The Phenomenon of Reading in the Russian Literature and Culture of the 1800s-1830s and the “Book-Friend” and “Book-Inter.pdf В русской романтической культуре 1790-1820-х гг. письменное слово и устная речь заключили удивительный союз: произнесенное вслух, печатное слово стало важной составляющей жизни общества. В светских литературных салонах, философско-поэтических кружках, на дружеских пирушках гости знакомились с книжными новинками; тексты виртуозно декламировали чтецы, а в некоторых случаях и сами авторы [1. С. 31-35; 2. С. 75-78]. Устная речь представала своеобразной благодатной «почвой» для речи письменной. А.С. Пушкин говорил: «Письменный язык оживляется поминутно выражениями, рождающимися в разговоре^» [3. Т. 6. С. 178]. Он, призывая Феномен чтения в русской литературе и культуре 1800-1830-х гг. 59 А.А. Бестужева «взяться за роман», советовал писать «со всею свободою разговора» [3. Т. 6. С. 203-204]. Не только романы воссоздавали стихию разговорной речи и потому легко прочитывались вслух, но и вся российская культура того периода была ориентирована на разговор; У.М. Тодд об этом времени писал следующее: «Бытовое поведение, нравственные идеалы, характер социальных связей, политическая деятельность и литературная жизнь проистекают из ориентации на разговор» [4. С. 39]. Особую роль в преумножении устно словесных элементов эпохи: эмоциональных высказываний об идеальном устройстве общественной жизни, гневных речей, пафосных обличений - сыграли декабристы. Как говорил Ю. М. Лотман, их поведение было прямо ориентировано на звучащую речь: «От момента зарождения движения до трагических выступлений перед Следственным комитетом декабристы поражают своей “разговорчивостью”, стремлением к словесному закреплению своих чувств и мыслей^» [5. С. 334]. Казалось бы, романтическая эпоха, настаивающая на доминанте индивидуального, интроспективного начал в человеке, должна была приоритетно склоняться к внутренней речи, а потому ценить чтение «про себя». В этой связи, как справедливо полагал М. Лайонс, на смену коллективному чтению-слушанию должно было прийти чтение индивидуальное [6. С. 414]. Подчиняясь этой логике, можно предположить: опасные убеждения, остро либеральный круг чтения декабристов должны были подталкивать их к тайному общению (только в присутствии «своих») и к молчаливому чтению, а не к открытому разговору или декламации. Однако о специфике этого этапа культуры Ю.М. Лотман говорил обратное: «Трудно назвать эпоху русской жизни, в которую устная речь: разговоры, дружеские речи, беседы, проповеди, гневные филиппики - играла бы такую роль» [5. С. 334]. В ситуации повышенного интереса к звучащему слову, на наш взгляд, необходимо проанализировать, что происходит с культурой письменной, в частности с культурой чтения. Задачный ряд нашей статьи представлен тремя взаимосвязанными вопросами: как увеличение звукового элемента в жизни общества сказалось на читательских практиках - процессе чтения книги? Какие библиометафоры вошли в поэтический словарь того времени и какова их семантика? 60 Н.В. Проданик Говоря о читательских практиках в России начала XIX в., отметим, что поэты пушкинского круга порой иносказательно утверждали: они не читали книгу, а напрямую «беседовали» с Овидием, Горацием, Парни, Карамзиным (здесь и далее курсив мой. - Н.П.): Пускай веселы тени Любимых мне певцов Воздушною толпой Слетят на голос лирный Беседовать со мной!.. И мертвые с живыми Вступили в хор един!.. Фантазии небесной Давно любимый сын, То повестью прелестной Пленяет Карамзин (К. Батюшков. «Мои пенаты») [7. С. 79]. Конечно, в дружеском послании Батюшкова речь идет о чтении, но заметим, что процесс этот понимается как озвученный диалог читателя с автором: Батюшков говорит - «беседовать», т.