The shirt dress as a sign of exclusion of women from the socio-political sphere in the late XVIII - early XIX centuries.pdf В конце XVIII в. возникает «новая культура моды, которая начинает ассоциироваться с женственностью и фривольностью» [1. Р. 211]. Не последнюю роль в ее становлении сыграли идеи Ж.-Ж. Руссо, наделившего моду статусом природной наклонности, свойственной только женщинам. Украшение себя, прихорашивание настолько свойственно, по мнению мыслителя, женской натуре и противоестественно мужской, что такое четкое разделение прослеживается уже в детстве, в играх, которые предпочитают представители того или иного пола: если мальчикам больше по душе шумные, энергичные игры, то девочкам - зеркала, украшения и куклы, а также наряды, которые они любят, как считает Ж.-Ж. Руссо, с самого детства [2. С. 445]. Хотя, по его мнению, интерес женщин к одежде, украшениям и к тому, чтобы нравиться мужчинам («если женщина создана для того, чтобы нравиться и быть подчиненной, то она должна сделать себя приятною для мужчины» [Там же. С. 433]) - неизбежное, даже достойное похвалы следствие ее натуры, он тем не менее проводит различие между культивированием красоты и следованием моде, питая отвращение к способам, какими коммерческая культура Парижа развращает женский вкус, навязывая постоянно меняющиеся модные товары вместо простых тканей и цветов, необходимых, чтобы подчеркнуть естественную красоту женщин [3. Р. 944-945]. Несмотря на такое неоднозначное отношение Ж.-Ж. Руссо к феномену моды, с одной стороны, выступающей в качестве естественной наклонности слабого пола, а с другой - в то же время эту самую женскую природу в недостаточной мере подчеркивающей, мыслитель достаточно определен в вопросе отношения мужчин к моде, считая, что даже присутствие мужчин в сфере моды в качестве производителей противоестественно. «Никогда мальчик сам не пожелает быть портным; нужно искусство, чтобы засадить за это женское ремесло пол, который не создан для него. Иглой и шпагой не сумеют владеть одни и те же руки. Будь я государем, я дозволил бы швейное и портняжное ремесло только женщинам и хромым, которые принуждены заниматься тем же, чем и женщины» [2. С. 232]. Чуть позднее, в 1802 г., доктор П.-Ж.-Ж. Кабанис в работе «Взаимоотношение физического и морального в человеке» («Rapports du physique et du morale de l'homme») выдвинул физиологическую теорию о различиях в интеллектуальных способностях полов, настаивая на несопоставимости между ними и утверждая, что женщины в меньшей степени подходят как для научных и академических занятий, так и для гражданских и общественных ролей [4. Р. 198]. По свидетельству К. Кейдж, обширный дискурс такой литературы в этот период, внутри которого приведенная выше работа является лишь одним из примеров7 [4], обусловлен выдвинутой Ж.-Ж. Руссо проблематикой трактовки гендерных различий не как социокультурных конструктов, а как укорененных непосредственно в природе, что во многом и определило становление гендера в качестве жесткой категории идентичности не только в сфере моды, но и в других областях. Одним из импульсов, способствующих переосмыслению положения мужчин и женщин в обществе, можно считать в том числе и Конституцию 1791 г., открыто приписывающую женщин к категории пассивных граждан, тем самым фиксируя факт вытеснения женщин из политической сферы, что также нашло отражение в закрытии Конвентом в октябре 1793 г. женских политических клубо в 8 [5. С. 47], а также в запрете на все виды политического участия женщин [6. Р. 128]. При Старом Режиме, когда «понятия всеобщих прав еще не существовало, недопущение женщин к официальным каналам власти не было чем-то исключительным, так как схожее положение они разделяли с большинством мужчин того времени» [7. Р. 2], с Революцией же между положением женщины и мужчины в обществе стала проводиться четкая граница, закрепившая за мужчинами сферу публичного, политического, а за женщинами - сферу частного (дома, семьи и материнства). Такое разделение не преминуло отразиться и во внешнем облике обоих полов, введя четкое разграничение между женским гардеробом, продолжающим «апеллировать к визуальной репрезентации, отсылавшей к семиотике абсолютистского двора Старого Режима, где шляпка говорила больше тысячи слов» [1. Р. 213], и мужским, характеризовавшимся, как отметил Дж. Флюгель, «великим мужским отказом» [8. Р. 110-113] от репрезентации своей идентичности посредством шелков, отделок и кружев. Данное разделение было настолько фундаментальным, что книга «Туалет дам, или Энциклопедия Красоты» («Toilette des dames, ou Encyclopedie de la Beaute») [9. Р. 196], вышедшая в 1806 г., указывала на существовавшие гендерные различия и при выборе тканей: если прозрачный газ и муслин маркировались как исконно женские ткани, то сильному полу соответствовали одеяния из шерстяных тканей. Так, линия демаркации между публичным и частным, мужским и женским четко разграничила вестиментарный рынок конца XVIII - начала XIX в. Таким образом, именно сфера частного становится полем, идентифицируемым с женщинами. Не только семья и материнство, но коммерческая культура, активно набирающая обороты с XVIII в. [10, 11], в большей части оказывается рассчитана на нее как своего основного потребителя, «чей ум и чувственная организация делает женщину идеально подходящей для потребления, особенно ее пассивность делает ее крайне восприимчивой к тому, чтобы быть захваченной