Local texts are in the focus of modern urbanism.pdf Введение Пространственное воображение - это тот ресурс человека, благодаря которому он может воссоздать любой культурный ландшафт настоящего, прошлого, будущего. По фрагменту разрушенного дома можно восстановить многовековую историю города. По части парка или сквера - продолжающую существовать и сегодня - культуру. По вербальному тексту или визуальному образу - и то и другое. Но требуется некий (виртуальный или реальный) целенаправленный и организованный (сфокусированный) взгляд на город c высоты птичьего полета, чтобы возникло особое переживание, которое позволит осуществить прорыв из замкнутого мира «здесь и сейчас» в иные миры и пространства, в иные культуры. Некоторые особенности современного развития: сжатие пространства, ускорение времени и обусловленная влиянием этих обстоятельств потребность в актуализации идентичности, индивидуальности - создают особый контекст интерпретации этих переживаний. «Следы переживаний» открывают невидимые части города или представляют город в неожиданном ракурсе. Режимы видения и «зрительства», порождающие тот или иной след, тоже позволяют понять универсальные базовые черты пространственного развития. Но прежде их надо вычленить. Градопроектировщики, которые ведут точечную застройку исторических центров российских городов, ориентируясь либо на эстетизированную «вы-ставочность» деревянного / каменного зодчества; либо на идеологию консервативного поворота к «традиционным ценностям» и «национальному коду», встречают ожесточенное сопротивление жителей таких районов, которые по-своему видят особенности пространственного развития зон с богатым культурным наследием. Если бы существовал некий интегрированный локальный текст, отражающий все особенности восприятия таких семиотически сложных территорий; и в нем город-калейдоскоп, который никак не соберется в узор, стал бы видимым, обретшим форму, то, возможно, это привело бы к меньшему количеству пространственных конфликтов. Во всяком случае, подобный текст, если бы и не усиливал миметическую энергию возрождения подлинного культурного и исторического наследия, то точно - не снижал бы [1]. Сегодня существуют исследовательски-творческие проекты9 10, цель которых - создание локального текста, фиксирующего отношение жителей к символически значимым местам города, пространству повседневной жизни, местам памяти. Они позволяют обнаружить цельность в раздробленной системе индивидуальных траекторий восприятия. В одном из таких текстов информанты - жители одного из самых аутентичных районов Томска (Заисток, Татарская слобода), подвергшихся в современных условиях достаточно интенсивной застройке, такие как Чапа (Александр Чаплинский), так описывают свое отношение к месту, где прошла вся их жизнь: «Это же Заисток. Истоки здесь были, родники, прочие разные озера. Было хорошо раньше, а вот сейчас понастроили там, за рекой, у меня сердце болит. Каждую лужу там знал...» [2]. На фотографиях информант изображен просто вглядывающимся в окно его деревянного дома. Хотя его взгляд упирается в стену такого же старинного здания, на самом деле он может увидеть привычную для него картинку из другого окна: сквозь зеленую листву деревьев виднеются зеленые же крыши домов. «Молчание зеленого мира» - этот образ возник много раньше и по отношению к другому пространству. Но удивительно, как этот образ близок Томску. Известно, что он возник тогда, в давние времена, когда крыши в Сибири должно было красить «ярь-медянкой», краской, представляющей собой смесь уксуснокислых солей. Для окрашивания железных крыш краску «Парижский зеленый» (еще одно ее название) использовали в смеси со свинцовыми белилами, что и давало узнаваемый оттенок: зелено-голубоватый, почти изумрудный. Семиотика этого сочетания цветов легко декодируется и в прежние времена, и ныне. В сложившейся семиотической системе означаемое для этого цвета - природность, в которую встроена абсолютно естественная жизнь, не-2 спешная и органичная, не терпящая потрясений . Незаданность формы, ее естественность - вот то, что открывается любому взгляду, обращенному на старинный город. Город может занять то место, которое его позволяет занять природа; он должен подчиниться силе природы, ее рельефу, ее стихиям. Видимо, так думали первые томские архитекторы. Деревянная лестница, по которой информант спускается, кажется, вобрала в себя все неповторимые черты старинных деревянных домов. На фотографии видно, что он испытывает удовольствие, ощущая под рукой