Educational Periodicals in the “Court Pedagogy” of Mikhail Muravyov and Vasily Zhukovsky. Article One.pdf В 1829-1831 гг. В.А. Жуковский, исполняя обязанности наставника наследника престола великого князя Александра Николаевича, предпринял издание двух педагогических «полужурналовполуальманахов» [1. С. 166] «Собиратель» (1829) и «Муравейник» (1831) [2. С. 218-321]. Термин «педагогические» в данном случае 1 Работа выполнена при поддержке РФФИ, грант № 20-012-00529. Д.В. Долгушин 6 означает не то, что они были адресованы педагогам, а то, что их издание, по замыслу поэта, должно было стать органической частью процесса обучения наследника престола. Замысел этот осуществился лишь отчасти. Издание «Собирателя» прервалось на втором номере (вероятно, из-за ухудшения отношений Жуковского с царем), «Муравейник» остановился на пятом. Оба журнала печатались «нарочито малым тиражом» («Собиратель» - не более 10-15, а «Муравейник» - не более 40 экземпляров). Предназначались они для очень узкого, преимущественно придворного и детского круга читателей и уже с самого момента своего выхода в свет стали «книжной редкостью» [3. Стлб. 299]. Неудивительно, что долгое время интерес к ним был чисто библиографическим и библиофильским. Но в последнее время ситуация изменилась: вышел целый ряд работ, в которых «Собиратель» и «Муравейник» исследуются с историко-литературной стороны - как неслучайный в литературном процессе 1830-х гг. опыт циклизации поэзии и прозы [4, 5] как важная веха на так и не пройденном до конца Жуковским пути от русской идиллии к русской повести [6]. Задача настоящей статьи - рассмотреть «Собиратель» и «Муравейник» в контексте традиций придворной педагогики конца XVIII -начала XIX в. Связь издательских опытов Жуковского с этим контекстом достаточно очевидна1 и уже обращала на себя внимание исследователей. Так, А. С. Янушкевич справедливо указал на то, что непосредственным образцом для «Собирателя», скорее всего, послужил сборник И.-Я. Энгеля «Зеркало для князей» («Ftirstenspiegel»), состоящий из 35 наставлений «по различным вопросам моральной философии и политики» [7. С. 485], адресованных Энгелем его воспитаннику - будущему прусскому королю Фридриху-Вильгельму III. Обращение к наследию Энгеля для Жуковского было вполне естественным: поэт увлекался его творчеством. Еще редактируя «Вестник 1 Тем не менее этот контекст не является единственным. Отдельной темой могло бы стать изучение педагогических изданий Жуковского в контексте истории детской и школьной прессы России второй половины XVIII - начала XIX в. (к сравнению с «Собирателем» и «Муравейником» тогда следовало бы привлечь к исследованию «Детское чтение для сердца и разума», а также рукописные и печатные журналы Сухопутного шляхетского корпуса, Московского благородного пансиона, Царскосельского лицея, Нежинской гимназии высших наук и т.д.). Учебные периодические издания в «придворной педагогике» 7 Европы», он поместил туда ряд выдержек из книги Энгеля «Светский философ» [7. С. 484]. «Собиратель», судя по всему, также должен был регулярно пополняться переводами из этого немецкого автора. Фридрих-Вильгельм III доводился родным дедушкой русскому наследнику престола, и использование текстов Энгеля хорошо вписывалось в династические предания царского семейства. Однако кроме этого прусского прототипа для «Собирателя» и «Муравейника» можно выявить и русские образцы. Их надо искать в педагогической прозе М.Н. Муравьева, на протяжении многих лет преподававшего русскую словесность, русскую историю и нравственную философию великим князьям Александру и Константину Павловичам. Исполняя эту обязанность, Муравьев написал множество прозаических произведений художественно-дидактического характера, которые печатались в Императорской типографии И.Я. Вейтбрехта небольшими тиражами на средства Кабинета Ее Императорского Величества. Таким образом были изданы драматическая сказка «Доброе дитя» (1789), «Опыты истории, письмен и нравоучения» (1796), «Эпохи российской истории» (б.г.), «Историческое изображение России в седьмом-надесять веке» (б.г.), «Нравственные изображения» (1790), «Разговоры мертвых» (1790), «Эмилиевы письма» (б.г.) и т.д. В составленном Г.А. Фафуриным перечне книг, вышедших из типографии Вейтбрехта, учтено 19 изданий М.