Images of Siberia in German Paraliterature of the 19th and 20th centuries.pdf В современных исследованиях литературы и культуры очевиден интерес к изучению «воображаемых географий», возникший в контексте осуществившегося в гуманитарной науке второй половины XIX в. «пространственного поворота» (spatial turn), который не только актуализировал существующие концепции пространства (М. Бахтин, Ю. Лотман), но и обогатил научную парадигму новыми идеями и подходами. Перешагнув границы географии, пространство стало интерпретироваться «как носитель социальных и символических значений» и как «продуктивный участник культурных процессов» [1. С. 5]. В рамках имагинативных географий пространство трактуется как подвижный конструкт, формирующийся из его географических, геополитических, социокультурных образов в коллективном восприятии [2]. Автор термина «воображаемые географии» Эдвард Саид в своём фундаментальном труде «Ориентализм» подчеркивает «совершенно произвольный характер» границ и различий имагинативных пространств, а также определяющую роль медиа в их конструировании и распространении [3. C. 54]. В силу эмоционального воздействия и образного языка тексты художественной литературы становятся наиболее активными посредниками «воображаемой географии»: от изобретения пространства в процессе творческого воображения до концептуализации и распространения его характерных примет в форме локальных мифов. Последнее же в еще большей степени касается текстов массовой литературы, формирующих и отражающих (стерео)типи-зированные коллективные представления о «чужом». Интересный объект исследования в свете идеи о воображаемых географиях представляют собой образы Сибири в современной литературе и культуре Германии. Изучение Сибири как значимого локуса мирового геокультурного пространства через обращение к словесной культуре региона в общероссийском и европейском контекстах является задачей обширного проекта, осуществляемого силами томских филологов в рамках исследовательской деятельности центра «Транссибирский научный путь» (TSSW), созданного в Национальном исследовательском Томском государственном университете. Одно из магистральных направлений данного проекта представляет исследование творческого восприятия наследия европейской литературы и театра в Сибири в 1880-1910-х гг. -уникального с точки зрения историко-культурной значимости комплекса литературно-художественных текстов, системно раскрывающего важнейшие черты культурного сознания региона сквозь призму имагологической парадигмы [4]. Результаты уже осуществленных исследований не только подтверждают широкую включенность немецкого текста в данную парадигму, но раскрывают его конститутивную роль в восприятии разных иноязычных литературных течений [5]. Также они заставляют задуматься и об «обратном» имагологическом векторе, связанном с изучением репрезентаций образа Сибири в немецком культурном сознании. Не вызывает никакого сомнения, что Сибирь является одним из заметных географических и социокультурных пространств на «ментальной карте» современных немцев (ментальная карта предполагает присвоение пространства через субъективное наполнение образа территории различными значениями). Их особое отношение к этому российскому региону заметил, например, родившийся в Москве и эмигрировавший в 1990 г. в Германию, а ныне популярный там писатель Владимир Каминер. В 2006 г. немецкая газета «Die Welt» опубликовала отрывок из его книги, который был озаглавлен «SuBe Sehnsucht Sibirien» («Сладкая ностальгия по Сибири»): Уже 11 лет я нахожусь в Германии и не устаю удивляться сильному, даже какому-то нездоровому интересу местных жителей к Сибири. Этот регион притягивает немцев так же, как русских - Париж. "Откуда вы родом? Из Сибири?", - часто спрашивают меня немолодые люди. Когда они узнают, что я не из Сибири, а из Москвы, они теряют всяческий интерес к беседе. Ни в какой телепрограмме мира нет столько документальных фильмов о чудесном сибирском крае, как на немецком телевидении. Это происходит