привычную текстуру состарившегося дерева. Он, спускаясь и поднимаясь каждый день, видит свой город частями и осколками: он видит то, что в Заистоке ему дорого: уцелевшие усадьбы, амбары, заборы, ворота и калитки; резные наличники окон. Деревянная резьба даже как бы избыточно украшает эти наличники, карнизы, фризы. Ее многообразие поражает воображение и сегодня: прорезная, пропильная и объемная, накладная; город создает образ чего-то невесомого, ажурного, не до конца русского. Большая часть людей может видеть Красную мечеть, Белую мечеть, а также то, что уходит, исчезает из уникального пространства города. Город транслирует сакральное в названиях, в самой культовой архитектуре (мечети, храмы, часовни), проникая в сознание людей и почти растворяясь в нем без остатка. Заботиться об исчезающем прошлом - таково содержание вглядывания в город. Но одновременно любой «собиратель взгляда» убеждается: в пространстве города появляется нечто иное. Это иное может имитировать старинное, привычное, родное; но чаще это то, что ему не близко, то, что заставляет его искать близкое ему в прошлом11. Он ищет привычные четырехскатные крыши домов, которые украшают фронтончики с треугольными завершениями, прерывающие протяженные карнизы; в тимпанах фронтончиков - резные солярные знаки... Но осознание того, что все это многообразие исчезнет, повергает в уныние любого. Когда-то томский поэт А. Олеар в «Цветных стихах» описал молчание городского зеленого мира так: «Зеленым утром из зеленых туч, / в них отыскав зеленое оконце, / зеленой веткой вытянулся луч, / как яблоко, протягивая солнце. / Зеленый день вступал в свои права, / зеленый профиль предъявив в окошко / с зеленой шторой. А за той едва, / зеленая, угадывалась кошка» [3. С. 23]. Сегодня создаются условия трансформации города, которые делают описание этих же зеленых крыш томских особняков как самой пронзительнонепохожей части города, создающей неповторимый колорит изумрудного волшебного (А. Волков), невозможным. Как невозможно будет скоро представить образ, который создан в мемуарах М. Вериго-Чудновской: «В своих зарисовках, как и в живописных пейзажах Томска, я стремилась передать не только и не столько архитектурные формы и их детали. Но главной моей целью было дать общее впечатление красоты этого города, стоящего на холмах, окруженного тайгой, изгибом большой реки, простором воздуха, погруженного в свою особую цветовую атмосферу, полную отсветов воды и облаков. Цвета стен каменных зданий: белые, розоватые, охристые, оранжево-кирпичные - гармонично сочетались с деревянными постройками, которым придавали воздушность резные украшения. Общая цветовая гамма города как-то приближалась к фрескам Дионисия. С впечатлением от фресок ее сближали крупные планы открытых пространств» [4. С. 110]. Меньше всего современные новые построенные и стилизованные под традиционные деревянные терема строения по своей цветовой гамме приближены к фрескам Дионисия, а стало быть, и к стилю жизни, который мог бы им соответствовать. Но эта же художница видела в Томске «чудовищную воронку Мальстре-ма», «столицу Снега», «город Мора»: «Большой, богатый, провинциальный город... он как бы приблизился к магистральному ходу лавины, сделался вдруг могучею воронкой Мальстрема, водоворота, втягивающего в свое жерло толпы людей, попавших в сферу его притяжения», - так она описывала Томск 20-х гг. XX в. [5. С. 139-140]. Таким город видели «сибиряки поневоле»: ссыльные, перемещенные лица, люди, нашедшие на томской земле последнее прибежище. Политический контекст существования, конечно, очень часто определял и эстетическое восприятие. Но эстетика пространства очень часто определяла мировосприятие. В восприятии Н. Рыбакова, экс-директора архитектурной студии «Арх-нуво», этот свежий древесно-пахнущий мир существовал так: «Деревянные дома иногда вообще не красили. Прежде была другая экология, и дерево дольше сохраняло свой естественный золотисто-охристый цвет. Сегодня дома в Томске, по прошествии ста лет, выглядят темно-серыми, почти черными. Но, в зависимости от освещения цвет дерева меняется, становится теплым с темно-красным или темно-золотистым оттенком» [6]. Если вспомнить описание художника А. Шиловского: «...