е. отзываться на поэтические реплики и обмениваться мыслями с авторами книг; он упоминает «хор» голосов: лирический герой словно слышит многоголосие мировой культуры, для него российские пииты - часть общего «хора». Напомним, именно с оглядкой на греческую мифологию русскую поэзию 1810-1820 гг. называют поэзией золотого века, для лириков того времени слышание голосов греческих и римских авторов, отзыв на их голос - это и есть метафорические выражения «эха» -античного наследия, отозвавшегося в русской литературе. Среди авторов читаемых текстов было, действительно, много античных имен: Гомер, Гораций, Вергилий стояли на книжной полке каждого просвещенного человека той эпохи [8. С. 113]. Круг чтения, конечно, не ограничивался одними античными именами, возросшая ценность книги в судьбе человека знаменовала его интерес к мировому литературному наследию всех эпох и подчеркивалась метафорами «книга-друг», «книга-собеседник, наставник». Например, целый перечень метафорических определений книги дает в стихотворении «Библиотека» П.А. Вяземский: «В хранилище веков, в святыне их наследства / Творцов приветствую, любимых мной из детства, / Пу- Феномен чтения в русской литературе и культуре 1800-1830-х гг. 61 теводителей, наставников, друзей^» (П. Вяземский. «Библиотека») [9. С. 162]. Пушкин вторит старшему товарищу: описывая простенькую библиотеку своего кабинета, в дружеском послании «Городок» он тоже говорит о книгах как о нескучных друзьях: «Один я не скучаю / И часто целый свет / С восторгом забываю. / Друзья мне - мертвецы, / Парнасские жрецы; / Над палкою простою / Под тонкою тафтою / Со мной они живут» (А. Пушкин. «Городок») [3. Т. 1. С. 335]. Апеллируя к авторам книг из своей библиотеки, Пушкин прибегает к акустическим характеристикам: о Вольтере говорит «Фернейский злой крикун», о Лафонтене - «певец любезный» [Там же. С. 335-336]. Дружеские послания Батюшкова, Пушкина запечатлели уединение и одновременно шумный пир избранных, М. Виролайнен видит в том выражение «добайроновского» индивидуального сознания, которое «зная свою несхожесть с другими, не только уживается в общем культурном пространстве, но и нуждается в нем как в обосновании собственного бытия» [10. С. 63]. В таком случае чтение как слышание голоса другого поэта становится условием дружбы, которая соединяет людей и преодолевает границы эпох и пространств. В семантике, близкой к разговору и диалогу с собеседником, решает П.А. Вяземский свое чтение трудов «красноречивого» Вольтера, русский поэт признается: «^каюсь: я люблю с тобою рассуждать^» (П. Вяземский. «Библиотека») [9. С. 162-163]. Как и его современники, Вяземский тоже вступает в своеобразный звуковой диалог с книгой: рассуждает вместе с Вольтером (П. Вяземский. «Библиотека»), слышит голос Байрона «как гул грозы далекой» (П. Вяземский. «Байрон») [Там же. С. 171-172]. За объяснением любви русских поэтов к тональному общению с текстом (чтению как слышанию голоса певца) необходимо обратиться к древнегреческой мифологии: в ней алетейя - истина, которую античным поэтам открывали олимпийские музы, требовала провозглашения, поэт в таком случае представал песнопевцем, он обладал голосом, открывающим истину для многих [11. С. 42-44]. Истину можно и нужно было услышать. Даже в пору обращения к письменности греческий мир был довольно равнодушен к написанному тексту: ум свободного гражданина измерялся не количеством прочитанных книг, книга виделась лишь удобным хранилищем информации. В диалоге «Федр» Платон от имени Сократа сетовал: «В этом, Федр, дурная 62 Н.