The Ural settlement topic in the Ural, Siberian and “capital” texts about settlers (1850s-1890s.): problem of the dialog.pdf П роблема русских переселенцев в Сибири второй половины XIX в. сегодня представляется достаточно изученной в историческом и социологическом плане. Она стала предметом изучения и в литературоведении, прежде всего, в сопоставлении с идеями сибирского областничества, а также в плане взаимодействия сибирской и «столичной» литературы, задающего уникальный вариант диалога, по ряду вне- и внутрилитературных причин активизировавшегося в 1850-1890-х гг. Нам приходилось уже писать об этом в монографии «Тема переселения в Сибирь в литературе центра и сибирского региона России 1860-1890-х гг.: проблема диалога», представляющей собой первую попытку комплексного изучения названных вопросов (см.: [1. С. 3-10]). В ней, на материале произведений отечественных классиков (Н.С. Лесков, А.П. Чехов, Г.И. Успенский), с одной стороны, и богатого массива документально-публицистических и художественных текстов, опубликованных в сибирских (прежде всего, томских) периодических изданиях и издательствах, исследуется отражение темы переселения в Сибирь в столичной и сибирской литературе второй половины XIX в. Материал изучен в свете теории диалога и в контексте развития классической русской и сибирской литературы, их взаимосвязей и взаимодействия. Между тем сюжеты заселения уральского пространства как своеобразного «преддверия» Сибири, в целом проблема уральского текста в литературе о переселенцах 1850-1890-х гг. до сих пор не только не изучены, но даже по-настоящему не выделены в самостоятельный объект исследования. И это при том, что темы пересечения переселенцами Уральского хребта, издавна имевшего статус границы, «цивилизационного рубежа», с течением времени обраставшего многогранной семантикой (см.: [2]); знакомства добровольных и вынужденных новоселов с уральской землей, открывающей им новое, «чужое» пространство, были чрезвычайно актуализированы и концептуализированы в русской литературе данного периода, как в столичной, так и в сибирской, что было обусловлено и русским общественным сознанием, и логикой художественного развития отечественной словесности. Более того, тяготеющие к документально-публицистической прозе материалы творчества Н.С. Лескова, Г.И. Успенского, Н.Д. Телешова, К.М. Станюковича, Н.М. Ядринцева, а также П.И. Небольсина, И.П. Белоконского, Е.П. Горбунова, Н.А. Горного, В.Л. Кигна (Дедлова), А. А. Кауфмана и целого ряда других авторов очевидно представляют собой особый корпус текстов, позволяющих осмыслить уральский текст в литературе о сибирских переселенцах как некую целостность, с которой связываются определенные смыслы и цели и которая, с одной стороны, опиралась на круг текстов об Урале, выходящих за обозначенные здесь хронологические и тематические границы, а с другой - на переселенческий текст русской литературы XIX в., что и определяет специфику уральского переселенческого текста и своеобразие его формирования. Внимание литературных потоков Урала, Сибири, Центральной России к указанным традициям подталкивало их к взаимодействию как к процессу, создающему новое целое. Это было развитие межлитературных и внутрилите- ратурных отношений посредством диалога в бахтинском понимании данного термина. Согласно М. М. Бахтину понимание возникает там, где встречаются два сознания, т. е. условием понимания уральского текста русской литературы о переселении в Сибирь является существование и уральского метатекста, и общерусского (столичного и сибирского) текста о переселенцах в Сибирь, и наоборот. И диалог между ними был «не преддверием к действию, а самим действием». Он не раскрывал уже готовую специфику одной или другой литературной традиции, в процессе диалога эта специфика проявляла себя и, более того, «становилась ею для других и для себя самого» [3. С. 294]. Так же как нельзя было освоить тему переселения в Сибирь «извне», всматриваясь в нее из центра, точно так же невозможно было ее полное и глубокое освоение без специального внимания к теме заселения Урала. К обеим темам можно было подойти только диалогически, во-первых, путем разноуровневого «общения» столицы и уральско-сибирского региона и, во-вторых, взаимно инициируя самораскрытие встречных литературных традиций изображения Урала и переселения в Сибирь [3. С. 293]. Интересующие нас тексты, таким образом, организовывали своего рода многоголосие русского литературного процесса (и одновременно организовывались им), который развивался не по законам диалектики, а по закону сосуществования разных «голосов» и