В красочном отношении дерево разнообразно и богато. Мох, плесень, сухость или сырость вносят свою художественность в его красочный лик. То оно желтеет, буреет, зеленеет, синеет, сереет, то в нем преобладают горячие тона, то холодные, и надо быть слепым, чтобы этого не заметить», то увидим удивительную общность восприятия [7]. Эта естественность, органичное старение, таинственная мембрана стареющего дерева, уютность усадьбы, слободы - то, что близко горожанам и в прошлом, и в настоящем. Это то, что наполняет мир смыслом, переживаниями, открывает человеку тайну бытия. Даже снижение чувствительности к природному темпоритму жизни не меняет этот ценностный выбор людей, который и является основой для образования новых смыслов и форм существования. Таким образом, простейшая выборка текстов, отражающих какую-то систему единых образов, символов, метафор, создает удивительную мозаику возможных стратегий восприятия города: города как гармоничного пространства, выстроенного в согласии с природой, который должен эту гармонию хранить; города как сурового места, испытывающего человека на прочность, города «на краю света». К дискуссии о локальном тексте Культурный ландшафт города, представляя собой информацию, существующую в символической форме, лишь отчасти может быть рассмотрен как нарратив или локальный текст. Хотя именно этот фокус исследования города является довольно эффективным. Используя его, мы более полно понимаем и пространственные практики жителей городов (повседневная жизнь, типы распределения власти, богатства, капитала, ресурсов), и собственно антропологические (одиночество, присвоение жизненно необходимого пространства, практики передвижения по городу, взаимодействие на улицах и площадях, конструирование своего приватного пространства, создание основы для определенных форм социальной жизни, досуга, развлечения)1. Участвующие в создании городского текста по-разному видели / видят город, по-разному создают этот локальный текст. В современной гуманита-ристике словосочетание «локальный текст» (ЛТ) используется в разных контекстах, с акцентом на некоторых наиболее употребительных смыслах. Два из них, сформировавшись в конкретных научных сообществах, функционируют ныне в междисциплинарном пространстве и становятся парадигмаль-ными. Первый смысл связан с филологическим (литературно-семиотическим) подходом. Согласно этому концептуальному подходу, ЛТ это текст, в котором есть некая совокупность символов, идей, образов, смыслов, объединенная определенным стилистическим или мировоззренческим единством; репрезентирующая уникальность города (местности). Впрочем, это может быть и фрагмент локального текста, но настолько выразительный и семиотически насыщенный, что может выступить в истории той или иной местности как форматирующий текст, надолго сохраняющий, например, отношение к Сибири как лиминальному пространству. Таков, например, фрагмент текста А.П. Чехова «Из Сибири», задавший парадигму прочтения всего Сибирского текста: «Сила и очарование тайги не в деревьях-гигантах и не в гробовой тишине, а в том, что разве одни только птицы перелетные знают, где она кончается» [8. С. 36]. Таким же, как это ни печально, стал отзыв о Томске как самом скучном городе Сибири. Согласно второму подходу, локальный текст - это многоуровневая многослойная конструкция, возникающая как результат целенаправленных усилий в рамках полевых городских антропологических исследований, либо как финальный текст, систематизирующий языковые и речевые стереотипы, мотивы и сюжеты определенных нарративов, топонимы города, возникающие в разное время, благодаря которым разные городские сообщества, имеющие общую идентичность, выстраивают образ данного места [9]. Антропологическая интерпретация этого термина получила развитие в результате распространения практики проведения фольклорно-городских исследований [10]. В таком случае антропологическое исследование может объединять определенные фрагменты, которые были выделены исследователями на основании записанных текстов, конструирующих и репрезентирующих пространство города или местности [10-13]. Именно такие исследовательские антропологические проекты заставляют отказаться от выстраивания определенных иерархий локальных текстов, оппозиций: «неофициального» - «официальному», «спонтанного» - «системному», «низового» - «высокому», «традиционного» - «литературному», «архитектурного - «неархитектурному», «фольклорного» - «сконструированному, неорганичному». По мысли современных исследователей, две сферы функционирования локального текста - «неофи- Проекты - Деревянный Томск, Томские кружева, Томская деревянная архитектура. циальная» и «официальная» - находятся в тесном взаимодействии и взаимот-рансляции. Локальный текст предстает как последовательное развитие темы в определенной группе нарративов, образов на основе сформировавшегося ядра -определенного набора признаков, становясь тем самым общекультурным усилителем познавательности, способствующим когнитивной эволюции урбанистики. Провинциальный текст, например в исследованиях Л.