Goropius Becanus, the Adamic language, and the Renaissance Mytholinguistics.pdf Историки науки и лингвистики в частности долгое время были склонны видеть в прошлом лишь знакомое и понятное им, а именно зачатки тех принципов и теорий, которым было суждено стать кирпичами в башне новоевропейского знания. Все остальное рассматривалось ими как строительный мусор, не заслуживающий серьезного внимания. Такая редукционистско-телеологическая ретроспекция льстила самолюбию историков и современных им ученых работников. Сообща они мнили себя стоящими на вершине той башни, достигшими высоты, о которой мечтали или даже не смели мечтать все предшествующие поколения. На самом же деле этот их взгляд был искаженным и искажающим: башня науки не столько росла, сколько все время перестраивалась, так что стоявшие на ее вершине всегда оставались намного ближе к подножию, чем думали. А представители «до-научных» эпох мнили себя - и кто может сейчас сказать, не были ли они в чем-то правы? - достигшими намного больших высот без помощи нашего знания. «Но это было заблуждением», - считали историки, уверенные в том, что возможен лишь один совершенный образ мышления - научный. Освобождаясь от этой презумпции, мы все смелее ставим перед собой сегодня задачу иного рода: исследовать в прошлом чуждое и странное нам, произведенное другими стилями мышления о языке, культуре и природе. Противопоставив эти стили классической научной рациональности и оставив без внимания их внутренние различия, назову их обобщенно «мифо-лингвистикой». Этот термин представляется адекватным объекту предлагаемой работы - такому подходу к изучению языка, который был непосредственно обусловлен системой мифологических воззрений и в конечном счете служил обоснованию ее истинности. Данный подход был особенно характерен для эпохи Ренессанса. Одним из факторов подъема мифолингвистики в XV - 1-й пол. XVII в. являлся неизвестный со времен поздней Античности плюрализм, отличавший духовную ситуацию, в которой пребывала тогда Западная Европа. Он вызвал к жизни напряженную борьбу мировоззренческих, идеологических и религиозно-доктринальных форм. Стремясь победить в этом споре, приверженцы их стремились поставить себе на службу нечто очевидно-объективное - не в последнюю очередь данные языка5. Чтобы представить своеобразие ренессансной мифолингвистики наиболее зримо, я обращусь в этом исследовании к одному из самых радикальных ее творцов - незаурядному, но во многих отношениях типичному филологу своего времени Горопию Бекану (1519-1572). Ян Герартсен ван Горп (Jan Gerartsen van Gorp) или, в соответствии с латинизированным более известным вариантом его имени, Горопий Бекан (Goropius Becanus), еще при жизни стяжал славу эксцентрика-эрудита, что не мешало пионерам в сфере сравнительно-исторической лингвистики считаться с его трудами даже спустя столетие. Великий Лейбниц (1646-1716) почтил насмешкой память нидерландского филолога-антиковеда, изобретя глагол «goropiren», смысл которого можно передать примерно как «придаваться неправдоподобному и тенденциозному этимологизированию». Но, критикуя методологию Бекана, он признавал, что его ключевой тезис о сугубой близости кельтско-германских языков к единому праязыку (Ursprache) человечества относительно верен [1. С. 286]. С угасанием мифолингвистики в век Просвещения академический имидж ван Горпа стал всецело негативным [2. Р. 108]. Опираясь на трактаты нидерландского гуманиста: его opus magnum «Антверпенские древности» (Origines antwerpianae) (1569) и «Гермафина» (Hermathena) (1580), - я покажу зависимость его историко-филологических разысканий от известных мифогенных представлений. Это прольет свет на специфику этимологического метода, который культивировал ван Горп. Затем я рассмотрю, как этимология Бекана использовалась им для легитимации этих представлений. Адамический проект Чтобы понять причины амбивалентности и вместе с тем парадигмально-сти образа Горопия Бекана в «республике ученых» на пороге Нового времени, необходимо обратиться к тому чрезвычайно странному, на современный взгляд, контексту, в