Н. Муравьева такого рода [8. С. 324, 325, 344]. Этот список не исчерпывающий, так как некоторые из книг, изданных Муравьевым, по-видимому, не сохранились, но и учтенный репертуар впечатляет своим объемом и разнообразием - так что вполне можно согласиться с Л. Росси: «почти вся зрелая проза» М.Н. Муравьева «связана с его педагогической деятельностью» [9. С. 114]. Из всех этих изданий для нашей темы особенно важно одно -«Обитатель предместия, периодические листы» (1790): оно выходило еженедельно (всего увидело свет 10 выпусков - «листов») и в этом смысле представляет собой ближайший аналог придворным педагогическим журналам Жуковского. «Обитатель предместия», как известно, является частью прозаического цикла - трилогии, в которую кроме него входят «Берновские письма» и «Эмилиевы письма», также использовавшиеся Муравьевым в педагогической практике. Изучению «ансамблевых», «метатекстуальных» принципов, положенных в основу этого цикла, посвящено исследование В. С. Киселева Д.В. Долгушин 8 [10. С. 53-73], который считает, что трилогия Муравьева строилась по образцу «дневникового нарратива», в котором «разнообразие тем, жанров и повествовательных форм приводится к единству общностью кругозора и личностных особенностей субъекта» [11. С. 13]. Действительно, легко обнаружить, что «полюс единства» трилогии задается сентименталистской аксиологией, репрезентированный персонологически - через образ чувствительной и добродетельной личности. Но есть в трилогии и противоположный ему «полюс многообразия», заданный прагматикой коммуникативной ситуации, в которой оказался Муравьев при дворе. Для описания ее будет уместно вслед за В.С. Киселевым обратиться к историко-литературной социологической схеме, предложенной У.М. Тоддом III, утверждавшим, что на рубеже XVIII-XIX вв. в России происходила смена моделей литературной коммуникации: на смену «покровительству», характерному для XVIII в., приходила модель «дружеского сообщества», характерная для первой четверти XIX в. (см.: [12. C. 62-86]). В этом отношении трилогия Муравьева, да и все его придворное творчество - явление переходное. С одной стороны, оно осуществлялось в ситуации «покровительства». Создавая педагогическую прозу, Муравьев выступал в социальной роли придворного служителя, выполняющего заказ своего патрона или, вернее, патронессы - Екатерины Второй. Параметры этого заказа были хорошо известны (и даже сформулированы заказчицей в специальном «Наставлении о воспитании великих князей Александра и Константина»), отчетность по ним строго определена. Нормативность и подвластность - это характерные черты ситуации «покровительства». С другой стороны, следуя установке Екатерины, настаивавшей на почти полном отказе педагогов от наказаний, стремясь выполнять свои педагогические функции максимально эффективно и гуманно, Муравьев сделал ставку на неформальные способы мотивации учеников. Фактически он попытался создать с ними нечто вроде дружеского сообщества, небольшого кружка, в котором, при сохранении известной дистанции между наставником и воспитанниками, должна была реализоваться сентименталистская модель взаимообщения душ. Его проза была призвана способствовать формированию этого группового пространства и потому насыщалась кружковой семанти- Учебные периодические издания в «придворной педагогике» 9 кой, незаметной для постороннего глаза, но легко «считываемой» участниками кружка. Так, вероятно, неслучайно действие «Обитателя предме-стия» начинается в Софии - городе, основанном Екатериной неподалеку от столь знакомых ученикам Муравьева Екатерининского дворца и парка. Неслучайны «военные» страницы трилогии с их описаниями учений и смотров, бывших частью придворного быта великих князей, особенно загородного. Неслучайны и некоторые дидактические отсылки, в которых угадывается педагогическая мука Муравьева: он, как и другие учителя, едва справлялся с великим князем Константином Павловичем, отличавшимся крайне капризным, своенравным характером. Вообще, кажется, Константин был основным адресатом дидактических усилий Муравьева - не только потому, что его благонравный брат не создавал проблем своим учителям, но и потому, что Муравьев входил в придворный штат не Александра, а именно Константина и числился его кавалером. Поэтому вряд ли случайно, что главный