В. Проданик особенность письменности, поистине сходной с живописью: ее порождения стоят, как живые, а спроси их - они величаво и гордо молчат . Всякое сочинение, однажды записанное, находится в обращении везде - и у людей понимающих, и равным образом у тех, кому вовсе не подобает его читать, и оно не знает, с кем оно должно говорить, а с кем нет...» [12. С. 187]. Для греков мудрость в эпоху высокой классики связана со свободно звучащим словом. Свобода во всех ее проявлениях (свобода выражения мысли, гражданская, творческая свобода) - именно ею были воодушевлены и современники Пушкина. Образ поэта-певца, семантика свободного поэтического голоса, непринужденная беседа поэта с гением-вдохновителем - все это было актуально и для будущих декабристов. К примеру, в полушутливом дружеском послании В. К. Кюхельбекера, насыщенном антологическими ассоциациями, мы читаем: Не осуждай меня, Евмений: Я своенравен, как дитя; Не на заказ и не шутя, Беседует со мною гений _ Когда люблю и ненавижу, Из жизни скорбь и радость пью; Тогда свободно я пою, Олимп, бессмертье, Феба вижу _ (В. Кюхельбекер. «К Евмению Осиповичу Криштофовичу», 1823) [13. С. 129-130]. И хотя раннее дружеское послание Кюхельбекера насыщенно античными аллюзиями, желание свободы (в том числе сохранение свободы голоса) было продиктовано для декабристов, в первую очередь, гражданскими, либерально политическими целями, а не анакреонтическими восторгами. Жаждущие действия, декабристы считали открытую, резкую звучащую речь гражданским поступком, проявлением личной независимости. Генезис такого спонтанного речевого поведения восходил к «спартанскому» или «римскому» поведению, в свою очередь, противопоставленному салонно утонченному, нормированному французскому этикету [5. С. 335]. Главные цели жизни поэту-декабристу виделись в том, чтобы воспеть Героя и Свободу, указав тем самым путь развития гражданскому Феномен чтения в русской литературе и культуре 1800-1830-х гг. 63 обществу. Для Кюхельбекера в соперничестве двух видов известности: звенящей славы героя и бессметной славы пиита - победа находилась на стороне последнего, именно певец увенчивает славой бойцов: «Герой, кому венец дарован бранный^ / Живет в столетьях, славой осиянный^ / Но без хвалы и битвы и победа / Как шумная река бы протекли / И в мире не оставили бы следа, / Да чтят витию племена земли! / Спасает подвиги его беседа: / Бойцы бы без него, как сон, прошли^» (В. Кюхельбекер. «Герой и певец», 1829 г.) [13. С. 169] (на память приходит заглавие и сходная сюжетная ситуация более раннего текста - стихотворения В.А. Жуковского «Певец во стане русских воинов», 1812 г.). Так в творчестве русского поэта словно вновь оживают античные поэтологические представления - в гомеровском эпосе слава напрямую сополагалась с поэзией: основная задача эпического певца - сохранить для потомков деяния героев, пропеть им гимн, чтобы слышно было «по всей земле» [14. С. 30]. После 1825 г. эти акустические мотивы и образы (звуки славы, песни свободы, вольный голос поэта-певца) получили трагическую окраску, но не исчезли. В стихах Кюхельбекера на смерть Рылеева говорится: «_ Блажен и славен мой удел: / Свободу русскому народу / Могучим гласом я воспел, / Воспел и умер за свободу!» (В. Кюхельбекер. «Тень Рылеева», 1827 г.) [13. С. 165-167]. Процитированные строки поэт написал в Шлиссельбургской крепости. В тюремном одиночном заключении, в ссылке же звучащая речь стала высшей ценностью для декабристов. В воспоминаниях братьев Бестужевых есть строки, которые демонстрируют, как тяжело они переживали молчание («Душа рвалась к задушевной беседе», - писал М. Бестужев) [15. С. 169] и как велико было счастье свободного разговора после заключения: «Около половины сентября 1827 года нас четверых: Барятинского, Горбачевского, меня и брата свели вместе^ и отправили в Сибирь. Радость наша, когда мы увидели свет Божий и могли свободно говорить была так велика, что мы превратились в ребят: болтали без умолку^» [Там же. С. 186]. В холодных и бескрайних просторах Сибири радость и необходимость живого общения, дружеского разговора только усилились. Неподдельной теплотой и искренней благодарностью наполнены строки сибирского послания В. Кюхельбекера, посвященные А.