The Metaphor “Book Is Food” in Letters, Diaries and Memories of the Decembrists: Semantic Variants and Axiological Grada.pdf В истории культуры книга не раз оказывалась в центре внимания и выступала причиной происходящих перемен: так, переход от рукописного текста к печатному придал импульс просвещению и распространению наук. Уменьшение книжного формата привело к формированию личных библиотек и утверждению идей сентиментализма: карманная книга оказалась верным спутником прогулок «чувствительного человека», а ее содержание послужило эстетическим образцом для возникновения и выражения человеческих чувств [1. С. 123]. Появление библиологии, науки о книге, стало своеобразным итогом возрастающего интереса к печатному феномену. И хотя в качестве отдельной области знания библиология складывалась еще в XVIII в., до сих пор уточняются и оспариваются ее статус в качестве самостоятельной гуманитарной науки, ее исследовательские аспекты и методы. Интенции времени требовали от ученых то Метафора «книга-пища» в письмах 63 видеть в книге продукт социума и способ распространения знаний (такова была стратегия советского литературо- и библиоведения), то обязывали осознавать текст как континуум мыслей, психологического склада народа и культурной эпохи (так к изучению книжного феномена подходили литературные критики во второй половине XIX в., а затем и литературоведы, культурологи в конце XX -начале XXI в.) [2. С. 85-91]. Сегодня, по мнению зарубежных и российских ученых, гораздо продуктивнее выглядят многоаспектные аналитические стратегии, в которых изучение идейно-смыслового содержания книги дополняется определением семиотической природы произведения, рассматриваемой через призму культурной эпохи, и не упускается из виду филологическая составляющая - поэтика текста. Одно из таких суждений принадлежит Е.П. Шеметовой, которая настаивает: книга - «^это текстовый символический (знаковый) элемент системы интерсубъективной социокультурной коммуникации» [Там же. С. 92]. В начале XXI в. ярким примером такого полиаспектного подхода стал международный симпозиум «История книги и литературных культур» в Лондоне; открывая его, один из организаторов, И. Уиллисон, призывал сделать изучение Книги центральной проблемой для литературной, культурной и социальной истории мира [3. С. 39]. В нашей статье областью изучения стал конкретный период истории русской литературы и книжной культуры: мы обратились к переписке, воспоминаниям и дневниковым заметкам декабристов, к их эпистолярно-мемуарному наследию преимущественно 18261840-х гг. Сохраняя актуальную многоаспектность зрения, мы ставили задачей показать, что значимость чтения и книги подтверждается не только статистически (сколько прочитано произведений) или культурно-исторически (какие тексты мировой культуры выбирали декабристы, какие авторы были для них предпочтительны). Полагаем, что ценность книги аргументирована поэтикой декабристских высказываний, точнее сказать, библиометафорой, она и стала объектом нашего поиска. Для начала приведем несколько значимых фактов: исследователи, восстанавливая круг чтения декабристов в Сибири, дают 64 Н. В . Проданик длинный список научных трудов по философии, математике, географии, геологии, праву, астрономии, этнографии и другим отраслям знания, а также не менее пространный перечень художественных текстов. В нем есть имена Гомера, Шекспира, Карамзина, Пушкина, Монтеня, Байрона, Вальтера Скотта, Сильвио Пеллико, всех не перечесть, мы здесь указали лишь те, что вызвали эмоциональный отклик у большинства декабристов, и тому есть подтверждения в дошедших до нас библиотеках, в переписке, мемуарах и дневниках [4, 5]. Особенно много сохранилось воспоминаний о чтении декабристов в пору работы «каторжной академии», которая была устроена в Петровском Заводе, когда ослабели запреты, в том числе запреты на чтение. Создавая карандашные и акварельные портреты своих товарищей в камерах Петровского острога, Н. А. Бестужев часто изображал их читающими: над книжным страницами склонились М. Бестужев, Ф. Вольф, читает за столом неизвестный декабрист [6. С. 319-232]. Один из