О. Зайонц, предстает как антитеза двух «неразрывно связанных друг с другом смыслов -убогого никчемного захолустья и потерянного рая» [14]. Антитезой по отношению к такому локальному тексту, несомненно, выступает столичный текст (Московский или Петербургский). Именно провинциальный текст (в его целостности) становится значимым для восприятия его горожанами и градо-проектировщиками, и является навигационным символом изменений города, удерживающим самобытность, особенности городского семиозиса. И.А. Дедков, опираясь на цитаты из И.С. Аксакова, пишет в своих дневниках: «Провинция интересна не как противовес столице, а как „охранительная сила“, „охранительный упор“, как обозначение жизни, не поддающейся скоротечным преобразованиям ее. Меняются внешность, форма, но существо жизни здесь устойчивее, чем где бы то ни было» [15. С.111]. А вот столичный современный текст (в его архитектурном измерении) меняется, несомненно, радикальней, больше благодаря усилиям современных архитекторов. Они намеренно создают иллюзию нового пространства, аисто-рического по сути, пространства без иерархий, центрирования, без барьеров: «.. .то, что воплощается в архитектуре - это потеря страха перед вертикалями, перед их использованием в качестве главного направления движения...» [16]. Основные идеи столичного текста: движение, будущее, порыв, представление об архитектуре как «живом организме», как современной модели мира, воссоздающей нелинейность развития, изменчивость Вселенной; сокращение иерархий, усиление коммуникативности, гибкость, креативность. В текстах, которые создаются различными акторами, можно обнаружить и «культурную реализацию локального мифа», и «последовательное развитие той или иной темы на основе определенных смысловых, стилевых „ядерных“ констант. Иногда это достаточно парадоксальные мифологемы. Создатели Томского текста, например, описывая томские чашеобразные родники травертинового типа, указывают на то, что они вполне могли послужить прототипом чаш Грааля [17]. И часть локальных текстов выстраивается как описание города с двумя тысячами родников, отвечающих за сохранение образа города с особой миссией (особая чистота, древность, сохранение древних мифологем); города, где любое явление скрывало в себе некое значение, заданное таинственным сакральным центром, генерирующим смыслы, ассоциации, образы. Часть архитектурных сооружений поддерживает такое «прочтение города». Мифологизация Сибири как лиминального пространства русской культуры пронизывала, с другой стороны, как мы уже замечали, многие вариации Томского локального текста [18]. Хотя, по мысли А.С. Янушкевича, Сибирь в локальных городских текстах очень часто предстает не только «как гибельное место каторги и ссылки», но и «как земной рай, некая новая Атлантида, утопическое Беловодье» [19]. Одновременно существует, пускай и в ненаучной форме, обращение к Лукоморью как символу самых древних истоков Томска (Н. Новгородов), Грустине как ушедшей древней цивилизации (Д. Барчук). Есть в архитектуре города то, что связано с такой системой кодирования смысла бытия города (Татарская слобода). В контексте нашего исследования мы удерживали в актуальном состоянии одну идею. Есть тексты о городе, способные менять образ города или создавать его заново. Такие тексты можно назвать онтологическими. Онтологической функцией обладают не все локальные тексты. Но самые известные тексты города, такие как Петербургский, некоторые локальные тексты (Пермский, например), несомненно, обладают. Именно эти локальные тексты могли бы более точно сформировать визуальную оптику проектировщиков города. Сейчас как раз наступает такая эпоха, когда в ней назрела острая необходимость. К тому же давно зафиксирована способность текста в новой коммуникативной ситуации актуализировать «скрытые аспекты своей кодирующей системы» [20. С. 162]. Существующие сегодня российские локальные тексты многообразны. Одни из них, имеющие конкретное личностное авторство, связаны с конкретным «гением места» [1, 21-23]. Другие, базирующиеся на серии адекватных семиотических подходов и концепций, задают конкретную и особую парадигму создания городского текста [24-29]. Третьи и создаются как антропологические, и играют особую роль в антропологии города, в становлении самосознания современных горожан [10]. Рабочим определением слова «локальный» для нас является определение, данное в словаре В.