их взаимодействия, в результате которого открываются глубина и полнота конкретной темы, топоса, хронотопа и принципов их изображения в искусстве вообще. *** Осмысление уральского текста о переселенцах необходимо начать с выявления круга репрезентативных текстов, их классификации и систематизации. В зависимости от критериев классификации можно выделить корпус публикаций в периодических изданиях и группу книжной продукции, материалы местной и столичной печати. Следует учесть и тот факт, что интересующие нас сочинения принадлежат установленным и анонимным авторам, относящимся к так называемому первому и второму ряду. Имеющиеся источники важно рассматривать с использованием хронологического принципа, что позволит поставить вопрос об эволюции темы переселенчества в уральско-сибирской и столичной литературе, развития их культурного диалога и фронтирной ситуации в данной сфере. При первом же знакомстве с материалом обращают на себя внимание тексты, связанные с историей заселения Урала, открывающей историю переселенческого движения в Сибирь. Эту тему можно считать одной из ключевых в уральском, сибирском и столичном текстах о переселенцах в Сибирь. Назовем здесь лишь некоторые издания - журнальные и книжные, центральные и региональные, выстроив их в хронологическом порядке: Небольсин П.И. Покорение Сибири. Статьи 1-3 // Отечественные записки. 1848. Т. 60, отд 2. С. 225-266; Т. 61, отд. 2. С. 35-92, 167212; Пейзен Г. Исторический очерк колонизации Сибири // Современник. 1859. Т. 77, № 9. С. 9-46; Ермак: Краткий очерк завоевания Сибири. СПб., 1872; Садовников Д.Н. Наши землепроходцы: (Рассказы о заселении Сибири). 1581-1712. М., 1874; Буцинский П.Н. Заселение Сибири и быт первых ея насельников. Харьков, 1889; Дуров А.В. Краткий исторический очерк колонизации Сибири (Томск, 1891); Как заселялась Сибирь: Очерк. Томск, 1895. Среди этих материалов находим издания просветительского, воспитательного, можно даже сказать, пропагандистского и научно-исторического характера. И в тех и в других заселение Зауралья интерпретируется как начальный этап дальнейшего освоения Сибири, смоделировавший многие векторы этого процесса, заложивший его основы, идеологические, экономические, социальные, культурные и др. Примером просветительских изданий можно считать «рассказы о заселении Сибири» фольклориста, этнографа, поэта Д.Н. Садовникова (1847-1883) - «Наши землепроходцы» [4]. Эта книга, рекомендованная Особым отделом Ученого комитета Министерства народного просвещения для ученических библиотек средних и низших учебных заведений, для публичных народных чтений, для чтения кадетам старших классов, представляет собой рассказы о движении русских за Урал. Одной из центральных, очевидно идеализированных фигур выступает казачий атаман Ермак Тимофеевич, покоритель Сибири, в сентябре 1581 г. выступивший в поход за Урал. В заключительной главе с красноречивым названием «Беседа о прочитанном» автор с особой силой акцентирует главную мысль своего труда - о победе русского человека над суровой сибирской природой, у истоков которой находились «наши землепроходцы»: Ермак и его преемники Хабаров и Дежнев. Несколько иные задачи решает очерк неизвестного автора «Как заселялась Сибирь», вышедший в Томске в 1895 г. отдельным изданием [5], которое является перепечаткой из «Томского листка». Анонимный очеркист опирается на «Хронологический перечень важнейших данных из истории Сибири» И.В. Щеглова, на труды Н.М. Ядринцева («Сибирь как колония»), П.Н. Буцинского («Заселение Сибири»), на «Историческое обозрение Сибири» П.А. Словцова и др. В очерке читателям рассказывается о еще более ранних походах русских за Урал - под предводительством Василия Скробы (1462), Федора Курбского и Ивана Тропина (1483), но главной фигурой завоевателя также предстает Ермак. Здесь к мотиву покорения, важнейшему в «рассказах» Д. Садовникова, присоединяется мотив даров, с помощью которых осуществлялись русско- сибирская и предваряющая ее русско-уральская «дипломатия» и мирное продвижение русских через Урал далее в Сибирь, дополняющее ее завоевание с помощью силы. Благодаря дарам, пишет очеркист, устанавливались отношения между сибирскими князьями и русскими царями, русскими поселенцами и государством, между Ермаком и остяками, Ермаком и царем Иваном Васильевичем и т.