уже на протяжении десятилетий. Каждый год на Рождество немецкие телезрители отправляются в воображаемое путешествие по тайге. С чашкой глинтвейна и теплым пледом на коленях путешествовать по Сибири особенно приятно. То же самое - в книжной индустрии. Как только где-нибудь в мире выходит книга о Сибири, все равно, любовный ли это роман или научные результаты геолого-разведочной экспедиции, она сразу же переводится на немецкий язык. Никакой народ мира не обладает такой обширной литературой о Сибири, какая создана в Германии [6]. Несмотря на то что экзотизация Сибири, как и всей России, изначально является для Каминера продуманным коммерческим ходом и используется им для создания желаемого образа автора, его утверждения имеют под собой вполне реальную почву. Об этом свидетельствует целый ряд исследований немецких ученых, посвященных данной теме. Основываясь на них, можно сделать вывод, что немецкий образ Сибири проявляет все признаки имаголо-гического (инонационального) мифа - «устойчивого ментального образования, порождаемого коллективным сознанием в процессе схождения с другой культурой при чувственном, нерациональном сопоставлении его со "своим"» [7. С. 16]. В проанализированных нами исследованиях немецких гуманитариев можно выделить три основных наблюдения. Во-первых, в восприятии современных немцев Сибирь является географической точкой, в которой локализуется все пространство России. Как пишет Кристина Энгель, обратившаяся к образу Сибири в немецком телевизионном дискурсе, в коллективном сознании немцев Россия и Сибирь неотделимы друг от друга, так как Сибирь для немцев - это все, что севернее и восточнее Москвы. Поэтому на воображаемой немецкой карте России, считает К. Энгель, по сути, существуют только Москва, Петербург и Сибирь [8. S. 103-104]. В связи с этим закономерен вывод немецкого историка Евы-Марии Штольберг о значительной роли, которую играют представления о Сибири в общем русско-немецком межкультурном диалоге. Именно Сибирь, по ее мнению, во многом утверждала существующие коллективные представления немцев о России в целом [9]. Во-вторых, немецкие исследователи подчеркивают устойчивость стереотипных образов Сибири, транслируемых в современную немецкую культуру в самых разных жанрах и дискурсах, будь то художественная литература, мемуары, травелог или путеводитель. В частности, Отто Хабек, автор проекта «Культурные ландшафты Сибири», профессор Института этнологии Общества Макса Планка отмечает, что образ Сибири, который сложился в сознании как западных, так и восточных немцев в последние десятилетия, по-прежнему замкнут в привычный круг ассоциаций: бескрайние просторы, трескучие морозы, тучи комаров, ссылка и рабочие лагеря, добыча полезных ископаемых, нефтепроводы и железная дорога [10]. Того же мнения придерживается немецкий славист и культуролог Том Юргенс. С его точки зрения, в ХХ в. немецкая поп-культура активно эксплуатировала клише и стереотипы о Сибири, возникшие еще в позапрошлом столетии на страницах очерков первых немецких путешественников, затем закрепившиеся в массовой литературе конца XIX и XX вв. и, наконец, перекочевавшие на телевизионные экраны4 [11]. При этом, как утверждает К. Энгель, новые научные разыскания и доступность более достоверной информации не приводят к значительным изменениям существующих в коллективном сознании немцев культурных представлений о Сибири, так как слишком велико желание сохранить образ, «не испортить уже привычную картину» [8. S. 102]. Необходимо отметить, что такую точку зрения немецких исследователей в целом разделяют и российские германисты, подчеркивающие, что основные открытия в восприятии друг друга русской и немецкой культурой были сделаны в XIX в., именно тогда сформировались «те элементы русской культурной мозаики, которые находили отражение в немецком сознании» [12. С. 229]. Наконец, размышляя над причинами привлекательности Сибири в глазах немцев и устойчивости сложившегося образа, исследователи акцентируют амбивалентность его характеристик, которая отчетливо маркирует область «чужого» и подчеркивает мифологический характер представлений о нем. В частности, Е.