И. Даля: «местный, не общий»12. Исследователь-текстолог А.А. Люсый акцентирует внимание на своеобразном жаргонизме: термине «локал», который нам важен для понимания той сущности локальных текстов, которые влияют на общность описаний города [30]. Идея «локала» как единства физической среды и ее осмысления в той трактовке, которую предложили некогда социальные теоретики Э. Гидденс и А. Филиппов, пересекается с пониманием сверхтекста как общей среды объекта и его описания (Н.Е. Меднис). Таким образом, мы будем использовать термин «локал» - как единство образа физического, архитектурного, текстуально-конструируемого, антропологически-уникального. А в современных условиях это как бы и манифестация самосознания немотствующего провинциального городского большинства. Мы остановимся на нескольких принципиально важных теоретических узлах в рамках обсуждения гения места и на нескольких семиотических моделях, которые важны для лиц, принимающих или реализующих градостроительные решения. Указание семиологов на обязательную «незамкнутость» локального текста стало определенной точкой бифуркации для исследователей. Вот эта не-замкнутость для одних указывает на сверхтекст, на процессуальность, незавершенность, на способность выйти за пределы локального; для других свидетельствует только об открытости и задает определенные стратегии подключения и создания нарративов. Но нам представляется, что для этого совершенно не обязательно выстраивать столь жесткую архитектонику понятий. С. 240. Семиотические исследования уже длительное время выстраивают текст города в пространстве культуры как некую онтологическую идею, имеющую свою историю, свою биографию, свою траекторию становления. Локальные тексты в антропологическом смысле больше «работают» на становление региональной идентичности; на формирование определенных паттернов поведения населения, обусловленного определенного рода ценностями. Создатели и интерпретаторы локальных текстов восстают против прежней бытовавшей центрированности на глобальных метатекстах. И очень часто авторы, создающие (протестные поневоле) локальные тексты, получают обвинение в том, что создают образ принципиального провинциала. Но это в том случае, если локальные тексты рассматривать сугубо как явление словесности. Если же под городским локальным текстом в широком смысле понимать продукт овеществленной коллективной деятельности и коллективного бессознательного, то тогда следует признать, что их появление закономерно; и связано оно не с волной очередного протеста провинции, а со временем расцвета «археологии пространства». В рамках семиотического подхода важнейшей категорией изучения и исследования становится не столько материальное измерение города, сколько его образ, явленный в формах культурной рефлексии. Западные исследователи при этом акцентируют внимание на гуманитарной географии, анализируя целостность города как специфическую пространственную форму; рассматривают феномен текста города как пограничный феномен; продолжают развивать семиотический подход к городу, привлекая к анализу необычные источники или необычным образом интерпретируя опыты художественного картографирования периферийных и «внеисторических» территорий российских на социально-антропологическом, помимо традиционно лингвистического [31-39]. В постсоветских / российских условиях сегодня хотя и спонтанно, очень противоречиво, но все-таки происходит развитие принципов тартуско-московской семиотическойшколы, а также взаимодействие западных и российских / постсоветских ученых хотя бы в рамках Международных форумов (одиннадцати Лотмановских дней в Таллинском университете) [35], Лотмановских чтений в Тарту [26]. Благодаря этому сложилось представление о городе как семиотически насыщенном пространстве, в котором функционируют и взаимодействуют разные знаковые системы. Это семиотически насыщенное пространство нельзя рассматривать как текст в ряду других текстов. Современные исследователи считают, что город следует интерпретировать как разновидность семиосферы. Благодаря взаимодействию нескольких научных сообществ возник новый разворот в процессе анализа национального семиозиса, который так или иначе отражался в структуре города, произошло перенесение центра тяжести в сторону анализа смыслорождения. Под смыслопорождением подразумевается такая ситуация в жизненных практиках, когда люди приписывают