участников «каторжной академии» А. П. Беляев приводит тематическую панораму чтения (обратим внимание, что декабристами читались не только чужие, но и свои тексты, написанные уже в Сибири): «В этом замке в середине устроено было особое большое здание^ В этой зале происходили _ публичные чтения из разных отраслей знания. Здесь читал математику по Франкеру Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин... Спиридов читал свои записки на историю Средних веков, Оболенский читал философию, Одоевский курс, им составленный, русской словесности с самого начала русской письменности и русскую грамматику его сочинения. Другие читали свои переводы, в том числе и мы с братом, кажется, из Красного морского разбойника. Тут также были прочтены некоторые песни из поэмы “Ва-силько” Одоевского и другие его стихотворения, из коих некоторые и напечатаны _» [7]. Заметим, книга в Сибири не только читалась, но и создавалась. Чтобы почувствовать, насколько нужны и важны были печатные издания участникам декабрьского восстания в петербургском тюремном заточении, а позже и на каторге, в ссылке, необходимо Метафора «книга-пища» в письмах 65 обратиться не только к истории, приводя статистические данные, но и к поэтике - метафорическому языку дневников, писем и мемуаров. О насущной потребности чтения в эпистолярно-мемуарном наследии декабристов говорит библиометафора «книга-пища»: она обладает широким семантическим спектром: от «книги-духовной пищи» до «книги-лакомства» и «легкой пищи»; ее отличает частота употребления (метафоры «книга-пища» и «книга-друг / собеседник» самые частотные в записях В.К. Кюхельбекера, М. А. Бестужева). Декабристы представляли литературное произведение другом и необходимой питательной субстанцией, иначе говоря, импульсом мыслительного процесса, а в раздумьях над текстами даже на каторге чувствовали себя свободными людьми. Так, находясь в Якутске, Александр Бестужев признавался с долей иронии: «Я здоров благодаря богу и благодаря великодушию монарха, дышу свободно, живу уединенно и беседую более всего с неизменными друзьями - книгами, и нередко Анакреон-Муром летаю в Индию и Америку. Воображение есть лучший ковер-самолет.» [8. С. 493]. Подлинным чтением Александру Бестужеву виделось только то, которое подчинялось правилам: «читать много», «не всему верить», «все обсудить», поскольку «.свой ум лучше чужого остроумия.» [Там же. С. 494]. Эти слова о чтении были адресованы младшему брату Павлу Бестужеву. В воспоминаниях другого брата, Михаила Бестужева, мы находим одно из первых упоминаний о «книге-пище». Уже 18 декабря 1825 г. он был заключён в Петропавловскую крепость и позднее так вспоминал о чтении девятого тома «Истории государства Российского»: «Я предался чтению с каким-то лихорадочным чувством любопытства. Было ли это удовольствие вкусить духовную мой. ти. дую ного жением и содержанием тома - рассказом о жестокостях правления Иоанна Грозного. Однако в цитате очевиден и другой, пищу после томительной голодовки (здесь и далее курсив - Н.П.) или смутное желание взглянуть поближе в глаза смер-я не знаю. Но я читал. перечитывал... и читал снова каж-страницу» [9. С. 114]. Мучительные переживания заключен-и его мысли о смерти были обусловлены собственным поло- 66 Н. В. Проданик жизнеутверждающий полюс: текст можно «вкусить» как спасительную «духовную пищу». С нашей точки зрения, в этих словах слышна отсылка к древнерусской метафоре «книга-пища», выступающей генезисом для метафорических фраз М. Бестужева. Именно в древнерусской культуре чтение представало приобщением к религиозной истине, буквально ее вкушением. Так, Иоанн Богослов в тексте Апокалипсиса утверждал, что смысл происходящего он постиг, «поедая» книгу - горько-сладкое Божие слово: «И голос, который я слышал с неба, опять стал говорить со мною и сказал: пойди, возьми раскрытую книжку из рук Ангела... И пошел я к Ангелу и сказал ему: дай мне книжку. Он сказал мне: возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка как мед. И взял я книжку из руки Ангела и съел ее; и она в устах моих была сладка, как мед; когда же съел ее, то горько стало во чреве