-М. Штоль-берг говорит о сложившемся в сознании немцев образе Сибири как «земли контрастов» («Land of Extremes»). Начиная с ранних путевых заметок, Сибирь воспринимается как неразделимое единство противоположностей: она настолько же притягательна, насколько опасна (schon/ schaurig) [9]. К. Энгель считает, что в этом парадоксальном сочетании положительных и отрицательных коннотаций заключается принципиальное отличие Сибири от образов других стран и регионов в немецком восприятии, например, от «исключительно гармоничного и прекрасного» образа Италии [8. S. 101]. На страницах немецкой массовой литературы образ Сибири возникает уже в конце XIX в., с этого времени она становится источником формирования и трансляции представлений о далеком крае для широкого читателя. Давая в своей работе краткий обзор некоторых авторов и произведений, Е.-М. Штольберг прежде всего показывает, как складывалась в немецком коллективном сознании семантика основных полюсов в восприятии Сибири. При этом тяготение к одному из полюсов восприятия не исключало, а лишь редуцировало или затеняло до определенной степени присутствие другого, в результате чего образ Сибири всегда оставался неоднозначным. В немецкой приключенческой литературе и литературе путешествий 1880-1930-х гг. (К. Май, П. Этингхофер, Э. фон Ка-ферр и др.) Сибирь предстает пространством экзотики и авантюр, сказочно богатым и свободным краем, но в то же время и пространством суровой стихии, выживания, возникает миф о Сибири как о русском «диком Востоке». Этот образ сменяется противоположным, отягощенным комплексом негативных значений, в литературе о ссыльных и пленных, представленной преимущественно автобиографическим жанром - наследием двух мировых войн (Эрих Э. Двингер, Т. фон Штакельберг, Й.М. Бауэр). Сибирь обретает семантику места изоляции, принудительного труда, болезней и голода, места страданий («сталинский ад») [7]. Но и здесь остается место для идеализации и романтизации, объектами которой прежде всего выступает сибирская природа. В рамках данной статьи нам хотелось бы обратиться подробнее лишь к двум репрезентативным примерам - произведениям Карла Мая и Гюнтера Конзалика, которые оказали большое влияние на формирование мифов, стереотипов и клише, послуживших основой ментального образа Сибири в немецком коллективном сознании XIX и XX вв. соответственно. Первый - это Сибирь в романе «Немецкие сердца - немецкие герои» («Deutsche Herzen - Deutsche Helden») Карла Фридриха Майя (1842-1912), одного из самых издаваемых и переводимых немецких писателей, автора популярных приключенческих романов (200 млн изданий по всему миру, около 100 млн в Германии). Из биографии К. Мая известно, что в молодости он не раз оказывался в заключении, так как из-за нищеты и в силу авантюрного склада характера промышлял мошенничеством и кражами. В совокупности будущий «немецкий Фенимор Купер» провел в тюрьме около семи лет своей жизни. Предположительно именно там, будучи назначен ответственным за тюремную библиотеку, Май сначала увлекся чтением приключенческой литературы, а затем начал писать свои истории, главным образом адресованные юношеской аудитории. Сквозными героями в них являются отважные путешественники по самым отдаленным уголкам света, как правило, немецкого происхождения, шутя расправляющиеся с преступниками. Объемное наследие писателя включает в себя более 90 томов, но наибольшую известность как в Германии, так и за ее пределами получила написанная им всего за несколько месяцев в 1893 г. ты-сячестраничная трилогия романов-вестернов о вожде апачей Вин-нету и его белом друге Олде Шеттерхэнде, ставшая в ХХ в. классикой приключенческого жанра, о чем свидетельствуют многочисленные переиздания, переводы на другие языки, экранизации (особенно 1960-х гг.), радиоспектакли, театральные постановки и т. д. Вследствие огромной популярности романов Мая созданный им