детский герой трилогии, воспитанник Эмилия Васинька, является ровесником Константина, ему одиннадцать лет, столько же, сколько исполнилось Константину Павловичу в год выхода «Эмилиевых писем» (1790) [13. С. 147]. Само имя этого персонажа, Василий, Васинька, указывает на Константина. Оно происходит от Рашіен^ («царь») - греческого слова, входившего в титулатуру византийских императоров. Как известно, Константин Павлович был назван своей бабушкой в честь первого из них - Константина Великого. Увлеченная «греческим проектом» Екатерина прочила своему второму внуку престол возрожденного «Греческого царства», велела учить его греческому языку, подобрала ему греческих слуг, в результате чего «великий князь вырастал на руках греков и окруженный ими» [14. С. 9]. Соотнесенность с греческими «василевсами» преследовала Константина всю жизнь, с самой колыбели, и имя Васинька легко расшифровывалось этим семантическим кодом. В данном имени скрывалась и еще одна, дидактическая, аллюзия. Царь - не только тот, кто властвует над другими, царь - это тот, кто властвует над собой. С этим у необузданного нравом Константина были большие проблемы. С раннего детства он страдал гиперактивностью, ни на чем не мог долго сосредоточиться. «Ни одной минуты покойной, всегда в движении; не замечая, куда идет и где ставит ногу, Д.В. Долгушин 10 он непременно выпрыгнул бы из окошка, если бы за ним не следили», - жаловался на него Ф.-С. Лагарп (цит по: [15. С. 38]). Педагоги не могли и не хотели найти со взбалмошным ребенком общего языка, внимание их было сосредоточено на его старшем брате, и маленький Константин, все время чувствовавший себя на вторых ролях, пошел вразнос. Он своевольничал, отказывался подчиняться учителям и выполнять их задания, кричал, плакал, бросался книгами и письменными принадлежностями, впадал в дикие припадки необузданного гнева. Однажды, в сентябре 1789 г. дело дошло до того, что он в ярости укусил Лагарпа за руку. Может быть, неслучайно именно к этому времени, к 1789 г., когда проблемы с воспитанием Константина стали совершенно очевидны, относится создание «Эмилиевых писем». Возможно, Муравьев надеялся с помощью них воздействовать на своего подопечного. Если это так, то он показал себя гораздо более терпеливым педагогом, чем Лагарп, в конце концов дошедший до того, что в лицо называл Константина «господином ослом» и заставлял под диктовку писать самоуничижительные записки такого, например, содержания: «В 12 лет я ничего не знаю, не умею даже читать. Быть грубым, невежливым, дерзким - вот к чему я стремлюсь. Знание мое и прилежание достойны армейского барабанщика. Словом, из меня ничего не выйдет за всю мою жизнь» (цит. по: [15. С. 42]). Муравьев избрал принципиально другую, более мудрую педагогическую стратегию. Он не ругает и не унижает своего ученика, напротив, старается поднять его самооценку. В образе Васиньки из «Эми-лиевых писем» Муравьев предлагает Константину улучшенную версию его самого. Васинька обладает теми же достоинствами, что и Константин, но успешно борется с его недостатками. Так же, как Константин, он щедр, «смел и великодушен от природы», но к тому же еще и «отвращается от постыдного» настолько, что «не в состоянии сделать ничего предосудительного, хотя бы и уверен был, что никто того не узнает» [13. С. 117-118]. Как и Константин, Васинька больше всего на свете любит военные учения, однако находит в себе силы воздержаться от любимого развлечения ради упражнения воли, выдержки и самоконтроля: он добровольно отказывается от поездки в военный лагерь, попросившись «остаться дома, нарочно для того, чтоб испытать, может ли отказать себе Учебные периодические издания в «придворной педагогике» 11 в удовольствии» [13. С. 116]. В другой раз Васинька проявляет умение властвовать над собой, отказавшись от любимого лакомства - персика, «прекрасного, единственного», на котором он «основывал надежду своего завтрака» [Там же. С. 118], отдав персик нищему старику. Все это - положительные примеры царственной способности владеть собой и править своими чувствами. Они адресовались именно «басилев-су» Константину, которому такой способности явно не хватало. Подобного же рода пример находим и в «Обитателе предместия». Здесь рассказывается о капитан-командоре Неслетове, вся жизнь которого была разрушена его гневливостью и горячностью. Однажды он оскорбил свою жену, сделав ей при всех в большом обществе «несправедливую укоризну». Чувствительная женщина не пережила такого унижения и, несмотря на раскаяние мужа, от огорчения заболела и скончалась. «С тех пор и капитан более мучается, нежели живет» [Там же. С. 77]. «Имея лучшее сердце в свете, он всегда в опасности огорчить друзей и ближних, затем что не имеет власти противиться первым движениям» [Там же. С. 77-78]. Из-за несдержанности Несле-това разрушилась и его служебная карьера: ...