котором развивалась его мысль. В значительной мере его определял адамический проект, представлявший собой комплекс идей и воззрений вкупе с заданными ими герменевтическими стратегиями, нацеленными на то, чтобы воссоздать первозданный язык, которым обладали люди в Раю, в состоянии изначального совершенства. Не являясь - по крайней мере, исключительно - искусственной системой произвольно и условно установленных знаков, язык Адама, как верили многие в XV-XVII вв., был непосредственно связан с умопостигаемой структурой мира, потому что имел бытийное основание в природе самих вещей и / или отличался эпистемологическим совершенством, позволявшим схватывать и выражать эту природу наиболее полным и точным образом. По этой причине - таково было мнение многих ренессансных эзотериков - данный язык обладал способностью к прямому воздействию на бытие и служил мощным магическим инструментом [3. С. 114-115]. Портрет Горопия Бекана. Источник: Opera Ioan. Goropii Becani, hactenus in luce non edita. Antwerp: Plantinus, 1580 г. The Portrait of Goropius Becanus. Source: Opera Ioan. Goropii Becani, hactenus in luce non edita. Antwerp: Plantinus, 1580 Судя по всему, ван Горп не был сторонником оккультизма, в золотой век которого ему выпало жить. Сохранились свидетельства, что он сурово обличал тех, кто работал над адамической проблематикой, имея магико-оккультистскую мотивацию. В частности, он обрушивался на «псевдомагов», вдохновлявшихся Каббалой и учивших, что иврит, особенно древнееврейские имена Бога, обладал не только онтоэпистемическим совершенством, но и уникальной бытийной силой. Так, отзываясь об эзотерических спекуляциях аббата Тритемия (1462-1516) и адептов «христианской» Каббалы, Бекан заключал: «...Если в нем (Тетраграмматоне, т.е. самом священном из имен Божиих. - А.К.) действенности не больше, чем в словах греков и латинян, означающих то же самое (Божество. - А.К.), что тогда остается у псев-до-магов, чем бы могли они защищать [принцип] природности имен? И если в нем (тетраграмматоне. - А.К. ), где воздвигли они столп, на котором держится вся их наука, не имеется никакой силы, что тогда следует думать об остальных именах, выражающих известные и неизвестные значения? В тех же случаях, когда это пользующееся доверием суеверие, сопряженное с бормотанием слов, кажется сколько-нибудь засвидетельствованным действительностью, все это нужно воспринимать как совершенное по договору с демонами и с помощью нечестивых жертвоприношений., посредством которых лживые духи выдают себя за привлеченных или связанных, чтобы сводить с ума несчастных и оставлять их изгнанными из небесного отечества»1 [4. Р. 15]. Отсюда явствует, что в отношении оккультных практик, необычайно респектабельных в ту эпоху, нидерландский филолог занимал ортодоксальную христианскую позицию, сводя их все к демонической ма-гии6, и очевидным образом отмежевывался от магико-эзотерического направления адамических штудий . Это побуждало его осмыслять природу первозданного языка в относительно мирском ключе, признавая за ним историческое первенство и онто-эпистемическое превосходство, проявляющееся в сугубой мотивированности его имен и религиозно-метафизической глубине их значений, - но не наличие магического потенциала. «Адам не дал ни одного имени, которое бы не подходило [именуемой] вещи наилучшим образом, [так что] казалось даже, что имена были не созданы, а рождены вместе с самими вещами»7 [6. P. 538]. В отличие от некоторых ученых, полагавших, что Ursprache был вложен в первочеловека Создателем, Бекан считал его творением самого Адама [7]. Наделенные духовным совершенством, праотцы находились в удивительной когнитивной гармонии с окружавшим их миром. Она проявлялась в полной согласованности субстанций вещей с их образами в человеческом сознании. По этой причине Адам смог создать совершенный язык, непостижимый до конца «постэдемским» рассудком, - язык, сквозь фонетическую ткань которого просвечивали умопостигаемые сущности предметов, не замутненные и не обкраденные дебелой семантикой исторических наречий. Ведь тот, «кто наиболее искушен в [познании] природы вещей, создает в уме их наилучшие отображения и образует имена, наиболее точно воспроизводящие эти образы»8, полагал ван Горп [6. P. 538]. Праотцы же, «до тех пор, пока» (применительно к изначальному - вневременному - состоянию мира эти темпоральные обороты нельзя понимать буквально) грехопадение не вызвало в них «помрачение разума и смятение духа», как никто более обладали такими способностями и опытом [Ibid.]