моем» [10. С. 282; Иоан. гл. 10, 8-10]. Семантика вкушения здесь свидетельствует о глубине понимания изреченного Богом: за поверхностной сладостью слов оказываются скрыты горькие истины. Вдохновение, которое нисходило с небес на автора, тоже представало «питательным», оно наполняло писательские уста: в Житии Авраамия Смоленского святость Авраамия была подчеркнута и тем, что «он кормился словом Божьим, как трудолюбивая пчела, облетающая все цветы и приносящая и готовящая себе сладкую пи-щу_» [11. С. 33]. Поясняя питательную природу древнерусской книги на примере еще одного текста - «Слова на собор святых отцов», Д.С. Лихачев называет церковного писателя глашатаем божественных истин, получающим свой дар слова от Бога [12]. Эти смыслы различимы в строках «Слова»: «^прошю от Бога дара слову на прославление святыя Троица, глаголеть бо: Отвьрзи уста своя и напълню я» (цит. по: [12]). Как видно из цитат, метафорический комплекс, описывающий природу писательского вдохновения (готовил «сладкую пищу») и чтения - кропотливого труда («кормился словом Божьим», «как трудолюбивая пчела» облетал «все цветы»), восходил к библейскому сюжету духовного окормления Богом-отцом чад своих («Отвьрзи уста своя и напълню я»). Метафора «книга-пища» в письмах 67 Михаил Бестужев, говоря о вдумчивом многократном чтении «Истории государства Российского» (точно фраза звучит: «читал и перечитывал»), ведет себя так же, как религиозно настроенный древнерусский читатель: узник тщательно обдумывает - «пережевывает» смысл текста, чтобы проникнуть в суть. Он нуждается в книге, как в хлебе насущном, а без нее испытывает духовный голод. Конечно, аллюзии, уводящие нас в древнерусскую культуру, религиозную по своему духу, не связаны с содержанием тома: все-таки перед нами издание Карамзина, а не сакральный текст. Однако древнерусские ассоциации в употребленной М. Бестужевым метафоре «книга-духовная пища» вполне возможны; они подкрепляются следующим фактом: в качестве «величайшей милости» узникам выдавалось Евангелие. Как пишут исследователи, именно на полях разрешенного Евангелия М. Бестужев записывал «иероглифами» свои мысли и планы будущих творений [4. С. 8]. Так сополагались, удивительным образом пересекались в пространстве Евангелия священная история и авторский, творчески свободный импульс. Пересечение разных семантических пластов различимо и в воспоминаниях декабриста о встрече с произведением Н.М. Карамзина: здесь звучит горькое осознание губительной природы власти и слышится надежда на духовно спасительное чтение. Созвучны высказываниям М. Бестужева о книге как о духовной пище оказались дневниковые заметки В.К. Кюхельбекера. Уже находясь в Свеаборге, поэт сокрушался: «Когда у меня вышли книги, я боялся скуки: но^ мы же молимся: “Хлеб наш насущный дождь нам днесь”. Хлеб для души от того же бога, от которого хлеб, поддерживающий наше тело; буду уповать на него и твердо я уверен, что он, милосердый, не оставит меня без пищи духов-ной^» [5. С. 94]. В.К. Кюхельбекер объяснял природу такого чтения довольно сложно: по его мнению, за напечатанными словами скрывается высшая область, «где владычествует дух», а путь к ней подсказывает «одухотворяющее воображение» [Там же. С. 144]. Опорой, или, как говорит сам поэт, спасительной «книгой жизни», для него была Библия. Он припоминает случай, когда в Священном Писании искал поучительную притчу для своего обидчика: 68 Н. В. ПроДаник «_в книге жизни я искал смертельного яда; но вместо яду отец мой небесный подал мне горькое, но спасительное лекарство [5. С. 216]. Этот фрагмент дневника насыщен религиозной биб-лиометафикой, вновь отсылающей к древнерусской культуре: здесь Библия - это книга жизни, дар Божий; здесь ассоциативно дает о себе знать библейский сюжет духовного окормления Богом чад своих; здесь представлено духовное взросление читателя -осознание им важности прощения, а не суда. Записывая события дня в своем «Дневнике», поэт всегда делал акцент на прочитанном произведении, давал ему оценку, отмечал, над какими переводами и своими сочинениями продолжал работу, сетовал на то, что томился в отсутствии книг. В.