д. Интересен и показателен характер даров: Сибирь отдаривалась «соболями и белкой», а власть даровала «жалованные грамоты», позволявшие владеть зауральскими землями, заводить на них селения и пашни. Ермаку же в ответ на его победные походы против Кучума царь дарует вместе с прощением его преступлений деньги, сукно, серебряный ковш, шубу «с своих плеч» и два «богатых панциря», которые и принесли смерть покорителю Сибири (по легенде, Ермак, одетый в тяжелый панцирь, не смог переплыть Иртыш, уходя от врага). Начало заселения Сибири автор очерка связывает с Указом царя Федора Иоанновича от 3 мая 1590 г., которым «повелено было» отправить из Сольвычегодска за Урал 30 хлебопашенных семей. При этом как об очень важном моменте сообщается о сборе денег и заготовлении имущества для переселенцев, который возлагался в виде повинности на местное население. Научно-исторический и вместе с тем научно-популярный характер носят статьи «Покорение Сибири» [6. Т. 60, отд. 2. С. 225266; Т. 61, отд. 2. С. 35-92, 167-212] русского этнографа, историка, члена Императорского Русского географического общества П.И. Небольсина (1817-1893). Опубликованный в «Отечественных записках» в 1848 г. и вышедший в 1849 г. отдельной книгой, очерк открывается следующим утверждением: Двести пятьдесят лет протекло с тех пор, как мы твердо укрепили в Сибири свое владычество, и всё еще Сибирь, для очень многих из нас, - та же terra incognita, какою она была и сто лет назад. У нас нет даже справедливых сказаний о том, как Ермак покорил Сибирь! [6. Т. 60, отд. 2. С. 226]. Опираясь на лично собранные легенды о переходе Ермака через Уральский хребет, а также на материал летописей и царских грамот, Небольсин пытается восстановить историю первых русских поселений в Зауралье. Особый интерес автора привлекают в связи с этим две летописи, изданные Г.И. Спасским: Сибирская летопись Саввы Есипова и Сибирская летопись анонимного автора, вошедшая в историю под названием «Строгановская». Небольсин обращает внимание читателей на вопрос об исторической роли пермских купцов Строгановых в заселении Зауралья. Сопоставляя, с одной стороны, точку зрения Есипова, практически исключавшего какое бы то ни было значение Строгановых в освоении земель за Уральскими горами и выдвигавшего на первый план «одного только Ермака», и с другой - анонимную «Сибирскую летопись», где, по мнению Небольсина, с самого начала подчеркивалось важное значение «именитых пермских солеваров. задолго до появления Ермака на сцене», очеркист указывает на то, что в Строгановской летописи из цитируемых царских грамот «выпускаются все те выражения, которые могут навести на след к правде». Именно «желание приплести к подвигу Ермака имя Строгановых», считает Небольсин, «и было причиною, что летопись неизвестного автора и даже неизвестного времени приобрела известность под именем «Строгановской», утвержденным за нею и Карамзиным» [6. Т. 60, отд. 2. С. 231-232]. Отдавая должное Карамзину как историку, очеркист всё же считает его взгляд на покорение Сибири ошибочным и обращается к позиции русского историографа Г.Ф. Миллера, «справедливо признанного отцом сибирской истории», которому «не казались правдивыми» ни Строгановская, ни Есиповская летописи. В результате своих научных разысканий Небольсин заключает, что необходимо «следовать преимущественно летописи Есипова, не отвергая, однако ж, вовсе и Строгановской» [6. Т. 60, отд. 2. С. 235]. Исходя из этого, автор и строит свою работу далее. Во 2-й главе «Покорения Сибири» он описывает историю Зауралья до эпохи Ивана Грозного. Опираясь на карту, составленную Сигизмундом Герберштейном в 1549 г., он намечает границы Зауралья на восток, юг и север, называя Уральские горы «Земным поясом». Он перечисляет реки, населенные пункты, находящиеся на очерченной им территории, жившие там коренные народы (черемисы, вогуличи, югричи). Небольсин констатирует, что даже в середине XIX в. Зауралье всё еще считается частью Сибири, нередко эти понятия употребляются как синонимы, в связи с чем он, ссылаясь на упомянутую выше карту, пытается провести границу между Уралом и Сибирью: «.всё между Иртышом и Яиком называлось у Герберштейна Сибирью». В народе же, пишет очеркист, «Сибирью. попросту называли. все, что лежало за Камою и к северу, и к востоку» [6. Т. 60, отд. 2. С. 253]. В связи с этим обратим внимание на то, как Небольсин описывает походы Ермака: сделавшись владыкой всего Зауралья, ощутив себя героем, пишет очеркист, Ермак решил двинуться дальше - в сибирские земли, и столкнулся с поразившим его «запустением», «мертвой тишиной», безлюдьем, которым его встретила «заиртышская Сибирь». Обратившись к проблемам временных границ заселения Зауралья, Небольсин утверждает, что эта «страна. задолго еще до Федора Иоанновича и Бориса Годунова», с именами которых традиционно связывают завоевание Зауралья и Сибири, «была очень