впечатлением от приятных и фривольных изделий» [3. Р. 953]: уже в 1700 г. большинство женщин от домашних слуг до благородных дам тратили на одежду в два раза больше средств, чем их мужья, а после 1750 г. стоимость женского гардероба среди всех классов возрастала в пять-десять раз быстрее мужского [12]. Вытеснение женщин в сферу частного находило свое выражение и в господствующей неоклассической женской моде этого периода, буквально сводившейся к chemise (рубашке), можно сказать, собой эту сферу воплощающей. Освобождению нижней рубашки от статуса «неглиже» способствовал не в последнюю очередь портрет Марии-Антуанетты кисти Э. Виже-Лебрен 1783 г., в том же году выставленный в Салоне и вызвавший массовое возмущение неуместностью неформального одеяния для репрезентации королевы на официальном портрете. Задействованные в производстве и торговле товарами моды обвиняли ее, в свою очередь, в том, что на портрете «королева предстала как горничная, чтобы унизить Францию, умышленно разрушая таким образом французскую индустрию одежды» [3. Р. 945]. Пренебрежение шелками и отделкой со стороны Марии-Антуанетты, так экономически существенных для французской экономики, во многом можно считать следствием как распространения английских мод с их тяготением к неформальным одеяниям и к идиллии сельской жизни, к которой такие наряды располагали, так и дискурса Ж.-Ж. Руссо с его противопоставлением природного наследию цивилизаций («Рассуждение о науках и искусствах»), влияние которых было настолько существенным в культуре с их идеей доминирования неформального над официальным, что нашло отражение как в предпочтении королевы Малого Трианона с его «домашней» атмосферой ритуальному Версалю, так и в появлении такого платья, как «королевская рубашка» («chemise a la reine»), изображенного на упомянутом портрете. Как замечает Франсуа Метра (Francois Metra), уже в конце февраля 1795 г. Мария-Антуанетта «выразила желание отказаться от ношения платьев-рубашек (chemises), рединготов (redingotes), платьев «а-ля полонез» (a la polonaises) или левит (levites) (предметов одежды, которые господствовали в Трианоне) в пользу более серьезного платья «а-ля франсэз» (robe a la francaise)» [13. Р. 171]. Тем не менее тенденция становления такого рода «неглиже» в качестве социально приемлемого одеяния уже была заложена, подкрепленная королевским авторитетом в форме такого знакового портрета, в дальнейшем получив развитие уже в неоклассических модах. Платье-рубашка более основательно вошла в женский гардероб в период Директории, воспринимаясь современниками как реакция, с одной стороны, на раскопки в Геркулануме и Помпеях, с другой же - как отражение общественного увлечения республиканскими идеями Античности. По этому поводу Л.-С. Мерсье отмечает, что «он не знает, насколько сильно одежда слабого пола связана с республиканскими формами правления Греции, но модели их платьев в точности повторяют фасоны Аспасии: обнаженные руки и грудь, ступни, обутые в сандалии, и волосы, собранные в косы вокруг их головы» [14. P. 319]. Так, неформальное одеяние, а точнее нижняя рубашка, вошло в женскую моду как официальный наряд (придворный костюм Жозефины, ex-merveilleuse9, когда-то совместно с мадам Тальен эпатировавшей публику полупрозрачными «античными» платьями-рубашками, своей высокой талией и короткими рукавами с пуфами, продолжая отсылать к неоклассическим модам [15. Р. 71, 93]), тем самым продемонстрировав один из путей развития моды от неформального одеяния к формальному. По мнению А. Рибейро [16. Р. 681-682], такой путь развития моды уходит корнями в средневековье, когда появилось такое понятие, как ночная рубашка, как знак в какой-то степени сферы, пролегающей между общественной репрезентацией и непосредственно индивидом, которую одевали на тело при пробуждении ночью. Уже в конце XVI в. ночная рубашка превратилась в платье, которое носили по утрам, а через какие-то двести лет приобрела статус почти формального костюма. Огатус белья до Французской революции [17. Р. 173], его запретившей, тем самым обозначив тотальное обобществление жизни индивида, целиком и полностью сводя его к его функции гражданина, был достаточно многозначителен. До революции, проглядывая сквозь разрезы на одежде10 [16. Р. 662] или в области манжет и воротника, чистота белья в условиях дефицита воды обозначала социальный статус индивида11 [18. С. 317], реализуя так свойственную аристократическому этосу «игру кажимостей». Соприкасаясь непосредственно с телом, но при этом реализуя функции маркера социального положения, роль белья в данном случае оказывалась амбивалентной, будучи причастной сфере частного, оно тем не менее одновременно было и средством социальных различий, тем самым давая основание в период революции, стремящейся нивелировать любые статусные различия, для отказа от такового. Несмотря на то, что можно предположить, что неоклассические моды с их платьями-шемизами (chemise) в античном стиле в период Директории не несли в себе семантику нижнего белья в связи с отсутствием такового в предшествующие годы революции, они тем не менее, как и платье (королевская сорочка) Марии-Антуанетты, более отчетливое в своей семантике, выражают не что иное, как факт становления пространства частной сферы - единственного поля самовыражения женщины, демонстрируя факт ее исключения из политической сферы средствами такой «бельевой» манифестации.

Скачать электронную версию публикации