К. Кюхельбекер даже процесс собственного творчества осмыслял в гастрономической метафорике - скрытую метафору «аппетит творчества» находим в следующей записи: «Без книг, конечно, скучно, но при книгах я, может быть, не принялся бы опять за греческий язык и, вероятно, бросил бы “Ивана, купеческого сына”, которым, признаться, и по сию пору занимаюсь почти нехотя: mais 1'appetit viendra en mangcant^ но аппетит приходит во время еды_» [5. С. 97]. «Аппетит заниматься» в данном случае говорит о возрастающем в процессе творчества желании писать и создавать. Постоянная и напряженная духовно-мыслительная работа поэта над своими и чужими книгами была прервана лишь наступившей слепотой. Лишенный возможности читать, он горько восклицал: «Так бы и нырнул я в чтение, / Им бы душу освежил^» (В.К. Кюхельбекер. Слепота) [13. С. 274]. Однако при всей интенсивности мысли, которую демонстрирует дневник поэта, согласимся с исследователями: Кюхельбекер очень тяжело переносил «лишение культурной среды и культурной пищи» - свое вынужденное отдаление от современной интеллектуальной жизни России и Европы. Потому-то неподдельная радость слышится в другой его скрытой библиометафоре - «книга-лакомство»: «Не читал я, а, скорее сказать, лакомился стихотворениями Скотта: пробежал только начало первой его поэмы “The Lay of the Last Minstrel”: каждый стих - капля нектара для человека, Метафора «книга-пища» в письмах 69 который так давно не читал ничего нового хорошего ^» [5. С. 161]. Чтение с наслаждением, чтение, утоляющее жажду по новому и отвечающее требовательному вкусу, - вот семантические акценты, которые делает Кюхельбекер в этой записи. Гастрономическая библиометафорика в его дневнике вполне закономерна, он сам объяснял ее истоки: «_ вечером читал кое-что в “Picture of Italy”; с особенным удовольствием пробегал я те страницы, в которых описывается народный стол неаполитанцев; люблю итальянский стол да вообще считаю не последним наслаждением жизни лакомиться, если нельзя на самом деле, то по крайней мере - воображением» [Там же. С. 95]. Любитель вкусно поесть, Кюхельбекер в дневнике нередко говорил о том, что накануне «лакомился» (пусть и вполне простыми блюдами) [Там же. С. 243], потому и в метафоре использовал сходный семантический обертон - «книга-лакомство», тем самым акцентно продемонстрировав удовольствие от чтения. В иной смысловой инструментовке метафора «книга - приятная и легкая пища» намекает на легковесное - любовно-романное содержание текста: «^романы - пища довольно приятная, но вместе и слишком легкая для ума и воображения. Я крепко изленился» [Там же. С. 314]. Запись сделана 5 июня 1834 г., а несколькими днями ранее В. К. Кюхельбекер упоминал, что читал творения В. Скотта и Ф. Купера и сетовал на однообразие лиц и романных ситуаций: «Есть места прекрасные^ но целое, признаюсь, кажется мне довольно обыкновенным, чтоб не сказать пошлым; сцена, правда, довольно нова, да самая-то сказка столь же поношена, как и главный характер. С великодушными разбойниками, кажется, познакомили нас довольно давно Шиллер и мистрис Радклифф» [Там же. С. 313]. Как видим, несколько негативная оценка книги обусловлена ее копиистским содержанием, шаблонностью стиля; по мысли Кюхельбекера, такое чтение не дает настоящей пищи ни уму, ни сердцу и лишь кратковременно занимает читательское воображение. В унисон с предыдущими фразами звучит еще одна дневниковая запись. Скрытую метафору «книга-пища» находим в рассказе Кюхельбекера о встрече с давним знакомцем, который настойчиво 70 Н. В. ПроДаник советовал прочесть лубочные сочинения: «Приехал сюда новый вахтёр и привез мне поклон от Шапошникова. Потчевал он своими книгами, а именно “Милордом Георгом”, “Францылом Венеци-яном”. однако я их возьму и если и не прочту, то хоть пересмотрю.» [5. С. 387]. В ироничном и даже отстраненно холодном тоне поэта не чувствуется привычной заинтересованности, это тем более странно, что Кюхельбекер всегда был страстным читателем. Однако настойчивое предложение авантюрно-приключенческого романа, каким является «Милорд Георг», видимо, совсем не отвечало вкусам