хорошо знакома нашим промышленникам: торговые связи Великого Новогорода со странами закамскими и зауральскими, в XI-XIV столетиях, разумеется, в смысле мены продукта на продукт - не подвержены никакому сомнению» [6. Т. 60, отд. 2. С. 240-241]. Небольсин вообще склонен рассматривать идею военного покорения Зауралья, а потом и Сибири в тесной связи с идеей постепенного, довольно медленного, естественного, если так можно выразиться, освоения этих местностей русскими переселенцами, происходящего в результате экономических потребностей России и объективной необходимости исторического развития Урала и Сибири[2]. Автор берет во внимание и внутренние распри сибирских и уральских князей, и их столкновения с новоселами из Центральной России, и желание Ивана Грозного «не упускать Сибирь из виду и... крепко держать ее в своей могучей руке» [6. Т. 60, отд. 2. С. 259]. Небольсин подробно описывает процесс сближения России и Зауралья, происходивший путем обмена грамотами, отправки зауральских послов в Москву с богатыми дарами и просьбами к Ивану IV взять их территории под свое покровительство. Особую роль в этих процессах сыграло взятие Казани, которое, считает очеркист, «продвинуло нас. к Аралтовой горе» [6. Т. 61, отд. 2. С. 35]. Автор отдает должное и промышленникам Строгановым, которые первыми в 1558 г. заявили царю о том, что «по ту сторону» Урала «есть места пустые, дикие, никем не обитаемые, никому не принадлежащие», и просили «позволения искать здесь рассол, варить соль, призывая работников, и рубить лес; но при этом обязывались поставить дворы, построить на свой счет городок, иметь при нем пушки и беречь нашу границу от ногайских и иных орд» [6. Т. 61, отд. 2. С. 35-36]. Царь дал Строгановым грамоту, по которой им разрешалось занять под безоброчное пользование земли, «подзывать к себе из Русского царства людей, только с условием, чтобы приманенные люди были не письменные и не тяглые, т.е. не утвержденные за поземельными владельцами и другими людьми кабальною записью». Запрещалось также принимать к себе «воров и боярских людей беглых с животом и татей и разбойников» [6. Т. 61, отд. 2. С. 36-37]. Кроме того, Строгановым была дана льгота на платежи податей «со стороны будущих пахарей, будущих колонистов» на 20 лет. Подобные грамоты, отмечает Небольсин, получили и другие русские промышленники. Так происходило заселение мест вдоль по рекам Сылва и Яйва, которое тут же вызвало недовольство остяков и вогуличей. Всё это, по мнению очеркиста, и разбивает, и одновременно поддерживает общепринятую версию о том, что Строгановы призвали Ермака на помощь, чтобы завоевать Сибирь. В отличие от С. Есипова Небольсин не склонен не только видеть идею союза Строгановых и Ермака как безальтернативную, но и идеализировать последнего, который, с его точки зрения, «скрылся с Волги единственно для того, чтоб избежать заслуженной казни»: .за тем именно избрал себе закамскую страну, что надеялся здесь беспрепятственно продолжать свои подвиги казачества со смирными вогулами и остяками. Надежда на безнаказанность в краю далеком, уверенность в могуществе заряженного ружья мысль обогатить себя без всяких опасений за собственную участь заставили Ермака избрать именно этот край театром своих будущих действий, польстили и собственному его самолюбию безбоязненно владычествовать вдали от всех - и пришлись по плечу каждому из членов его воровского братства [6. Т. 61, отд. 2. С. 63]. Предположения очеркиста о возможных контактах Строгановых и Ермака не идут далее гипотез о завоевании атаманом строгановских земель, о вербовке им строгановских крестьян в свою шайку. При этом допускается мысль об абсолютной уверенности Ивана Грозного в объединении усилий Строгановых и Ермака и даже об измене царю со стороны промышленников. К счастью, пишет Небольсин, постепенно пришло осознание того, что «пока русские не оснуются на твердой основе» в Зауралье, а потом и в Сибири, «не построят городов, не населят их по возможности и не укрепят их пушками», «власть Руси в сибирском крае до тех пор будет шатка и непрочна». И хотя «правильной» колонизации Зауралья в это время еще не было, да и не могло быть, «мы скоро увидим, - пишет Небольсин, - правительственные меры к переселению в Сибирь хлебопашенных крестьянских семей» [6. Т. 61. Отд. 2. С. 170]. Последовавшие далее указы и «всюду разносившаяся молва о богатствах Сибири», отмечает автор, «послужили. доброю закваскою зауральской земледельческой населенности» [6. Т. 61, отд. 2. С. 176]. После сближения «закамских и зауральских стран» и заселения Зауралья, на что ушло не одно