обидел он вспыльчивостию лейтенанта корабля своего; но опамятствовавшись через минуту, при собрании всего экипажа просил у него прощения. Сей поступок произвел разные толки, и нетерпеливый Неслетов захотел лучше отказаться от блестящих видов службы, нежели снести взор неудовольствия своих начальников [Там же. С. 78]. В судьбе несчастного Неслетова как будто пророчески воплотились будущие обстоятельства жизненного пути так и не научившегося управлять собой Константина: жена, великая княгиня Анна Федоровна (тоже, кстати, ученица Муравьева), измученная выходками своего мужа и в конце концов бежавшая от него; оскорбления подчиненных, допущенные в гневе, за которые потом приходилось прилюдно просить у них прощения (самый известный эпизод - инцидент с поручиком Кошкулем, описанный в мемуарах А.Е. Розена [16. С. 90]). Но вернемся к разговору об особенностях циклизации трилогии. Наличие персонажей, непосредственно (и при этом неочевидно для постороннего читателя) соотнесенных с одним из участников кружка, свидетельствует о том, сколь важен был для ее восприятия кружко- Д.В. Долгушин 12 вый контекст. Однако дидактика трилогии в целом далеко не столь узко адресна и прямолинейна, чтобы замыкаться границами кружка и ограничиваться непосредственными нуждами учебного процесса. Напротив, она тяготеет к максимальной универсальности, размыкает кружок в круг, вводя учеников-читателей хоть и не в научнодисциплинарную ёукокХю^ лшбгіа, но в своего рода энциклопедию универсума. Этот универсум «густозаселен», в нем «представлены все сословия», по справедливому наблюдению И.Н. Островских, это «микрокосм», в котором отражается «макрокосм» государства [17. С. 219]. Место в нем находят и природа, и произведения искусства. Нет места лишь для городской цивилизации. Многообразие мира в «эмилиевом цикле» приведено к общему знаменателю деревенской идиллии. Недаром комната Эмилия украшена бюстами Руссо1 и Геснера [13. С. 121], а любимыми авторами Эмилия являются Гораций и Вергилий. Образ «естественного» человека, живущего на лоне природы, становится в мире трилогии непреложным аксиологическим образцом, проступающим сквозь любые сословные очертания. Отсюда настойчиво звучащая у Муравьева сентименталистская «тема всесословного равенства» [19. С. 48] («мы позабыли различие состояний и помнили только, что мы люди» [13. С. 120]), отсюда постоянная апология землепашества. Эмилий пишет: Мы дали слово, я и Васинька, в первую прогулку идти на ниву доброго земледельца, быть свидетелями трудов его, неутомимости, добродушия. Мы возьмем с собою Вергилиевы Георгики, и в виду хижин и пастухов, при шуме падающего источника, прочтем прелестный эпизод второй книги о похвалах сельской жизни [13. С. 123-124]. Исчезает разница между человеком пашущим и человеком прогуливающимся. Исчезают кровь и пот физического труда. Исчезает и беззаботность фланера. И то и другое занятие срастворяются в едином целом патриархальной утопии. 1 Отсылкой к Руссо, как указывает В.Н. Топоров, является, конечно, и само имя Эмилия - тезки главного героя педагогического романа Руссо «Эмиль, или О воспитании» [18. С. 407-412)]. Учебные периодические издания в «придворной педагогике» 13 Нужно сказать, что Муравьеву удалось всерьез увлечь идиллическим идеалом по крайней мере одного из своих воспитанников -Александра, для которого идиллии Геснера сделались любимым чтением. Александр знал их наизусть, а возвращаясь в 1815 г. в Россию, специально заехал поклониться могиле швейцарского поэта. Уже будучи победителем Наполеона и «Агамемноном Европы», Александр сохранял юношескую преданность идиллическому идеалу. По словам В. К. Надлера, ...