. А что касается самих принципов словотворчества и сущности языка, то в главном они остались неизменными. И до, и после начала земной истории язык, по Бекану, являлся системой слов, в которых «нет иной силы, кроме той, чтобы так или иначе достигать слуха»2, и иной способности к обозначению, кроме той, что присуща всем знакам [4. P. 16]. Итак, мы видим, что в воззрениях Бекана на сущность Ursprache не было ничего экстраординарного, если смотреть на них сквозь призму лингвогене-тических теорий, господствовавших в XV-XVII вв. Они были вполне умеренны и, сверх того, относительно «прогрессивны». Достаточно сказать, что сходные взгляды разделяли творцы научного мировоззрения Модерна: Фрэнсис Бэкон (1561-1626), Джон Локк (1632-1704) и уже упоминавшийся Гот-фрид Вильгельм Лейбниц. По словам последнего, «если бы мы имели первичный язык во всей его чистоте или достаточно сохранившимся, то в нем должно было обнаружиться его основание, будь то физические связи, будь то произвольное установление, но во всяком случае мудрое и достойное первого творца» [1. C. 282] (см. также: [8. С. 67; 9. С. 529]). Наследие кимвров Что же тогда принесло Бекану двусмысленную интеллектуальную славу, из-за которой он стал «иконой» мифолингвистики, после того как она, говоря фигурально, превратилась из храма в музей атеизма? Псевдонаучная методология? Тоже не это. Хотя Лейбниц сделал ее предметом насмешки, можно с уверенностью сказать, что «горопированием» - этим важнейшим инструментом мифолингвистики - охотно пользовался отнюдь не один Горопий. До конца XVII в. этимология не претерпела существенных изменений: ее базовые принципы оставались теми же, как они были сформулированы еще в Античности: в «Кратиле» Платона, у стоиков и в концепции претерпевания александрийских грамматиков [10. P. 47-94; 11]. Изменения, происходившие в раннее Новое время, в основном заключались в росте недоверия к этимологии как методу познания мира. Иными словами, интеллектуалы постепенно разочаровывались в той ее теории, которая покоилась на системе презумпций, известной как «кратилизм» и утверждавшей наличие органичной связи между знаком и означаемым [12. P. 97]. Что касается самой техники и приемов этимологии, то, по верному замечанию Х. Аарслеффа, оставалось обычным делом применять их не для поиска новых знаний, а чтобы подвести под некий априорный постулат лингвистическое основание [13. P. 91]9. Титульный лист трактата «Гермафина». Источник: Opera Ioan. Goropii Becani, hactenus in luce non edita. Antwerp: Plantinus, 1580 г. The Title Page of the Treatise "Hermathena". Source: Opera Ioan. Goropii Becani, hactenus in luce non edita. Antwerp: Plantinus, 1580 Именно такой постулат, истинность которого ревностно отстаивал ван Горп, сделавший его краеугольным камнем своей культурно-исторической теории, стал действительной причиной его одиозности. Там, где Лейбниц ограничивался конъюнктивом («если бы мы имели...»), будучи убежденным, что язык Адама в действительности неведом и вообще «чаще всего истинная этимология слова (в любом наречии. - А.