столетие, процесс освоения Сибири, по мнению Небольсина, пошел очень быстро: 50-ти лет не прошло со времен первого молодецкого посвиста в стороне зауральской - и уже русская держава крепко охватила всё пространство до самого Енисея [6. Т. 61, отд. 2. С. 179]. Труд Небольсина, имеющий вполне очевидную (имперскую) идеологическую основу, демонстрирующий концепцию постепенного и плавного, естественного исторического развития, заканчивается еще одной красноречивой установкой, характеризующей автора как антизападника: Говорят, есть целые груды неизданных в свет трудов Петра Великого, и в этой груде есть листок, с собственноручной его резолюцией насчет того, сколько лет еще нам остается учиться уму- разуму у Запада. Говорят, Петр Великий определил даже и срок, когда мы поумнеем и когда нам пора уже будет приняться за свой Восток и думать только о России, учтиво отвернувшись от Европы. Желательно бы знать, как далеко мы от этого срока? [6. Т. 61, отд. 2. С. 212]. В «кратком очерке завоевания Сибири» «Ермак» покорение Сибири и отождествляемого с нею Урала, трактуемое как распространение царской власти на уральские и сибирские земли, как «благодатное» и «важное, неоцененное приобретение для России» [7. С. 23], интерпретируется и как распространение православной веры на восток и север Российского государства. «Уральского казака» Ермака и его «сотоварищей» очеркист называет «достопамятными» людьми, «усердно послужившими на пользу отечества и края» [7. С. 2], который они завоевали, и «христианскими витязями», «грудью стоявшими за область христианскую» [7. С. 10]. С точки зрения автора, Ермак завоевал Зауралье потому, что его воины «стреляли огнем», отличались «неодолимым мужеством» и, главное, шли на бой с молитвой на устах. В письме к царю Ермак, «человек весьма набожный», по характеристике автора, писал, что его казаки «шли на смерть и присоединили к России великую державу во имя Христа» [7. С. 19]. Иван Васильевич же, узнав о покорении Зауралья Ермаком, служил благодарственный молебен и раздавал бедным милостыню. Параллельно в повествование вводится мотив предсказания сибирскими шаманами того, «что держава Кучума падет от нашествия христиан» [7. С. 10]. Мысль о завоевании Сибири как богоугодном деле подтверждается автором очерка и упоминанием царского повеления отправить за Урал 10 священников «с их семействами для водворения православия в неверном крае» [7. С. 19]. И ниже описывая последовавшее за завоеванием заселение зауральского и сибирского края, автор указывает, что оно «совершалось в духе христианском; везде сооружались часовни, церкви, монастыри и соборные храмы. Где было зимовье, там крест или часовня; где крепость, там церковь». Однако тут же упоминается, что «для окончательного усмирения жителей Иоанн прислал туда несколько сот стрельцов» [7. С. 20]. Рассмотренные интерпретации мотива завоевания Сибири, понимаемой чаще всего широко, как пространство, располагающееся за Уральским хребтом, свидетельствуют о явной идеализации очеркистами процесса колонизации уральских и сибирских земель и колонизаторов (более сложная оценка в уральском тексте о переселении в Сибирь складывается только в отношении Ермака, о котором высказывались прямо противоположные точки зрения). Общепринятой можно считать идею колонизации Зауралья как способа открыть и данной территории, и Центральной России новую, лучшую жизнь. В полном соответствии с этим находится и представление очеркистов о Зауралье как о «земле обетованной». Например, в рассмотренном выше очерке о Ермаке автор пишет о завоевываемых им землях как некоем почти потустороннем «благодатном крае», который может стать «неоценимым приобретением» для России [7. С. 25]. В описании этой «целой обширнейшей страны» на первое место вновь выходит мотив даров. Но на сей раз речь идет о дарах природы, которые она щедро «расточила» на Урале и в Сибири, представленных в очерке образами неиссякаемого рога изобилия, «сокровищницы богатства России». Сибирский регион и Урал, не выделяемый автором в отдельную географическую единицу, возводится даже до образа «первозданного мира, каким он вышел некогда из рук Божьих. со всеми красотами творения» [7. С. 28]. Весьма показательным в этом плане является очерк «По обе стороны Урала (Памяти Бокля)» [8] известного публициста, высланного в 1863 г. под надзор полиции в Пермскую губернию, затем переведенного в Чердынь, Красноуфимск, работавшего врачом на уральских горных заводах В.