среди неслыханного блеска своих побед, на высоте своей славы, он мечтал о тихой безмятежной жизни поселянина, о его идиллическом счастии. В Богемии, в годовщину Лейпцигского боя, он собственноручно пахал поле и вызвал тем взрыв умиления и восторга у присутствовавших лиц. Красивый деревенский вид, простая обстановка крестьянского жилища приводили его всегда в умиление, способны были вызвать у него восторженные восклицания и слезы [20. С. 15]. Для того чтобы идиллический идеал вошел в систему жизненных установок великих князей, необходимо было найти его modus vivendi с военным идеалом - столь важным для Павловичей и по их наследственной склонности (особенно заметной у Константина), и по их государственным обязанностям, и, наконец, по их мальчишескому возрасту. Сознавая эту необходимость, Муравьев первые страницы своей трилогии отдал военной теме, но при этом интегрировал ее в деревенскую. На этих страницах Эмилий восторженно и увлеченно описывает военный лагерь, раскинувшийся неподалеку от поместья, одобрительно упоминает увлечение Васиньки фортификацией, перечисляет книги по военному искусству. Апофеозом военной темы становится описание военных учений. Акцент в нем делается на согласном, слаженном движении войск: «С каким согласием действовали все отряды! - восклицает Эмилий. - Конница тяжелая, легкая; пехота, охотники, наконец все разные орудия соединены в одно тело, движущееся и страшное!» [13. С. 122-123]. Этот фрагмент напоминает сделанное чуть раньше описание сельского праздника, в котором также подчеркивалисья лад и стройный порядок («порядочный строй»): Д.В. Долгушин 14 Жители целой деревни, отстоящей от села на полтретья версты, старый и малый, приходили порядочным строем на двор господский. Все были в лучшем праздничном убранстве. Юноши и отроки по два в ряд подносили помещице венки, сплетенные из васильков [13. C. 120]. И строй воинов, и строй крестьян в идиллии являются воплощением той прекрасной и неизменной устроенности мироздания, которая этимологически подразумевается словом «космос» (от кооцею - выстраиваю, упорядочиваю, украшаю). Космос «эмилиевой трилогии» - это единое идиллическое целое, которое включает в себя все: и жизнь, и смерть, и войну, и мир, и землепашество, и бал, и театр, и литературу, и службу, и частную жизнь, и любовь, и дружество, и богатство, и бедность, и крестьян, и помещиков, и детей, и взрослых, и юношей, и стариков. Но именно поэтому здесь ничего не происходит (а если что-то и происходило, то осталось в прошлом: например, истории Неслетова, Дремова, Былинского, Василькова, все эти разрешившиеся и уже «остывшие» драмы). Идиллия бессобы-тийна. В ней все слишком однородно, а потому бесконфликтно: «...все персонажи - люди достойные, добрые, порядочные, и никаких конфликтов между ними быть не может. Круг занятий их привычен, обыден, довольно однообразен, жизнь тоже довольно безмятежна» [18. С. 422]. Трагедия где-то есть, но только вовне. Она не может ворваться внутрь идиллического пространства даже через смерть Эмилия, которая лишена трагизма - во-первых, потому что возвышенна, а во-вторых, потому что не неожиданна - мы знаем о ней с самого начала повествования. Сюжетность наррации тем самым оказывается существенно ослаблена (см.: [Там же. C. 424]). Динамика отступает перед статикой, столь необходимой для идилличности. И вот уже перед нами не цепь событий, а ряд картинок (ведь слово «идиллия» и происходит от гр. еібтАідоѵ, что значит «картинка»), сменяющих друг друга, как иллюстрации в детской книжке. Именно это обеспечивает не только дидактическую «наглядность», но и потенциальную «медиальность» текста, наделяет его способностью распределиться на выпуски и интегрироваться в жизнь, сливаясь с ее хронологически-бытовым течением (недаром Муравьев использует автодокументальные жанры писем и дневника). «Идиллические картинки» «эмилиева цикла» собраны воедино глубинным, аксиоматическим уровнем текста. Наиболее отчетливо он Учебные периодические издания в «придворной педагогике» 15 артикулирован в беседе Обитателя предместия с Илановым, которую вполне обоснованно можно считать «композиционным центром цикла» [10. С. 60]. Функционально она играет ту же роль, что и исповедь савойского викария в «Эмиле» Руссо. Это обширное религиознофилософское рассуждение, в котором этика сопрягается с метафизикой и