К.) потеряна», наш гуманист выказывал уверенность в обратном [1. С. 277]. Бекан утверждал, что Ursprache ближе и понятнее ему, чем большинство языков мира. Ибо праязыком человечества был не иврит, как верили многие, а язык древних кимвров, почти полностью уцелевший в родных ван Горпу брабантских (южно-нидерландских) диалектах. Что особенно важно, этот филолог говорил об адамич-ности киммерийского в строгом смысле как о подлинном языке Рая, счастливо пережившем Потоп, Вавилонское столпотворение и последующую мутацию и дробление человеческих наречий. Это проливает свет на еще один мотив его стойкой антипатии к гебраистам, в рядах которых в XV-XVI вв. состояли самые образованные адепты «христианской» Каббалы. Тем, что сильнее всего поражало в построениях ван Горпа, была граничившая с безрассудством категоричность его ключевых утверждений. Она казалась тем более вызывающей, что в то время, когда наш гуманист занялся адамическим проектом, в кругах причастных к нему ученых воцарялся дух неуверенности. Прогресс гебраистики, достигнутый к середине XVI в. и продолжавший брать новые рубежи, поставил под сомнение радикальную уникальность иврита [15. С. 190-192; 16. Р. 3-4]. Вместе с тем было понятно, что у других кандидатов на роль языка Адама было еще меньше объективных данных для того, чтобы притязать на столь исключительный статус. Да, кризис гебраистской версии адамизма способствовал выдвижению новых кандидатов, которыми в основном являлись еще юные литературные языки североевропейских народов. Но их сторонники почти всегда исходили из представления, что как таковой Ursprache потерян, а их претендент скромно рассчитывает на роль одного из древнейших и, стало быть, наиболее близких к нему наречий. Такого рода «слабая» версия адамизма нашла поддержку и у некоторых гебраистов (Schottelius, Harsdorffer и т.д.), растождествлявших «первозданную» и историческую формы иврита [16. P. 2; 17. P. 27]. Аргументация, используемая Беканом для обоснования адамичности киммерийского языка, в целом мало отличалась от той, к какой прибегали приверженцы «слабых» - как гебраистской, так и националистических - версий. Обычно она включала в себя апелляцию к определенному мифоистори-ческому нарративу, в основе которого лежала история ветхозаветных патриархов (Быт. 4-11), дополняемая сведениями из «Иудейских Древностей» Иосифа Флавия (ок. 37 - ок. 100), фрагментов поддельного трактата Анния из Витербо (ок. 1432-1502)1 и иных источников. Согласно мифоисторической картине, созданной ван Горпом и другими авторами «скифской» версии ада-мизма (Cltiver, Stiernhielm, Jager и т.д.), когда окончился Потоп, Ной с домочадцами и прочим содержимым его Ковчега высадился на берегах Скифии, занимавшей районы Северного и Восточного Причерноморья. Спустя некоторое время отпрыски библейского патриарха стали рассеиваться по свету, мигрируя преимущественно в южном направлении. Сойдясь в земле Сенаар, они задумали воздвигнуть Вавилонскую башню (Быт. 11). В то же время семья Гомера, происходившего от Иафета, старшего сына Ноя, устремилась на север Европы, что помешало ей принять участие в легендарной стройке. Благодаря этому она не испытала на себе трагических последствий Вавилонской катастрофы. Тогда как наречия других родов изменились до неузнаваемости, повергнув человечество в неудобное положение языкового многообразия, язык гомерийцев (они же кимвры и киммерийцы) единственно сохранил допотопную, первозданную форму [6. P. 204, 213, 534; 4. P. 25, 204]. В силу продолжительной изолированности североевропейских народов в их языках она осталась относительно неповрежденной [17. P. 36-37; 19. P. 108-109, 306-309]. Из-за того что в этом направлении адамизма скифы часто сближались с кельтами, отдельные ученые стремились воссоздать единую скифо-кельтскую традицию [20. P. 142-145; 18. P. 52-53]. В любом случае рефлексия над историческим родством германских языков, питаемая доверием к известным «метарассказам» и зачастую мотивированная духом провиденциальной исключительности своей нации, оказалась плодотворной в лингвистическом плане. В этой рефлексии и направляемыми ею этимологическими штудиями зарождалось сравнительно-историческое языкознание, принесшее свои зрелые плоды в XIX в. в процессе обоснования индоевропейской гипотезы [17. P. 20-21; 21. P. 165; 22. C. 89]. Спорт, искусство и таинство Поскольку мифоисторические теории, подкреплявшие авторитет тех или иных претендентов на адамический (или близкий к нему) статус, находились в конкуренции друг с другом, при необоримом лидерстве шедшего от Августина (354-430) и Иеронима (ок. 342-420) убеждения в первозданности иврита [5. С. 