О. Португалова (1835-1896). По сути, это - гимнический текст, торжественно и поэтически восхваляющий Урал. Прежде всего, воспевается красота уральской природы. Очерк наполнен восторженными пейзажными описаниями, летними и зимними, дневными и ночными, горных и лесных местностей, восточной стороны Урала, тагильских ущелий и т. д. Урал, где даже «дышится легко и привольно» (с. 264), постоянно сравнивается с живописной Малороссией и Карпатами: Удивительно хороша вся местность Урала. Начиная от Перми. большая дорога вьется змеей, и вы беспрерывно то поднимаетесь на высокую и крутую гору, то спускаетесь в живописную долину. Всё это покрыто густым, вечнозеленым лесом, в котором невольно привлекает ваше внимание то пирамидальная лиственница, то роскошная береза. Деревья подчас до того красивы, что так и хотелось бы снять с них фотографию [8. С. 262]. Или: Если вы эстетик, здешняя природа вознаградит вашу самую прихотливую фантазию, и если вы владеете карандашом, смело отправляйтесь на Урал, потому что вы там найдете богатейший и неисчерпаемый материал для художественного воссоздания природы на бумаге или полотне [8. С. 264]. Прекрасные пейзажи сменяются такими же красивыми описаниями Екатеринбурга, «лучшего города Уральского склона», уральских сел «с красивой и высокой церковью посередине» [8. С. 262], горных заводов. Для примера приведем описание кыштымских заводов: Это какой-то волшебный, очаровательный уголок. По дороге к этим заводам тянется целая система озер. Наконец вы очутились в самом заводе, где возвышается барский замок - громадное строение во вкусе «умной старины», и по берегу роскошные дачи. Великолепные беседки украшают всякий выдающийся холмик; они соединены чистенькими дорожками, вдоль которых тянется бахрома из самых разнообразных цветов, там и сям журчит ручеек, через который перекинут красивый мостик. С вершины любого холма перед вами целый лабиринт дорожек, ведущих в самые роскошные оранжереи, где собраны многие экзотические растения и где в июле месяце уже зреет ананас, французская слива, шпанская вишня, персик и дозревает виноград». Эта картина, организуемая эпитетами «роскошный», «волшебный», «очаровательный», «великолепный», идиллическими образами холмов и ручьев, цветов и фруктов, беседок и «чистеньких дорожек», венчается логическим умозаключением автора: Среди такой роскошной природы любовь сама собой напрашивается. Здесь нельзя не любить. [8. С. 264]. Во второй главе с упоением рассказывается о «неисчерпаемых», «едва тронутых человеком богатствах» природных ресурсов Урала, которые, по мнению автора, наряду с «легкой возможностью эксплуатировать его (Урала. - И.А.) природу» и «привлекают туда массу людей» [8. С. 267]. Теряясь даже в том, с чего начать перечисление «embarras richesses» и сбивчиво называя далее, иногда теряя логику, возвращаясь уже к названному, запасы различных металлов, драгоценных камней и минералов, каменного угля, соли, леса и всего, что там произрастает и обитает, плодородные земли, не хуже малороссийских, климат, не грозящий человеку ни ураганами, ни землетрясениями; ландшафт («нет бесконечных степей. непроходимых лесов» [8. С. 281]), удовлетворительные пути сообщения, Португалов использует ту же палитру «превосходных степеней»: «необычайное» «изумительное», «неистощимое», «несметное», «обильное богатство»: Урал одарен на всем своем протяжении, во всю свою длину», утверждает автор, так что «где бы тут человек ни поселился, - к его услугам широкое и разнообразное поприще для плодотворной деятельности (с. 267); природа как нарочно наделила этого счастливца (Урал. - И.А.) всеми благами мира и. распределила эти блага так, чтобы всё у него было под рукой и одно другому не мешало» (с. 272)[3]; вся природа окружающая говорит человеку, что он здесь силен, что он здесь полный господин (с. 281); Урал представляет самое удобное поприще для человеческой деятельности и для цветущего развития культуры и цивилизации [8. С. 280]. Сравнивая Урал с Калифорнией, автор уверяет: .если бы Урал составлял отдельное целое государство. этот край мог бы жить совершенно самостоятельною и независимою жизнью и притом в тысячу раз лучше и скорее, чем всякое другое пространство Европейской России [8. С. 267]. Урал так богат золотом, замечает очеркист, что «он давным- давно мог бы купить повелевающую им метрополию, держать ее на откупе или построить себе свою собственную» [8. С. 270]. Называя Урал «землей обетованной» (в русском общественном сознании этот миф был распространен на всю Сибирь), гораздо более цивилизованной, чем заиртышская Сибирь[4], и таковым его изображая, Португалов между тем убежден, что в этот край еще не пришел прогресс, потому что уральской земле недостает «энергии