образ благородного индейского дикаря - присвоенный западной культурой образ «другого», несущий в себе «репрессированные» черты европейца, - повлиял на формирование представлений о северо-американских индейцах у нескольких поколений немецких читателей и сегодня уже получил свое первое научное осмысление в контексте концепции ориентализма Э. Саида [13]. В целом же воображаемая география романов-путешествий Мая, не покидавшего во время их написания пределов Саксонии, необычайно широка и простирается далеко за пределы американского Дикого Запада. Только в так называемом восточном цикле она охватывает территории Балкан, Османской империи, Сахары и Ближнего Востока. Сам Май, а также его немецкие издатели настойчиво взращивали среди читателей миф о писателе-путешественнике, повествующем о своих приключениях от первого лица. На самом деле мнимая достоверность в описании далеких стран опиралась исключительно на богатую фантазию и умелую работу с доступными источниками: географическими картами, путеводителями, учебниками истории, заметками путешественников, научными отчетами экспедиций и работами по антропологии, которые Май абзацами цитировал в своих произведениях. Образ Сибири впервые возникает в одном из ранних рассказов Мая («Nach Sibirien», 1878), действие которого разворачивается в России, в городе Великий Устюг. Сибирь становится в рассказе справедливым возмездием преступникам, так как там они обречены на смерть. Хотя Сибирь обозначается как место ссылки, представление о ней как о гибельном пространстве связано с суровыми природными условиями, это царство холода - отправленные зимой в сибирскую ссылку преступники замерзают еще в пути. Данная ключевая черта топоса Сибири как экзотического, неведомого пространства получает выражение в гиперболизированной метафоре «холодный Север» («der kalte Norden»)5 [14]. Более обширно образ Сибири представлен в уже упомянутом нами романе Мая «Немецкие сердца - немецкие герои», который был написан им по заказу издательства Генриха Готхольда Мюнхмайера в 1885-1888 гг. Текст романа насчитывал около двух с половиной тысяч страниц и на протяжении трех лет знакомил публику с увлекательными приключениями юного Германа фон Адлерсхорста. Поиск следов благородной семьи, из-за роковых обстоятельств оказавшейся рассеянной по всему миру, приводит главного героя и двух его друзей сначала в Северную Африку, затем на Дикий Запад и, наконец, в «самое дикое место в мире» -Сибирь. Посвященная сибирским приключениям третья часть романа получила название «Ангел ссыльных» («Engel der Verbannten»), а после переработки романа издателями Мая в начале 1900-х гг. до сих пор публикуется как в собраниях сочинений писателя, так и отдельно под заголовком «Охотники на соболя и казаки» («Zobeljaeger und Kosake»). Географически описанное в романе Мая пространство маркировано некоторыми сибирскими топонимами, позволяющими условно соотнести его с территорией Северного Забайкалья. К ним относятся города Верхнеудинск (ныне Улан-Уде), в котором проходят ярмарки и стоит казачий острог, Иркутск, фигурирующий в романе как резиденция губернатора, Нерчинск, относившийся в XIX в. к Иркутской губернии и являвшийся местом политической каторги и ссылки, а также озеро Байкал. Непосредственным местом действия является вымышленный город Платова (Platowa), имеющий однако вполне реальные географические ориентиры, он «расположен на реке Амга, которая впадает в Алдын, один из притоков Лены» [15]. Не подлежит сомнению, что в этих географических маркерах, как и в обилии российских и сибирских реалий (Trojka, Kibitka, Zobolniki, Sotnja, Perednjaja и т.