некоему явлению, событию, вещи определенный смысл, давая при этом всему некую оценку. Например, с семиотическим геопоэтическим анализом Урала в русскую культуру вошла новая модель геопространства, доминирующим началом которой стала не равнинная бескрайность, а темная и неистощимая подземная глубина. В оценке глубины и даже в простом ее описании уже присутствовало неявно положение о явном пространственном преимуществе этого пространственного локуса. Глубина открылась и в антропологическом взгляде на человека, удерживающего неуловимую связь с этой культурой. Любой из локальных текстов, будь то Московский текст [40], Пермский текст [25], Карельский текст [41], Уральский текст [1, 22], Крымский текст [42, 43], Тобольский текст [44], Челябинский текст [45], Екатеринбургский текст [46-48], Томский текст [18, 49-58], основан в принципе на методологии, развиваемой когда-то московско-тартусской школой. Методологи локального текста продолжают ту семиотическую традицию, которую заложил еще Ю.М. Лотман с его пониманием города: город «представляет собой котел текстов и кодов, разноустроенных и гетерогенных, принадлежащих разным языкам и разным уровням, город как и культура - механизм, противостоящий времени..., потому что он заново рождает свое прошлое, которое получает возможность сополагаться с настоящим как бы синхронно» [59. С. 325]. Вот и в истории урбанизма появление локальных текстов (не столичных) и их своеобразный ренессанс - это протест провинции, но не типичный протест нетипичной провинции, по-своему немотствующей или осознающей себя на уровне локального текста; а протест в духе когнитивной справедливости. А может быть, и подобно другим дискурсам сопротивления - новая версия дискурса когнитивной урбанистической справедливости. Претензии городских локальных текстов на выполнение функций метатекста не случайны. Локальный текст не может отразить часть истины, он - вся истина, он - метаистина. Возникающая в самых разных формах память провинциальных горожан приходит в противоречие с памятью наций и даже ставит под сомнение возможность «коллективной памяти». Локальные тексты - это тоже вытесненная память, и они существуют не как история города, а как Память, обладающая, по мнению П. Нора, «новым престижем демократичности и протеста» в отличие «от истории, всегда принадлежавшей власть имущим» [60]. Интерес к социальному конструированию прошлого города, по мнению Б. Швартца, обусловлен (в определенной степени) еще и кризисом историописания, невозможностью репрезентации целей, ценностей репрессированных групп и индивидов, проживающих в сегрегированных частях городского пространства [61]. То, что становится методологически значимым Если регистрировать чисто количественное измерение в появлении локальных текстов, то можно зафиксировать рост по экстенсиальной кривой. Если обозначить своеобразные точки констелляции новых смыслов, открываемых участниками процесса, то, на наш взгляд, их несколько: 1. Новое прочтение, пересборка топоровского подхода к локальному тексту, а потом и использование его подхода в интерпретации провинциального текста [30, 62-66]. 2. Осмысление семиотических констант локальных текстов в контексте смещений, происходящих в национальном семиозисе [25]. 3. Новая интерпретация двух измерений локального текста: как явления региональной литературы и как антропологического зеркала феномена локальности. Становление эпистемологического исторического идеала такого локального текста, претендующего на это звание, приводит постепенно к отказу от иерархии категорий в пользу равноудаленной системы различий. Воплощение такого идеала должно покончить с телеологизмом, универсализмом, европоцентризмом, и должно привести к созданию мультиперспектив-ной и контекстуально-ориентированной истории российских городов, развитию альтернативного подхода [67]. 4. Пересборка тесных связей между текстом и внетекстовыми реалиями. Фиксирование в локальном тексте следов внетекстового субстрата [1]. При этом авторы, создающие и исследующие эти локальные тексты, как правило, говорят в последнее время об актуализации потребности в национальном семиозисе. Не исключая такого поворота, сосредоточимся все-таки на антропологической и урбанистической составляющей локальных текстов. Тем более, что сейчас как никогда, очень популярным становится изречение русского философа о том, что всю культуру следует понимать «как деятельность по организации пространства» [68. С. 55], а тексты - как инструмент, открывающий код доступа к сущности города. Если мы просто констатируем, что существуют «ландшафтные знаки этнической целостности, воспринятой в виде судьбы этноса. Таковы для русских река Волга, Куликово поле, Бородино, сыра мать-земля...» [69. С. 77], то мы только означиваем проблему национального семиозиса и пытаемся охарактеризовать деятельность, на базе которой он осуществляется. Эта деятельность, с одной стороны, многогранна и в какой-то степени определяется особенностями природного и культурного ландшафта, а с другой - сама влияет на этот процесс. Всякий текст, отмечает исследователь творчества Ю.