Orthodox cardiognosis of the russian people as the basis of heroism (bogatirstvo) (based on the “Diary of a writer” by F.pdf «Кардиогнозис» - терминологическая новация рубежа XX-XXI вв. Обращение же к сути обозначенного неологизма значительно предвосхитило его появление в теоретическом арсенале гуманитаристики и способствовало образованию интеллектуальной традиции, которую В.И. Шамшурин справедливо охарактеризовал как «значимую для всех русских мыслителей» [1. С. 153]. Сердце как главный «орган восприятия Бога» (цит. по: [2. С. 275]) описывался в трудах адептов «внутреннего делания» (Феодосий Печерский, Сергий Радонежский, Тихон Задонский, Серафим Саровский и др.). Заветы великих молитвенников и духовных учителей всея Руси о необходимости христианского обращения к Небу и Вечности не столько разумом, сколько сердцем особо актуализировались в XIX столетии среди русских сторонников православного подхода к гносеологии. Сердечное постижение Христа далеким от классической теологии народом стало объектом пристального внимания славянофилов, видевших в этом самобытном способе богопознания одну из констант, которые формируют русский национальный характер (А.С. Хомяков, И.В. Киреевский и др.). На значимости кардиогностически обусловленной народной веры для идентичности и всечеловеческого предназначения России настаивал Ф.М. Достоевский, относящий себя к приверженцам того славянофильского ответвления, которое ратует за «духовный союз всех верующих в то, что великая Россия, во главе объединенных славян, скажет всему миру, всему европейскому человечеству и цивилизации его свое новое, здоровое и еще неслыханное миром слово» [3. Т. 25. С. 195]. В «Дневнике писателя» им убедительно доказывалось, что «новое слово», которое суждено возвестить России, одухотворено Словом Творца, чутко расслышанным сердцем русского народа. Один из приоритетных для моножурнала Ф.М. Достоевского вопрос о кардиогностичности народной веры разнопланово рассматривался литературоведами и философами: аксиоматически его суть излагалась в свете русской идеи, патриотических нарративов классика [4, 5]; предметно изучалась в соположении с писательским осмыслением мифологемы «сердце» в свете святоотеческой традиции [2, 6]. Реконструкция же смыслового ядра феномена «богатырство», эксплицированного в наследии Ф.М. Достоевского, привела исследователей советского и постмиллениального времени к кардинально отличным результатам. Так, В.Я. Кирпотин предложил оригинальную концепцию антитетичного восприятия писателем «беспорядка» и «богатырства», которое идейно сближает его с Н.В. Гоголем и проявляет «заочный» диалог обоих очевидцев «эпохи хаоса и разложения», призывавших соотечественников к богатырскому противостоянию тотальной деструкции [7]. Категории «беспорядок» и «богатырство» советский ученый рассматривал сквозь призму заидеологизированности, т.е. исключительно как явления социального порядка. К героям-богатырям, мастерски выведенным Ф.М. Достоевским, В.Я. Кирпотин относил не духовных колоссов, а политических реформаторов, адептов революционных течений. Перспективные наработки выдающегося литературоведа были адаптированы нами к той фундаментальной для Н.В. Гоголя и Ф.М. Достоевского максиме религиозного сознания, которой было принято пренебрегать в советское время, - «Божественное / бесовское». Результатом такого подхода стало выявление сопряженного с народной этимологией онтологического смысла оппозиции «беспорядок-богатырство» у Н.В. Гоголя и Ф.М. Достоевского, базирующейся на противостоянии «бесовского порядка» «силе от Бога» (см.: [8, 9]). Правомерность выдвинутой нами гипотезы подтверждают современные разыскания В.В. Борисовой, расшифровывающей национальный и Православный «код» фабулы богатырского противоборства в этнопоэтике русской классической литературы [10]; П.Л. Чуйкова, соотносящего идеал богатырства у Н.В. Гоголя и Ф.М. Достоевского с поставленной Священным Писанием проблемой человека как «образа и подобия Божия» [11], и др. Отсутствием в общегуманитарном научном дискурсе работ, утверждающих причинно-следственный характер взаимодействия двух базисных для аксиологии Ф.М. Достоевского единиц «кардиогнозис» и «богатырство», определяется актуальность предпринятого исследования. Цель статьи - анализ национально маркированных категорий «кардиогнозис» и «богатырство», воплощенных создателем «Дневника писателя» в каузальном ракурсе. Ф.М. Достоевский на личном опыте убедился в кардиогностически почерпнутой животворящей силе, свойственной научно не просвещенному, но духовно просветленному русскому простонародью. Именно от него писатель-каторжанин «...принял вновь в душу Христа, Которого узнал в родительском доме еще ребенком и Которого утратил было, когда преобразился в свою очередь в „европейского либерала“» [3. Т. 26. С. 152]. Эта же сила народа, в целом характеризующегося Ф.М. Достоевским как богатырь, спасает и всю Россию в кризисные и переломные для нее периоды. В осмыслении Ф.М. Достоевского богатыри - это воины, благословленные Господом на служение Высшей Правде и братьям-единоверцам; «лучшие люди», имеющие сердечную предрасположенность вступать в битву как с врагом внешним, жаждущим порабощения России, так и с врагом внутренним, посягающим на душу русского человека. Писатель расширяет границы узуального понятия «богатырство»: для него это не просто название воинского этоса и синоним смелости, храбрости, отваги, а духовная броня, ниспосланная свыше каждому искренне верующему, вне зависимости от его физического сложения и рода занятий. Ф.