д.), описаниях нравов и уклада жизни сибиряков, создающих у читателя ощущение экзотического, но реального пространства, нашли широкое отражение доступные автору материалы о Сибири его немецких современников, учёных и путешественников, которые в романе получили определенную имагологическую интерпретацию. С большой вероятностью одним из источников такого рода для автора мог являться труд Георга Адольфа Эрмана, немецкого физика, с 1828 по 1830 г. совершившего кругосветное путешествие по Северной Азии, Тихому и Атлантическому океанам с целью создания сети точных геомагнитных наблюдений Земли [16]. В ходе своей экспедиции он посетил северную часть Урала, проделал путь из Тобольска в Иркутск, откуда в конце лета 1829 г. добрался до Камчатки. Как известно, Эр-ман занимался не только геомагнетизмом, в Сибири он встречался со ссыльным декабристом А. А. Бестужевым6, а среди прочих наблюдений и исследований значительную часть его труда составили этнографические записки, очевидные переклички с которыми обнаруживаются в тексте романа Мая. Кроме этого, в «Атласе к Эрмановскому путешествию вокруг света» упоминается и город Верхнеудинск. Сибирь в романе Мая воплощает представления Запада о России как загадочном и диком «чужом», в контексте процессов колонизации образ Сибири выстраивается по образцу американского Дикого Запада, черты которого приобретают закономерный с точки зрения западных имагитивных географий гиперболизм. В глазах главных героев романа русский Восток оказывается еще более диким, чем американский Запад. В первую очередь это выражается в насыщенных соответствующими эпитетами описаниях природы Сибири, мифологизирующих огромные, неосвоенные человеком пространства дикой тайги и тундры (пустынный, глухой, бесконечный) и невыносимый холод (страшный, невозможный, лютый). Вынести такие условия жизни могут только сибиряки либо ссыльные, ибо все они «сделаны совсем из другого теста», что не под силу «американским трапперам, свободно разгуливающим по опасным лесам Миссисипи». Представления о сказочных богатствах Сибирского края, формирующие его образ как ресурсной кладовой, читатель романа в полной мере получает из колоритного описания костюма дочери тунгусского князя, сшитого из «самых дорогих и редких соболей» и обильно украшенного золотом, серебром и алмазами. В силу удаленности территории от центра империи и отсутствия должного государственного контроля в Сибири, как и на Диком Западе, царит не только свобода, но и беззаконие. В романе рисуется отрицательный образ государевых людей, в Сибири особенно жадных до легкой наживы. Чтобы попасть к губернатору, главному герою приходится пройти через комнаты трёх чиновников, каждый из них требует взятку, сумма которой с каждым разом возрастает. От местного населения он узнает об основных законах суровой жизни в Сибири: «Небо высоко, а царь далеко», «Царь далеко, а тюрьма близко». Отдельного внимания заслуживает в романе Мая собирательный образ населения Сибири, который репрезентативен в плане имагологических установок автора, прочитываемых в контексте процессов культурного конструирования образа «другого» эпохой Просвещения [17] уже на уровне заглавия романа («Немецкие сердца - немецкие герои»). Гельмут Шмидт, один из наиболее активных немецких исследователей творчества Мая, усматривал в них очевидное проявление следов национализма, широко распространенного в беллетристике XIX в., в которой «"чужое" было всегда ниже (minderwertig) "своего", примитивно в сравнении с ним и, в лучшем случае, выглядело чем-то безобидно-нелепым» [18]. Ключевую роль в сюжете романа играют тунгусы как представители коренных сибирских народов, часть из них несет службу в забайкальском казачьем войске. В соответствии с общим конструируемым в рамках цивилизаторского дискурса образом Сибири как русского дикого Востока в характеристиках населяющих его людей на первый план выходит тема их недоцивилизованности, маркированная в описаниях прилагательным «полудикий» (halbwild) и реализующаяся сразу в нескольких мотивах. В описании зимней ярмарки в Верхнеудинске, которым открывается повествование, звучит мотив угрозы, исходящей от «настоящего столпотворения народов», которое «даже бывалому человеку внушает ужас». Далее повествователь все же уточняет, что в своем большинстве сибирские народы характеризуются скорее мирным нравом, чем внушающими опасность качествами. К нему добавляется