792], одних этих теорий было недостаточно. Требовались иные, более позитивные и самоочевидные, доказательства, взятые из самого языка-кандидата. Эта - собственно лингвистическая - линия аргументации обычно включала в себя: а) нахождение элементов данного языка в словах «позднейших» исторических наречий; b) демонстрацию не конвенциональной, а глубоко и органично мотивированной связи, соединяющей слова (чаще всего имена) этого языка с их значениями и далее с означаемыми вещами. И поскольку отыскание этой связи было порою нелегким делом, отдельные филологи, включая ван Горпа, прибегали к с) дроблению слов на исторически первичные фоносемантические «атомы» (как правило, слоги), в которых искомая мотивированность просто отсутствовала, а потому, при желании, была легко 1 «находима» . Ян Саделер (Sadeler) (Антверпен, 1550-1600). Сотворение прочих животных и человека (ок. 1586). Источник: http://www.spaightwoodgalleries.com/Pages/Bible_AdamEve.html Jan Sadeler (Antwerp, 1550-1600). Creation of the other animals and of man. Source: https://www.alamy.com/stock-photo/johann-sadeler-i.html Когда филологи-адамисты разнообразных националистических толков желали найти повсеместные следы своего кандидата, они незамедлительно обращались к языкам-конкурентам и прежде всего к ивриту. Эти ученые считали - и в условиях господства моногенетического принципа правильность данного допущения чаще всего не подвергалась сомнению, - что, победив конкурентов, они тем самым доказывали наличие таких следов во всех языках человечества. Так поступал и Бекан. Существенная часть этимологических выкладок, представленных в «Антверпенских древностях», направлена на то, чтобы реконструировать «исконные» - киммерийские - основы в латинском, древнегреческом и, главное, древнееврейском языках [6. P. 32-33, 847-848]. Вступив в борьбу с гебраистами на лингвистическом поле, он пытался выхватить из их рук и обратить против соперников их оружие. Гебраисты и в особенности знатоки Каббалы апеллировали к уникальной древности Моисеева Пятикнижия. Ван Горп, со своей стороны, доказывал, что Тора древнее, чем те думают, и Моисей был не автором ее, а транслятором, принявшим этот текст переведенным на иврит с «первозданного» языка киммерийцев [Ibid. P. 537]. Когда гебраисты указывали на библейские имена и названия, не поддающиеся переводу и имеющие древнееврейское происхождение, Бекан парировал: эти имена действительно изначальны и, как все адамические слова, глубоко мотивированы, но они лишь имеют видимость древнееврейских. Дело в том, что потомки Ноя сберегали их в своих поствавилонских наречиях, удерживая в памяти их исконные смыслы. Так, возможно, по цепи языков-посредников эти слова вошли в иврит, запечатленные в древнееврейском тексте Пятикнижия. Однако впоследствии их исконные значения забылись, а их место заняли толкования, привнесенные раввинами, ибо в отличие от Моисея они уже не имели доступа к «древней мудрости» и хранившему ее языку [4. P. 11]. Этой участи избежал лишь загадочный Тетраграмматон (YHWH). По словам Бекана, Моисей отказался толковать это имя Бога, понимая, что своей смысловой темнотой оно обязано происхождению из первозданного языка, лишь «малые остатки» которого были унаследованы ивритом [Ibid.]. Желая воссоздать истинные значения «адамических» слов, нидерландский гуманист использовал обратную этимологию. Он разлагал ветхозаветные имена на односложные элементы, «подчищенные» там, где было нужно, чтобы придать им «киммерийскую» форму1, и создавал из них осмысленные сочетания. К примеру, отвергнув традиционную древнееврейскую трактовку имени «Адам», в согласии с которой оно переводилось как «земля», «краснозем», ван Горп предложил различать в этом слове два этимона: «hat» и «dam», означавших в его родном наречии «ненависть» и «дамбу» соответственно [24. C. 41; 6. P. 539]. Но разве есть в них что-либо причастное к нашему библейскому праотцу? Прочитывая их вместе как «дамба для потоков ненависти», Бекан не сомневался, что есть: «Это было наилучшее увещание для Адама, [заключенное в самом] его имени, чтобы