космологией. Бескрайние пространства мироздания, «усеянные солнцами, которые другим мирам светят», «огромные тела небесные», «колеблющиеся на зыбях эфира», былинка, «которая завянет завтра» [13. С. 81] - все являет мудрость Высшего Существа, перед которым необходимо «поставлять себя всечасно» [Там же. C. 80], сохраняя нравственную чистоту души и восторгаясь красотой природы. Подводя итог разговору о трилогии Муравеьва, выделим ее характерные черты. Во-первых, это тяготение к групповой, кружковой семантике, имеющее дидактическое значение. Во-вторых, это энциклопедическая установка на отображение многообразия универсума (социального, эстетического и природного). В-третьих, это господство идиллической поэтики, связанное с ослаблением сюжетности, выдвижением на первый план деревенского топоса, склонностью к визуальной эстетике. В-четвертых, это опора на аксиологию «религии сердца» с акцентированными в ней темами добродетели и премудрого устройства природы. Творчество Муравьева было хорошо известно Жуковскому и по личным связям (Муравьев был близким другом И. П. Тургенева, в доме которого Жуковский постоянно бывал и с сыновьями которого близко дружил), и по издательской деятельности: Жуковский неоднократно публиковал тексты Муравьева в «Вестнике Европы», вместе с К.Н. Батюшковым он редактировал Полное собрание сочинений Муравьева (1819-1820) (см.: [21-23]). Жуковский не мог не соотносить свою педагогическую судьбу с судьбой Муравьева. Как и Муравьев, он был учителем русского языка у немецких принцесс, выданных замуж за русских великих князей; как и Муравьев, он был наставником наследника престола. По справедливому замечанию Л.Н. Киселевой, «связь педагогики Жуковского с педагогикой Муравьева нуждается в самом пристальном изучении» [24]1. Несомненно, такая связь существовала и между придворнопедагогическими издательскими проектами этих писателей. 1 См. некоторые предварительные наблюдения об этой связи: [25]. Д.В. Долгушин 16 Кажется, намек на нее можно обнаружить даже в названиях журналов Жуковского. Если название первого из них - «Собиратель» -нейтрально в этом отношении (хотя и отражает ту муравьевскую установку на универсальность, о которой шла речь выше), то название второго - «Муравейник» - созвучно с фамилией Муравьева, и, возможно, это созвучие неслучайно. Конечно, напрямую заглавие «Муравейника» восходит к девизу, придуманному великим князем Александром Николаевичем для подаренного ему Николаем I Детского острова в Царскосельском парке [26] (этому острову, кстати, посвящено стихотворение Жуковского, опубликованное в пятом номере «Муравейника» [2. С. 317-318]). Летом 1830 г. там заканчивались работы по строительству и отделке Детского домика, и К. К. Мердер предложил Александру Николаевичу придумать девиз для флага, который тот хотел там поднять. Великий князь согласился и вскоре принес Мердеру рисунок, на котором «представил водою промытую скалу, муравья и якорь, написав вокруг: постоянство, деятельность, надежда» [27. С. 49]. С другой стороны, Жуковский, придумывая название, мог иметь в виду и муравьевский подтекст. Муравьев, очень ценивший родственные узы, устраивал по воскресеньям семейные обеды. «Случалось, что за стол садилось человек по семьдесят. Тут были и военные генералы, и сенаторы, и безусая молодежь, блестящие кавалергарды и скромные провинциалы, и все это были родственники, близкие и дальние» (цит. по: [28. C. 146]). Эту многочисленную родню Муравьев «ласково именовал “муравейником”» [29. С. 34]. Идеал семьи принципиально важен в асксиологии Муравьева, считавшего, что «люди должны стремиться быть всеобщей Семьей “добродетельных сердец”» [30. C. 15], важен он и для формирования идиллического пространства. Возможно, используя название «Муравейник», Жуковский имел в виду именно этот идеал и артикуляцию его Муравьевым - тем более, что большая часть юных сотрудников его журнала доводились друг другу родными братьями и сестрами. Как бы ни трактовалось название «Муравейник», содержание педагогических журналов Жуковского показывает, что те особенные черты «эмилиевой трилогии», которые были перечислены выше, получили в них дальнейшее продолжение и развитие. Развернутому анализу этой преемственности и будет посвящена следующая статья.

Скачать электронную версию публикации