М. Лотмана Карл Аймермахер, «представляет, как для лица, порождающего „текст“, так и для того, кто его воспринимает, динамическое, постоянно изменяющееся, т.е. развивающееся во времени явление» [70. С. 362]. По мнению И.Е. Фадеевой и В.А. Сулимова, национальный семиозис, понимаемый как динамический процесс трансформации, передачи смыслов в условиях этнически-окрашенных дискурсивных практик, расширения информационных возможностей общества и усложнения форм, способов мышления, конечно, определяет специфику локального текста [71. С. 7]. В поле зрения интерпретаторов попадает так называемый «дискретный знак недискретной сущности», который свидетельствует, что текст является частью пространства исторической памяти культуры, несет информацию не только о самом себе, но и о целом шлейфе контекстуальных значений. Например, «Сибирский тракт» как самая известная дорога в сознании ссыльных, как ли-минальный (пороговый) хронотоп смертельного испытания, он неоднократно описывается как ландшафт маргинального пространства каторги, ссылки, переселения, территория, где «девять месяцев - зима, вместо ягоды-морошка». Это с одной стороны, с другой - если ориентироваться на иконографический образ мира и место Сибири в нем, который давно сформировался и достаточно устойчиво сохраняется в культурной памяти, то следует отметить, что он очень упрощенный. Согласно этому представлению, культура России имеет территориальную организацию, сходную с иконической. Исследователи этого представления отмечают: «Горизонтальные оси пространства - основные реки Европейской России (Волга, Днепр, Дон). Вертикальная ось, соединяющая землю с небом, проходит через Москву, являющуюся сердцем дореволюционной культуры России. Голова России - столичный Петербург, одновременно являющийся ее инфернальным полюсом. Урал в религиозно-мифологическом контексте представляет собой рубеж, отделяющий цивилизованный мир от территорий относительно дикой природы, Космос от Хаоса. За ним существует хаотичное (с точки зрения Европейской России) пространство потенциальной мощи страны - Сибирь» [72. С. 78]. Городская жизнь представляет собой непрерывный динамический процесс, а не постоянное и неизменное состояние, оно состоит не из объектов, а из событий, некоего сценария событий. Локальный текст - это зеркало такого инсценирования. Но для урбанистики более целесообразно рассматривать локальный текст как совокупность неких уникальных особенностей города и горожан. Хорошо, если разговор позволяет выводить знание к пониманию особенностей национального семиозиса, но это - некая сверхзадача, только упрощающая реконструкцию особенности и уникальности данного пространства. Отличие нашей позиции заключается в том, что нас интересует исследование не только природы и сущности локального текста, но и объяснение того, как реальность входит в научный, художественный текст, интерпретируется авторами этих текстов, как некоторые общие положения, отражающие единство в понимании особенностей города, встраиваются в конструируемый локальный текст, и одновременно под его воздействием эта реальность и это пространство физически изменяются. При этом мы удерживаем в сознании адаптированную нами концепцию понимания текста в его трехуровневой композиции. О Томском локальном тексте в контексте общенациональной дискуссии Мы проиллюстрируем это на примере Томского текста, хотя его анализ до сих пор существует фрагментарно, особенно это касается его антропологической перефокусировки. Выделим три уровня данного текста. Текст первого уровня - сама урбанистическая реальность как текст, существующий как таковой в сознании исследователя, путешественника, фланёра. Текст второго уровня - созданный, существующий образ города в реальном тексте (будь то литературный, нонфикшен-текст (фиксирующий ландшафтно-природное, ландшафтно-культурное, архитектонически-архитектурное, мифологическое, сакральное, топонимическое, политически-идеологическое, вернакулярное, историческое