он твердо противостоял ненависти змия, подобно дамбе, о которую сокрушаются волны океана»10 [6. P. 539]. И это было предупреждением для змия, который, вняв ему, решил иметь дело с Евой. В другом месте он интерпретирует имя одного из предков Ноя Мафусаила (Methuselah) как нидерландское «maek thu salich», что переводится как «делающий себя благословенным», и в отношении этого патриарха указывает на причину его долгожительства [6. Р. 548]. Имя самого Ноя разлагается на первоатомы «noot» (нужда) и «acht» (уделять внимание), указывавшие вместе на великую предусмотрительность этого патриарха [Ibid. Р. 549]. А «Вавилон» (Babel) наш лингвист возводит к «babelen», превращая название рокового места в памятник презрения к тем, кто отпал там от первозданного языка и, на слух его сохранивших, стал «бормотать, говорить бессмыслицу» [Ibid. Р. 572; 4. Р. 218]. Будучи чрезвычайно изобретательным этимологом, наделенным богатым воображением, Бекан не всегда довольствовался одним значением «препарируемого» слова. Когда выпадал подходящий случай, он охотно пускался в хитроумные герменевтические спекуляции, артистически играя прихотливыми смысловыми ассоциациями. Так что нередко фундаментальная мотивированность слов киммерийского языка, над воссозданием которого он трудился, под его пером достигала семантической многослойности. И это было не просто следствием живой страсти ван Горпа к аллегорическому этимологизированию, еще не скованному методологическими правилами, необходимость которых стала осознаваться филологами в следующем столетии [17. P. 44]. Уникальная глубина означаемого постулировалась им в качестве характерной черты Ursprache. Она отличала его от позднейших наречий и обеспечивалась изначальной односложностью киммерийского языка, чьи слова превосходно объединялись в сложные лексические единицы [4. Р. 25]. Продолжая творить язык, Адам создавал многие имена таким образом, что они представляли собой своеобразную тайнопись, скрывавшую «тайны древней Теологии» [6]. Тайны эти были столь велики и обильны, что «в целом мире [земных] наук до сих пор не нашлось ничего сопоставимого с ними»1 [Ibid. P. 539]. В этих словах звучат отчетливые эзотерические обертоны, обычные в построениях каббалистов и эрудитов-энтузиастов, занимавшихся толкованием древнеегипетской иероглифики11. Именно ренессансные египтологи любили интерпретировать в элитарно-эзотерическом духе свидетельство Иосифа Флавия, согласно которому Ной и его отпрыски создали после Потопа «науку о небесных телах и их устройстве, и для того, чтобы изобретения их не были забыты и не погибли раньше, чем с ними познакомятся люди, - ввиду того, что Адам предсказал погибель отчасти от силы огня, отчасти же вследствие огромного количества воды, - они воздвигли два столба, один кирпичный, другой каменный, и записали на них сообщение о своем изобретении» [26. C. 38-39] (см. также: [27. C. 135-136]). И чтобы сделать эту запись понятной лишь посвященным, они якобы и придумали иероглифику [28. P. 48; 29. C. 146-148]3. По мнению Бекана, сам Адам совершил подобное, когда, творя имена, превращал их в скрижали тайн - фонетические, а не каменные и кирпичные. Вдохновляемый свыше, он, возможно, неведомо для себя вложил в созданные слова профетические смыслы, призванные раскрыться в земной истории. Это явствует из его собственного имени: протопласт смог вполне осознать его значение («дамба для [дьявольской] ненависти») не ранее, чем был изгнан из Рая и поставлен перед необходимостью непрестанно сопротивляться натискам Сатаны. Ван Горп полагал, что профетическая сила первозданных имен сохранилась в них после Вавилонской катастрофы, когда они вошли в состав новообразованных языков. Это особенно верно в отношении иврита, ибо, лишив Моисея авторства Торы, он сохранил за ним роль величайшего из пророков. Кроме познаний, полученных у египетских жрецов, часть своей мудрости Моисей обрел благодаря божественному озарению [4. Р. 11]. Так, не без горнего содействия, он смог познать смысл многих «оракулов», сокрытых под покровом первозданных имен. Сверх того, израильский