А. Мордвинову: 64 Н.В. ПроДаник Прощай, приятель! не забудь Отшельника. - В его больную грудь Живой беседою ты пролил утешенье: Он говорил с тобой и мог вольней вздохнуть, И бед и мук своих мгновенное забвенье В твоих словах и взорах почерпнуть (В. Кюхельбекер. «А.А. Мордвинову», 1841) [13. С. 237]. В сибирском заточении, когда встреча с друзьями стала большой редкостью, все же нашелся выход - спасением оказалось чтение. Социально опасные времена и тревожные политические перемены вновь сделали похожими последекабрьскую Россию и античную эпоху (только теперь это была не классическая Греция, а суровый Рим). В свое время Цицерон, удалившийся от политических баталий в свое имение, писал: «Я помирился со старыми друзьями, то есть со своими книгами^ мне было несколько совестно перед ними; ведь мне казалось, что, опустившись до участия в сильнейшей смуте я недостаточно повиновался их наставлениям _» [16. С. 30]. В суждениях о своей библиотеке Цицерон использует явную метафору - «книги-друзья» и нюансирует ее смысловое наполнение еще одним сопоставлением: книга - это мудрый наставник / учитель. Находясь уже в Якутске, Александр Бестужев тоже признавался с долей иронии: «^Я здоров благодаря бога и благодаря великодушию монарха, дышу свободно, живу уединенно и беседую более всего с неизменными друзьями - книгами, и нередко Анакреон-Муром летаю в Индию и Америку. Воображение есть лучший ковер-самолет _» [17. С. 493]. В сибирской ссылке метафорическое выражение «книги - неизменные друзья» (после тревожного времени тюремных допросов и доносов) звучит иронично, горько, но с определенной долей надежды, поскольку нельзя отобрать свободу фантазии у вольного читателя. Конечно, когда было возможно собраться вместе (это случилось в пору пребывания сосланных в Петровском заводе) и когда строгие меры ослабели, а книг стало вдоволь, как свидетельствовали сами декабристы, они читали вслух: «Завелись литературные вечера, ученые лекции и диспуты Явились люди читать в их присутствии (в присутствии приехавших женщин. - Н.П.) литературные произведения не слишком серьезного содержания, и это была самая цветущая эпоха стихотворений, повестей, рассказов и мемуаров[15. С. 205]. Од- Феномен чтения в русской литературе и культуре 1800-1830-х гг. 65 нако в гнетущей ситуации контроля и одиночества сосланные декабристы вынуждены были читать «про себя», об этом свидетельствуют акварельные рисунки, сделанные рукою Николая Бестужева: на них ссыльные запечатлены в своих комнатах-камерах при Петровском заводе; в каждой комнате стопки книг, а М. Бестужев, Н. Панов и Ф Вольф изображены погруженными в молчаливое чтение [18. С. 317323]. И все же в творчестве, переписке, в дневниковых заметках, говоря о книгах, декабристы сохраняют семантику тонального чтения - они бесеДуют с ней. К примеру, вот как В. Кюхельбекер писал в своем сибирском «Дневнике»: «Старик Гомер со мною часика два разговаривал после обеда: хочу пользоваться его бесеДою каждый день» (запись от 3 февраля 1832 г.) [19]. Еще одно его же высказывание на этот счет звучит следующим образом: «Для человека в моем положении Краббе бесценнейший писатель: он меня, отделенного от людей и жизни, связывает с людьми и жизнью своими картинами, исполненными истины. Краббе мастер рассказывать - словом, он заменяет мне умного, доброго, веселого приятеля и собеседника...» [Там же]. В своем «Дневнике» Вильгельм Карлович чаще употреблял слова -«читал», «прочел»: «Кончил сегодня 10-ю книгу “Илиады” - я ее читал очень лениво» (запись от 25 апреля 1833) [Там же]. Когда же не сдерживал эмоции, то прибегал к своеобразному «оживлению» книги и тогда беседовал, спорил с ее автором. Конечно, в этих беседах с книгами