание «К Н.А. Львову» наглядно демонстрирует саму возможность сосуществования в пределах одного лирического Диалогические интенции в лирической поэзии Г. Р. Державина 45 текста различных ценностных инстанций, опосредованных вариативными речевыми формами, что способствует драматизации лирического сюжета и создаёт предпосылки для субъектного многоголосия. Как известно, диалогический потенциал этого стихотворения оказался настольно очевидным и действенным, что его реальный адресат не смог проигнорировать этот выразительный поэтический призыв и откликнулся ответным посланием «Гавриле Романовичу ответ» («Домашний зодчий ваш^»). Таким образом, следует констатировать, что диалогичность является важнейшим имманентным свойством авторского сознания Г.Р. Державина. Она предстаёт в его творчестве как особая художественная идеология и как конструктивный фактор его поэтики. Пытаясь постигнуть многоликую и противоречивую сущность человека, поэт отказывается от мысли о его статической природе и стремится запечатлеть человека в ракурсе его становления и самоопределения в общей структуре бытия, которое невозможно без установления подлинно диалогических контактов с различными элементами этого бытия. Такой подход к человеку как к носителю полноценного, автономного сознания предвосхитил последующие художественные открытия русской литературы XIX в.

Скачать электронную версию публикации