мотив «азиатскости», которая выступает как синоним дикости в описаниях забайкальских казаков: «Многие полудикие, азиатские народы, живущие около озера Байкал, организованы в военные части, они несут пограничную службу и зовутся забайкальскими казаками». Кроме того, в описаниях казаков-тунгусов присутствует и мотив варварства, выраженный, прежде всего, в таких их чертах, как невежество и безбожничество, суеверие. Читатель узнает, что тунгусы верят в духов, а шаманы имеют на этот народ намного больше влияния, чем священники на своих прихожан в Европе. Наивность и легковерие тунгусов, которые в отдельных эпизодах романа откровенно высмеиваются и охотно используются приехавшими в Сибирь европейцами в своих целях, напрямую связываются ими с местом обитания, оторванным от цивилизации. Но образ «сибирского дикаря» имеет в романе и другую семантическую проекцию, подразумевающую иное, чем в европейской цивилизации, отношение человека с окружающим природным миром. С этой точки зрения коренные народы Сибири воплощают в романе образ «естественного», не развращенного цивилизацией человека, им дарованы крепкое здоровье, острый слух, способность выживать в самых суровых условиях, они умелые пловцы, наездники, охотники, руководствуются прежде всего своими чувствами, не способны на предательство. Одной из заслуживающих похвалу нравственных черт в системе европейских ценностных координат выступает в романе доброта жителей Сибири, которую они проявляют по отношению к ссыльным. Сибиряки ставят замороженное молоко и хлеб у окон для беглецов, скитающихся зимой по деревням и селам, в связи с чем повествователь замечает, что сибиряки особенно выделяются среди всех русских именно этой добродетелью. Изображение ссыльных в романе заметно идеализируется, а сибирская ссылка выступает центральным образом, раскрывающим весь деспотизм российского государственного устройства. Сибирь предстает пространством, где в результате ненадлежащего управления «необъятной империей» томятся и гибнут «либо совсем невиновные, либо совершившие незначительные проступки» люди. Видение цивилизаторской роли Запада в романе реализуется через двух персонажей, в финале неожиданно раскрывающих свое немецкое происхождение. Дочь тунгусского князя Карпарла, получившая имя «Ангел ссыльных», и Ссыльный № 10, в котором главный герой романа узнает своего пропавшего родственника Георга фон Адлерсхорста, организуют в Сибири спасение беглых ссыльных, укрывая их в тайной пещере и под видом местного населения переправляя в безопасное место. Дикий край, в котором живут дикие люди, - такое представление о Сибири, но с поправкой на идеологию транслируют и приключенческие романы-бестселлеры Хайнца Гюнтера Конзалика (1921-1999), получившие широкую популярность в Германии во второй половине ХХ в. Конзалик изучал медицину, театральное искусство и германистику в Кёльне, в юности состоял в организации «Гитлерюгенд», в 1939 г. работал в гестапо. Во время Второй мировой войны был военным корреспондентом во Франции, затем солдатом попал на Восточный фронт, где был тяжело ранен под Смоленском. Данный факт биографии наложил значительный отпечаток на его произведения, подавляющее большинство которых посвящено теме Второй мировой войны, чаще всего её центральному эпизоду - войне на Восточном фронте. Первый значительный успех писателю принес роман «Сталинградский врач» («Der Arzt von Stalingrad»), опубликованный в 1956 г. и повествующий о немецком враче, после поражения под Сталинградом более десяти лет находившемся в русском плену. По мнению современной немецкой критики, роман полон «клише из немецких 1950-х», а созданный автором «героический образ милосердного и самоотверженного немецкого врача», по своим морально-нравственным и профессиональным качествам превосходившего русских военных врачей, не соответствует очевидной исторической правде [19]. Безусловно, роман Конзалика выражал общую тенденцию восприятия войны против СССР и поражения под Сталинградом как её главного события в