человека» образованного, заинтересованного в развитии края. Развивая мысль о будущем Урала, автор обращает свои взоры в прошлое, давая краткий очерк заселения зауральских земель. Он выстраивает свою концепцию истории колонизации Урала и подчеркивает, что этот «процесс шел тихо и медленно», что «с самого начала появления на Урале русских переселенцев уже слышны были жалобы», что «эти переселенцы были большей частью народ отпетый»: «Они являлись сюда с единственной целью наживаться и грабить, а потому первобытное туземное население сильно терпело и страдало от русских колонизаторов»; что присылаемые из Москвы воеводы, а позже чиновники и управляющие «смотрели на области как на средство к наживе и страшно обогащались, прибегая в своих вымогательствах к самым крайним жестокостям и притеснениям» [8. С. 287-288] '. Далее автор утверждает: Урал сделался центром, куда стремилось всё, что постигало искусство эксплуатации. Это была не свободная колонизация . Это было насильственное переселение огромного числа людей, навязывание этим людям совершенно чуждого им труда, потому что большинство заводов населено людьми, насильственно туда загнанными [8. С. 288-289]. Назвав практически все острые проблемы общерусского переселения в Сибирь, Португалов всё же констатирует объективность результата переселенческого движения за Урал: Тем не менее край покорился наплыву пришлого элемента. и вместо вогулов, вотяков, зырян, пермяков очутились на Урале огромные поселения, состоящие из русского элемента [8. С. 288]. В духе западнической концепции Урала, о которой речь шла выше, Португалов отводит особое место в истории его колонизации фигуре Петра Великого «со времени которого. и начинается настоящая жизнь на Урале, потому что этот великий прогрессист положил на Урале прочное начало горному делу» [8. С. 288]. Логичным продолжением является авторский призыв к распространению на Урале просвещения, образования, к повышению уровня общественного сознания и «общественной совести»[5]. Известный публицист Н.В. Шелгунов (1824-1891), заключая свой очерк «Сибирь по большой дороге» (1863), где образ Зауралья и сибирского переселенца был создан на пересечении нравственнопсихологического анализа и эстетики «живых цифр», теми же словами, что и В.О. Португалов (он перечисляет природные богатства уральского и сибирского края и говорит, что на благоденствие его жителей, коренных и переселенных, само по себе это не оказывает большого влияния. С точки зрения Шелгунова, для дальнейшего развития этих регионов нужны «лучшие условия всей нашей жизни»), посвящает свое сочинение он противоположной задаче - демифологизации Урала и Сибири. Так, описывая Пермь, он подчеркивает «мертвенность» города, нарушаемую по утрам только «бряцанием цепей арестантов, проходивших. под караулом; то же бряцанье повторялось вечером, когда арестанты возвращались с работы» [10. С. 298]. Ниже он изображает тяжелый женский труд на выгрузке соли у казенных соляных магазинов, свидетелем чего он стал лично. Перебравшиеся в Пермь из Центральной России горничные и кухарки, жены лакеев и камердинеров, никогда не знавшие ничего, кроме жизни в барском доме, эти женщины (как и их мужья) оказывались востребованными лишь для изнуряющей работы, которая в данном случае заключалась в следующем: .каждая женщина принимала на судне мешок в два пуда, взваливала его на плечи, взносила по узкой, прямой, высокой лестнице. в самый верх, высыпала соль внутрь магазина, сбегала вниз, потом на барку, подставляла мешок работнику, тот насыпал его полный солью, и она с ним поднималась вновь под крышу магазина. За эту постоянную беготню в течение 12 часов с грузом вверх и вниз платится работнице 15 к. Разумеется, надо очень нуждаться в деньгах и жить в стороне, представляющей весьма слабую возможность их заработка, чтобы идти на такой бурлацкий труд за 15 копеек! Еще хорошо, что явился и этот промысел. А то чем бы существовать мещанам в этом юном городе, где незаметно никаких признаков жизни, никаких признаков потребности в человеческом труде, никакого экономического и промышленного развития [10. С. 206]. Не менее тяжким физическим трудом добывали себе средства на пропитание мужчины. По дороге от Казани до Перми автор наблюдал плывшую с ним артель судорабочих из крестьян, приписанных «к какому-то частному заводу». Для уплаты разных податей и повинностей они плыли на заработок, так как «дома добыть деньги было решительно невозможно». Крестьяне отправились «в бурлачество»: За провод судов от Перми до Казани каждый рабочий получал ровно столько, что, уплатив за место на пароходе и затем пройдя пешком 500 верст до своей деревни, он возвращался без копейки в кармане, употребив на такую выгодную работу два месяца. Очень может быть, что крестьяне эти, как новички, дозволяли себе излишества, неизвестные бурлакам, т.