измерения города), отражающий уникальные локусы и топосы пространственного развития. Это могут быть тексты с калейдоскопом описаний, нарративов, репрезентаций (мозаика, складывающаяся из фрагментов, осколков), в которых улавливается, «схватывается» некая общность «градоощущения», «градочувствования» (разной степени глубины, образности, метафоричности). Текст третьего уровня - сконструированный локальный текст, который, стремясь к отражению уникальности, может стать сверхтекстом, если он формирует знание об универсальности и уникальности пространственного развития, о закономерности символического освоения этого чужого пространства, превращая его в свое. Эту роль может выполнить отнюдь не любой текст. Томский текст - может. Семиотика Томского текста первого уровня задавалась природой, спецификой острожного зодчества, рисовальщиками Второй камчатской экспедиции, канонами книг по архитектуре в эпоху Екатерины, первыми русскими архитекторами в XIX в., народными мастерами-краснодеревщиками, вкусом купцов. Именно в этих городских текстах произошло присвоение городу определенных образов и характеристик, которые представили город как нечто целое: острог, крепость, форпост. Характеристики и образы, фиксирующиеся в окончательно застывшей вербальной или визуальной формуле, отражают в полной мере уникальность и специфичность города. Сибирскость как код территориальности предполагал обилие знаков-символов, определяемых бытием суровых рек, многочисленных холмов, снежных зим, бескрайностью тайги. Известный исследователь В.Г. Залесов замечает, что в декор некоторых домов томскими архитекторами абсолютно сознательно вводились «элементы сибирской природы и орнамент коренных народов края: лепные барельефы в межоконных проемах третьего этажа выполнены в виде изображенных в зеркальной симметрии двух белок, держащих шишки; на эркере дома изображен часто встречающийся у северных народов орнамент в виде ряда треугольников» [73. С. 57]. Не только декоративное оформление домов в прошлом, которое, например, в Томске очень часто выполнялось в неорусском стиле («дом украшает плоскостная резьба растительного орнамента, стилизованные солярные знаки и „полотенца“»), формировало определенные стереотипы сознания, но и философия архитектуры [74]. Кодирование зачастую было связано с тем или иным стилем (северным модерном, неорусским стилем), влияние которого выходило за пределы собственно эстетики. В философии архитектуры и в ее практике (во всяком случае - в региональном сибирском контексте) присутствовала идея противопоставления / противостояния космополитическому общеевропейскому варианту модерна. Семиотика отношений человека и природы, пространства и массы, формы и конструкции в рамках такого противостояния сохраняет свое значение на гораздо более длительное время, нежели время существования собственно архитектурного стиля. А порой и противостояние регионального национальногосударственному приобретает особое значение и удерживается в культуре региона достаточно длительное время (сибирское областничество). Код, связанный с телесностью, таил в себе мужественность закаленного Сибирью характера, означивание мест и локуса, предполагающего особое испытание на прочность. Надо было только сконструировать этот абстрактный символ рациональной упорядоченности и всепроникающего единства, который бы мужественность сибирского характера удерживал и укреплял. Некоторые томские архитекторы и художники (М.М. Щеглов) пеняли местным архитекторам за то, что им «почти чужд сибирский характер», чья уникальность должна быть отражена в зодчестве и архитектуре [73]. Знаки, рождаемые мифологией туземцев, растворялись в общей системе символов, связанных с Сибирью до ее покорения Ермаком. Наличие сложной резьбы, являющейся украшением наличников, окон, фасадов, связано было с доминированием профессиональной агентности краснодеревщиков, ремесленников, обрабатывающих бересту, изготавливающей предметы традиционных сибирских ремесел, с одной стороны. С другой - «метод детально-декоративной стилизации мотивов сибирской (северной) природы и орнаментов коренных народов края» [73] позволял усложнить систему кодирования, связанную с сибирскостью. Хотя множество иных городских символов возникало в иных сферах, и их функционирование свидетельствовало о сохранении исторической подчиненности знаков жизненных сфер и городских символов национально-государственной семиотике.

Скачать электронную версию публикации