вождь тоже «дал немало предвещаний в значениях имен, которым суждено осуществиться по прошествии многих столетий»1 [6. Р. 539]. Ван Горп не пояснил, какие в точности имена он имел в виду: исконно-киммерийские, превращенные Моисеем в подобие палимпсеста, или собственно еврейские. По этой причине библейский пророк оказывается у него в том же двусмысленном положении, в котором находился сам нидерландский гуманист: не то толкователя «древней мудрости», не то создателя новых значений. Почти то же самое можно сказать о ренессансной этимологии в целом, балансировавшей между открытием и созданием, inventio и creatio и являвшей собой амальгаму науки и искусства, спорта и таинства [30. P. 3; 31. P. 339]. Заключение Полутысячелетнее расстояние, отдаляющее нас от Горопия Бекана, делает так, что его культурно-исторический проект воспринимается сегодня во многом иначе, чем его осознавали интеллектуалы XVI-XVII вв. За вызывающе оригинальными чертами, бросавшимися в глаза современникам, мы видим в нем по преимуществу типическое. Устремленность ad fontes, пиетет перед «древней мудростью», которой владели праотцы, запечатлевшие ее в первозданном языке, и которая сохранялась тайно в земной истории, сводившейся к деградации, доверие библейским и языческим «метарассказам» - все эти компоненты ренессансного стиля мышления создавали своего рода систему координат, в которой строил свой проект ван Горп. Далекий от мысли о выходе из этой системы, тем паче о ее разрушении, он творчески применил те средства, которые она предлагала, и осуществил возможность, до тех пор не реализованную в ней. Его замысел состоял в том, чтобы придать наивысшую ценность своей национальной культурной традиции и ее языку, не пользовавшимся почетом в «республике ученых», как варварские, невозделанные. Ресурсы, задействованные Беканом, как правило, использовались другими для превознесения тех или иных классических традиций и языков: гебраизма, «египтянства», «латинства» и т.д. К ним относился спектр мифоисторических нарративов, бытовавших в ренессансной культуре, из которых ван Горп собрал новую конструкцию, отвечавшую его цели. К ним же принадлежал арсенал средств гуманистической экзегезы и этимологии, позволявших, как верил он, оправдать эту конструкцию перед лицом образованной публики. Возможность, которую воплотил нидерландский эрудит, оказалась предельной в отношении вмещавшей ее системы презумпций, из-за чего его отдельные постулаты находилась на грани абсурда. Не желая того, Бекан «нащупал» пределы этой системы и приблизил этим час ее демонтажа, пробивший в середине XVII столетия. Положив начало националистическому течению внутри адамического проекта, он открыл врата другим претендентам на роль первозданного или ближайшего к нему языка [32. P. 21, 69; 33. Р. 52-56]. Ибо сделалось ясно, что примерно с тем же успехом, который снискал Бекан, теперь можно было обосновать первозданность любого наречия. Это дискредитировало саму идею того, что Ursprache мог сохраниться после Вавилонского и дальнейших, естественных, трансформаций исторических языков. Поэтому интеллектуалы, продолжавшие работать над адамической проблематикой в конце XVI-XVII вв., чаще всего или склонялись к мистицизму, или переходили на пути новой, научной, рациональности. Будучи убежденными в утрате эдемского наречия, первые надеялись обрести его, пережив божественное озарение. Вторые делились на тех, кто развивал все более «слабые» версии адамизма, придя в итоге к сравнительно-историческим исследованиям, оторванным от прежней религиозно-мифологической основы, и тех, кто работал над созданием суррогата Ursprache в виде универсального философского языка12. Мне не известно, оказали ли писания Бекана влияние на творцов последнего проекта. Но есть, по крайней мере, одна черта, роднившая их построения. Это семантический «атомизм», заключавшийся в том, что слова «киммерийского» и большинства искусственных языков, созданных в XVII в., состояли из односложных единиц, каждая из которых имела полноценное лексическое значение.

Скачать электронную версию публикации