е. кроме хлеба и воды ели иногда молоко или даже брали мясо; очевидно, что люди не умели справиться с заработанными деньгами, не умели рассчитать десять рублей так, чтобы им достало пяти рублей в месяц. Вот они и наказаны за нерасчетливость! [10. С. 211]. Ниже описывается труд екатеринбургских шлифовальщиков, страдающих чахоткой, «потому что приходится дышать постоянно тонкой пылью наждака. Но что же делать рабочему, когда не от него зависит, быть или не быть шлифовальщиком? Одно средство нашли рабочие, чтобы хотя несколько ослабить вредное влияние наждаковой пыли. Они курят махорку и откашливают мокроту, смешанную с наждаком» [10. С. 214]. Шелгунова и Урал, и Сибирь 1860-х гг. поражают бедностью. «Преувеличенные же толки» о богатстве этих мест, считает публицист, .произошли от того, что богатства отдельных личностей принимались за богатства всего населения. То, что я видел. не напоминало ничем ни богатства, ни благоденствия края [10. С. 222]. Внося свой вклад в демифологизацию Урала, суровую правду, основанную на статистических данных о переселении на уральские земли во второй половине XIX в., предлагает читателям известный сибирский публицист Н.М. Ядринцев (1842-1894) в очерке «Судьба русских переселений за Урал» (1879) [11]. Он характеризует этот процесс, прерывающийся только в зимние месяцы, направлением «как с запада на восток, так иногда и обратно» и отсутствием «управления этими передвижениями, куда они направлялись, об этом мало кому знать доводилось. Почему некоторые идут назад хмурые, измученные - также неизвестно» [11. С. 141]. Определяя общий вектор колонизационного движения, автор отмечает, что переселенцы «проникают в Сибирь», «как всякое стихийное народное движение, происходящее из потребностей народноисторической жизни» [11. С. 144], неостановимым и «неуследимым» (в силу большого количества самовольных переселенцев) потоком через Пермскую и Оренбургскую губернии, а затем, по различным трактам, направляются на Курган, Ялуторовск, Тюмень, Усть- Каменогорск, через Барабинскую степь, чтобы соединиться в общее колонизационное течение в Томской губернии, которая до 1865 г. была еще не доступна для переселенцев. В 1870-е гг. в нее уже идут и едут из Тамбовской, Воронежской, Самарской и даже Пермской и Оренбургской губерний. Так, с начала 1870-х гг. в Томскую губернию, указывает Ядринцев, переселилось из Пермской губернии почти 1200 человек, из Оренбургской - около 500, из Уфимской - около 100 человек. Это движение «нищей Расеи» от Урала всё дальше и дальше на восток Ядринцев называет «внутренним переселением», «второй волной переселения», ее причина, как и первой, малоземелье, безлесье, маловодье на уже заселенных территориях и обещание больших земельных наделов в Западной и Восточной Сибири. Такой же «землей обетованной», какой раньше виделся Урал, переселенцам теперь представлялся Алтай с его «богатым черноземом», который переселенцы-пытовщики несли в платочках показать остальным, чтобы уже всем вместе двинуться на новые земли. «Слухи о новых местах волнуют постоянно русское крестьянство, и оно, - пишет автор, - преисполнено стремлением отыскать» какое- то мифическое пространство, «где хорошо живется»: Под влиянием этого переселенец забивается всё глуше и глуше. Найдет ли когда-нибудь русский переселенец. желаемую страну приволья, счастья. Бог знает. Несомненно только, что она управляет его колонизационным стремлением [11. С. 150-151]. «Незаметно, скромно, рядом никому не известных подвигов и неустанного народного труженичества совершается великая крестьянская работа», - резюмирует Ядринцев [11. С. 156]. Но это бесконечное, хаотичное движение по Зауралью в поисках лучшей жизни беспокоит автора потому, что никому непонятно, как крестьянин разорвал прежние отношения, как установил новые. «Как переселенец идет, потому что ему нужно идти, так он и селится, потому что ему нужно где-нибудь сесть», - пишет очеркист, констатируя чреватую многими проблемами (включая изгнание новоселов с незаконно заселенных мест) обособленность законов и реальных ситуаций заселения на любой земле, представляющейся крестьянину свободной: «Вы что за люди и как вы смеете строиться тут? .Это чья земля, ваша что ли», - спрашивает становой переселенцев, получая в ответ: «А тебе что! Жаль что ли ее? Известно - земля Божья, вон ее

Скачать электронную версию публикации