Западной Германии первых послевоенных десятилетий, создавая миф о «чистом» вермахте. Конзалик принадлежал к тому большинству авторов, которые, оправдывая войну с Советским Союзом как оборонительную, «ставили в центр своих повествований страдания немецкого солдата, не очень задумываясь об общеисторическом контексте» [20]. При этом жертвы войны с советской стороны в этих произведениях обычно не упоминаются, а описания России и русских не выходят за рамки стереотипов. Тематика романов Конзалика, действие которых происходит в послевоенное время, определялась реалиями холодной войны и образом России как восточного противника. Какую же роль сыграла Сибирь в формировании и закреплении стереотипов о России в его произведениях? В 1960-1970-х гг. Конзаликом в общей сложности было написано более 150 романов, общий тираж которых составил свыше 85 млн. Во многих из них Сибирь, определявшаяся автором в географическом отношении как территория России, лежащая за Уралом, стала постоянным локусом воображаемой географии. Непосредственно в Сибири происходит действие романов «Die Verdammten der Taiga» («Проклятые тайгой»), «Ninotschka, die Herrin der Taiga» («Ниночка - хозяйка тайги»), «Liebesnachte in der Taiga» («Ночи любви в тайге»), «Der Himmel uber Kasachstan» («Небо над Казахстаном»), «Das sibirische Kreuz» («Сибирский крест»), «Kosakenliebe» («Казачья любовь»), «Das Wilde Land» («Дикая страна») и др. В них, как следует из перечисленных названий, за Сибирью закрепляется символическая репрезентация России как пространства, попадая в которое люди прокляты и вынуждены до конца жизни нести свой крест. Сибирь предстает перед немецким читателем как самая большая тюрьма Советского Союза, вся её территория испещрена сторожевыми вышками («Сибирский крест») [9]. Помимо этого она служит местом расположения секретных военных объектов, на возведении которых работают заключенные («Ночи любви в тайге»). Так Конзалик формирует образ Сибири, транслирующий идеологический миф о Советском Союзе как символе угрожающего Европе с Востока тоталитаризма, однако следует подчеркнуть, что имагологическое основание этого образа остается неизменным - это акцент на азиатской, чуждой Западу природе российской цивилизации, дикие черты которой в Сибири проявляются особенно заметно. В изображении Конзалика вся Россия представляет собой «азиатский ландшафт», главным проявлением которого является бескрайнее пространство (Weite), именно оно становится доминирующим мотивом в его произведениях. Это пространство служит воплощением «чужого», т.е. «русского», нагружено негативными коннотациями (огромный, холодный, враждебный, беспощадный, вероломный, варварский, смерть, ночь) и противопоставлено «своему» обозримому пространству (Enge), заряженному обратными коннотациями [21. S. 91]. В Сибири такое пространство, «поглощающее человека, как песок воду», проявляет свои крайние, агрессивные формы: А немыслимые просторы этой страны? Кто сможет победить Россию? Если даже ему удастся преодолеть Уральские горы, останется только опуститься на колени и молиться: перед ним Сибирь, вот где открывается непостижимость этой страны. Кому придет в голову захватить бесконечность? («Женский батальон»). Характеристики пространства переносятся и на человека, в соответствии с образом врага основными чертами русских солдат являются жестокость и коварство, они выступают как насильники, преступники и убийцы, способные на настоящие зверства. Образ сибирской тайги используется Конзаликом, чтобы показать, что русскому человеку изначально свойственно дикое животное начало, в тайге он чувствует себя на равных со зверем. Роман «Женский батальон» начинается с эпизода, в котором муж главной героини Стеллы погибает в тайге от лап медведя. Стелла хранит на груди ампулу с кровью мужа и выслеживает медведя до тех пор, пока ей не удается его убить. После этого она совершает ритуал мести, выливая кровь мужа в пасть медведя. Такие женские образы, воплощающие жестокие проявления русской, т. е., с точки