была особая интеллектуальная радость, которую мог знать только переживший заключение. Как мы показали выше, книга для декабристов оказалась настоящим другом и, как писал позже своей дочери Владимир Раевский, товарищем и учителем: «А я в твои младые годы / Людей и света не видал / Я много лет не знал свободы, / Одних товарищей я знал / В моем учебном заключеньи, / Где время шло, как день один, / Без жизни, красок и картин, / В желаньях, скуке и ученьи / Там в книгах я людей и свет / Узнал^» (В. Раевский. «Дочери») [20. С. 128-129]. Если признание Раевского звучит горько, то слова Кюхельбекера о почти прочтенном тексте трогают теплотой: «Завтра кончу я любезного моего Вальяна: с этою книгою расстаюсь, как с другом, я к ней привязался всей душой _» (запись от 21 апреля 1832 г.) [19]. 66 Н.В. Проданик Восстанавливая круг чтения декабристов в Сибири, исследователи приводят длинный список трудов по истории, политике, философии, географии, праву и не менее пространный список художественных текстов, причем в нем значатся не только имена классиков - Гомера, Шекспира, но и имена современников - Карамзина, Пушкина, Батюшкова [21]. О Николае Кривцове его брат писал следующее: «Все завоевания века ему знакомы и близки, и, вернувшись в общество, он будет на одном уровне со всеми, а по существу и выше общего уровня, благодаря размышлениям, которые питали в нем разнообразные перипетии его жизни» (цит. по: [22. С. 49]). М. Лунин в письмах из Сибири, датированных 1843 г. и адресованных М. Волконской, ссылаясь на ценность хороших книг, тоже настаивал: «При помощи подобных источников можно заниматься так же хорошо в Сибири, как и в Германии или во Франции. Разум и суждения даются нам не учителями, а богом. В мире почти столько же университетов, сколько постоялых дворов _» [23. С. 256]. Соглашался с оценкой сибирского заточения и В.Ф. Раевский, он называл «чтение и опыт» - лучшим университетом, а Сибирь считал «самой высшей академией» [24. С. 138]. Действительно, Сибирь предстала своеобразным «университетом», «академией» и «библиотекой» для сосланных. В сибирских просторах звучащая речь приобрела еще большую ценность, потому, эмоционально характеризуя процесс чтения, В. К. Кюхельбекер, А. Бестужев прибегают к звуковым определениям - «разговаривал», «беседовал». В размышлениях над текстами сосланные чувствовали себя свободными людьми: к примеру, подлинным чтением Александру Бестужеву виделось только то, которое подчинялось требованиям - «читать много», «во всем сомневаться», «все обсудить», поскольку «свой ум лучше чужого остроумия^» [17. С. 494]. «Аккомпанировал» такому активному чтению целый спектр библиометафорики, где основными метафорами были «книга-друг, товарищ» «книга-собеседник», «книга-учитель, наставник». Отметим в итоге: осознавая всю серьезность положения декабристов после отправки в Сибирь, их острое желание свободы и необходимость конспирации, в своем послании Пушкин сказал сочувственно и обнадеживающе точно: «Любовь и дружество до вас / Дойдут сквозь мрачные затворы, / Как в ваши каторжные норы /Доходит мой свободный глас^» (А. Пушкин. «Во глубине сибирских руд_») [3. Т. 2. С. 97]. В эпоху, когда повышена Феномен чтения в русской литературе и культуре 1800-1830-х гг. 67 значимость звучащей речи; в ситуации, когда наделен особой ценностью разговор с другом, книга, текст тоже представали другом, требующим тонального общения - «разговора», обсуждения, «слышания» и «отзыва» на голос друга. Недаром, отзываясь на пушкинские строки, А. Одоевский воскликнул: «Струн вещих пламенные звуки / До слуха нашего дошли_» [25. С. 73], тем самым утвердив, что в едином семантическом пространстве для русских дворян 1810-1820 гг. находились книга, друг, свобода и чтение как проявление этой свободы.

Скачать электронную версию публикации