поэта. Напомним, он был очень взыскателен к романам и всегда скрупулезно подходил к оценке их «питательности». Декабристы действительно были разборчивыми читателями, недаром и до трагических событий 1825 г. и спустя десятилетия они не оставляли литературно-критическую деятельность. Приведем примеры положительной оценки книги, она различима в метафоре, часто встречающейся в их записях: текст / книга - это «пища для ума». Михаил Бестужев так вспоминал о годах, проведенных в Сибири: «В Петровском Заводе мы зажили совсем другою жизнию. Сношение наше с родными уже упрочилось; постоянная переписка чрез дам дала нам возможность не только получать постоянные пособия в деньгах для материального существования, но доставляла обильную пищу Для ума. Мы с общего согласия выписывали чрез наших родных и самые замечательные современные литературные и политические произведения, и самые лучшие периодические журналы и газеты, как иностранные, так и русские» [9. С. 175]. В.К. Кюхельбекеру тоже известна эта метафора: за пять лет до декабрьского восстания он опубликовал литературно-критическую статью «Взгляд на текущую словесность», в ней будущий декабрист упоминал о журнале «Сибирский вестник», выходившем тогда в Санкт-Петербурге: «Мы уверены, что “Сибирский вестник” - Для ума и зДоровья сочная пища, а для памяти - богатый источник положительных сведений, без коих, по нашему мнению, не можно иметь никакого права на название человека образованного и просвещенного.» [5. С. 442]. Аргументируя высокую степень «питательности» журнала, Кюхельбекер Метафора «книга-пища» в письмах 71 приводит список вопросов и проблем, на которые откликается издание, и тем самым обогащает знание современника о Сибири: дает ему представление о географических особенностях края, живописно и поэтически «сочно» представляет сибирский пейзаж. В доказательство поэт пространно цитирует журнал: «Какая кисть представит то тусклое, то яркое блистание северных сияний, которые в неподражаемых видах живописуют северный небосклон _ и освещают мрачное царство долговременной зимней ночи?» [5. С. 442]. Увы, спустя пятнадцать лет Кюхельбекер ближе познакомится с Сибирью, воочию увидит ее мощную северную красоту. Подводя итог нашим наблюдениям, мы откажемся от простого перечисления библиометафор, демонстрирующих значимость книжной культуры для декабристов. С нашей точки зрения, важно другое: если более пристально посмотреть на библиометафорику в эпистолярно-мемуарном наследии декабристов, то можно заметить, что метафоры располагаются на своеобразной ценностной «шкале». Ранжирование по ней происходит в зависимости от глобальности проблем, изображенных в произведении, от стиля, оригинальности текста и гениальности автора. Самое высокое положение на этой ценностной шкале занимает «книга-духовная пища». За ней следуют положительные в своей оценке метафоры -«книга-полезная / сочная пища / пища для ума» и эмоциональные метафорические высказывания об изысканной «книге-лакомстве». Менее важным занятием оказывается чтение романов (в частности произведений Ф. Купера), его романы названы «приятной и легкой пищей», и увлечение ими свидетельствует о лености читателя. Метафорическая «шкала» демонстрирует, насколько широк был спектр чтения декабристов, она говорит о насущной потребности книжной культуры, стремлении не отстать от веяний времени, показывает интеллектуальные и эстетические предпочтения людей декабристского круга. Вот как обнадеживающе говорил о Николае Кривцове его брат: «_Все завоевания века ему знакомы и близки, и, вернувшись в общество, он будет на одном уровне со всеми, а по существу и выше общего уровня, благодаря размышлениям, которые питали в нем разнообразные перипетии его жизни» 72 Н. В. Проданик (цит. по: [4. С. 49]). Не будем судить, насколько это удалось декабристам. Важно, что связью с миром, «пищей» для узников была книга, что постоянное вдумчивое чтение было их насущной потребностью, именно в этом признавался М.С. Лунин в письмах из Сибири: «.я перелистываю старые книги. Что делать? Ум требует мысли, как тело пищи.» [14. C. 7].

Скачать электронную версию публикации