зрения автора, азиатской натуры, их зооморфность, типичны для романов Конзалика и усиливают конструируемое им представление о русских как об опасной, дикой нации. Сквозь призму Сибири Россия рисуется в романах Конзалика как оторванная от современной цивилизации и культуры страна. В наиболее известном, пожалуй, сибирском романе Конзалика «Ночи любви в тайге», экранизированном в ФРГ (1967), спасающиеся от КГБ бегством в тайгу главные герои (русская девушка Людмила Баранкова, работавшая на расположенной в Сибири ракетной базе, и американский разведчик Фрэнк Хеллер) добираются до деревни, которую повествователь называет колонией. В ней за высоким частоколом в рубленых избах вместе с домашней живностью обитают сибирские отшельники, ведущие практически первобытный образ жизни и подчиняющиеся законам общины. Дикий нрав жителей тайги проявляется в полной мере, когда они, решив избавиться от чужаков, привязывают их к деревьям, растущим над обрывом, и начинают рубить их стволы. Образ Сибири, а с ней и всей России как дикого Востока дополняется набором говорящих эмблематических реалий: красная звезда, снег, икона, водка, шкуры животных, кнут и т.д. Как отмечает Е.-М. Штольберг, штампы и стереотипы из романов Конзалика, вплетенные в увлекательный детективный сюжет и любовные приключения героев, имели огромное влияние на целое поколение немцев. Добавим, что о том, насколько прочно произведения Конзалика вписали образ Сибири в «ментальную карту» немцев, позволяют судить произведения современных немецких писателей, посвященные сибирской теме. Автор травелога о России «Сибирский маятник» (Das sibirische Pendel, 2005), писатель и переводчик Элмар Шенкель отмечал, что одной из целей его путешествия в Россию стало стремление освободиться от навязанных ему литературных клише: «Мне хотелось в безлюдные края, в тундру и тайгу Конзалика или Живаго, на край цивилизации, я хотел оказаться вдали от всех книг, от печатного слова... Оно постоянно вводит нас в заблуждение и морочит переживаниями, которых мы лишены. Я хотел в чащу, в Сибирь, чтобы обрести свободу» [22]. «Тайга Конзалика» невольно всплывает и в сознании главного героя романа о Сибири «Новичок» («Der Neuling», 2009) немецкого писателя Михаэля Эбмайера. Оказавшись в сибирской тайге, немецкий менеджер Маттиас Блойель вдруг вспоминает, что ее первый образ он почерпнул из «низкопробного чтива» - романа Конзалика «Ночи любви в тайге» - примерно в 12 лет, «слишком рано для того, что находилось примерно в двух тысячах километров за железным занавесом и что, судя по всему, никогда не суждено было увидеть» [23]. Эти примеры свидетельствуют об устойчивости сконструированного немецкой массовой литературой XIX-XX вв. образа Сибири как объекта воображаемой географии, но также и о стремлении к его демифологизации через собственное, индивидуальное постижение, тенденцию к которой обнаруживает современная литература Германии. Таким образом, рассмотренные нами тексты К. Мая и Х. Конза-лика как авторов, пользовавшихся каждый в свое время огромной популярностью в Германии, показывают, что немецкая массовая литература XIX-XX вв. активно обращалась к образу Сибири при формировании общего образа России в рамках восходящего еще к эпохе Просвещения «колонизаторского» (цивилизаторского) дискурса (К. Май), получившего после событий двух мировых войн дополнительное идеологическое измерение (Х. Конзалик). В этом контексте воображаемая Сибирь являлась локусом, наиболее очевидно выражавшим культурную дистанцию России по отношению к Западу, выступала как территория, особенно нуждающаяся в его цивилизаторском влиянии. На примере образов Сибири и сибиряков в произведениях К. Мая и Х. Конзалика в немецкой массовой литературе XIX-XX вв. обнаруживается тенденция характерного для колонизационной парадигмы статичного изображения русского «чужого», акцентирующего его дикое азиатское начало, однозначно противопоставленное «своему» западноевропейскому культурному началу.

Скачать электронную версию публикации