М. Достоевский справедливо отмечает, что богоносную мощь русские богатыри демонстрируют на поле брани и за монастырскими стенами, в привычных тесных углах и в странствиях по родной земле; их облачение - не обязательно сверкающие стальные латы или благородная военная форма, но и неприметная ряса, грубое рубище или скромный костюм, едва ли претендующий на светскость. Нередко истинный духовный богатырь, по Ф.М. Достоевскому, создает впечатление слабого, субтильного, немощного либо же темного, жесткого и даже развратного, однако за такой внешностью скрывается великое сердце - истинная обитель Бога. Принципиально важный источник, оказавший неоспоримое влияние на глубину и неординарность осмысления Ф.М. Достоевским взаимообусловленных категорий «кардиогнозис» и «богатырство», - идеи Посланий апостола Павла. «Христос вселяется верою в сердца наша» (Еф. 3:17) - новозаветная истина от Первоверховного апостола, заложившая азы кардиогностической концепции как «Дневника писателя», так и Великого Пятикнижия Ф.М. Достоевского. «Сила Божия в немощи совершается» (2 Кор. 12:9) - завет из «Второго послания к Коринфянам Святого апостола Павла», воспринятый классиком как указание на превалирование сердечно аккумулируемой духовной силы над физическими данными истинного богатыря. Убежденность Ф.М. Достоевского в народно-кардиогностической природе богатырства проявляется в разных контекстах. К таковым можно отнести, например, оригинальную интерпретацию писателем концепции былины, которая, по его мнению, отражает не только «все мировоззрение народа» [3. Т. 26. С. 116], но и соприкосновение с «красотою высшей, красотою идеала» [Там же. Т. 24. С. 198] (подробнее см.: [12]). Приведенный тезис о трансцендентной составляющей былинного эпоса, констатация в нем элементов высшей модальности поясняются последующим утверждением Ф.М. Достоевского: «Там есть удивительные типы Ильи Муромца и фантастического Святогора и проч.» [Там же]. Если «фантастичность» старшего богатыря, которого не может удержать Мать-сыра Земля, очевидна, то «удивительность» младшего, думается, в том, что на своем земном пути он подвизался двум типам Христова служения - сначала воинскому, затем монашескому, т.е. «соединил» собою, во-первых, Православие «сердечное» (как идеал народный) и догматическое (как Преподобный Илия Муромец, Печерский); во-вторых, жанры былины и жития. В этом контексте важно учесть замечания Ф.М. Достоевского, которые, с одной стороны, утверждают кардиогностический путь Высшей Истины к «русскому земству», а с другой - якобы ставят под сомнение преобладание у него этого типа богопостижения: «Народ развратен, но у него религия, там идеалы и начертание. Не зная догматов, он знает (в большинстве) святых своих жития» [Там же. С. 191]. Более того: «.народ наш любит рассказывать и всеславное и великое житие своего великого, целомудренного и смиренного христианского богатыря Ильи Муромца, подвижника за правду, освободителя бедных и слабых, смиренного и непревозносящегося, верного и сердцем чистого» [Там же. Т. 25. С. 69]. Закономерен вопрос: «Согласуется ли в народе интуитивное богопринятие с церковной просвещенностью, проявляющейся в пересказе житийной литературы?». Ответ на него лишь отчасти утвердителен, поскольку к повествованию о деяниях святых деревенских рассказчиков побуждает не чтение агиографических текстов, а импульс сердца, наполненного любовью ко Христу и Его угодникам. Приведенный аргумент созвучен следующим строкам «Дневника писателя» за июль-август 1876 г.: «.Эти рассказы (из Четьи-Минеи. - Примеч. К. С.) передаются не по книгам, а заучились изустно. В этих рассказах и в рассказах про святые места заключается для русского народа, так сказать, нечто покаянное и очистительное» [3. Т. 25. С. 215]. Категории «кардиогнозис» и «богатырство» неизменно репрезентируются в «Дневнике писателя» как причина и следствие самоспасительной силы русского народа, стойкости и незыблемости его характера. При этом Ф.М. Достоевский не идеализирует народные типы. Изображенный им русский мужик «.знает все то, что именно нужно знать, хотя не выдержит экзамена из катехизиса» [Там же. Т. 26. С. 150]; обладая сердечным «знанием», он тем не менее подвержен стихийной порочности и беззаветному кутежу. Однако разгул «без удержу», по мнению классика, обязательно приводит безобразника к осознанию собственной греховности, жажде ревностного покаяния, масштабы которых детерминированы кардиогностически. Эта специфическая черта национального характера составляет фабульную основу «повести из народного быта» «Влас», в которой Ф.М. Достоевский емко обозначает суть кардиогнозиса и обосновывает его константность в системе ценностей русского народа: «Говорят, русский народ плохо знает Евангелие, не знает основных правил веры. Конечно так, но Христа он знает и носит Его в своем сердце искони. В этом нет никакого сомнения. Как возможно истинное представление Христа без учения о вере? Это другой вопрос. Но сердечное знание Христа и истинное представление о нем существует вполне. Оно передается из поколения в поколение и слилось с сердцами людей. Может быть, единственная любовь народа русского есть Христос, и он любит Образ Его по-своему, т.е. до страдания. Повторю, можно очень много знать бессознательно» [Там же. Т. 21. С. 33]. Отмеченное Ф.М. Достоевским бессознательное чувствование Христа останавливает наваждение русского Власа, уберегает его от рокового выстрела в святое причастие, за которым последовал бы духовный крах бунтующего героя. В финале деревенской истории Ф.М. Достоевский не единожды апеллирует именно к сердцу несостоявшегося стрелка, указывая, что одно оно есть источник спасения и преображения для каждого Власа: «Суд прогремел из его сердца конечно. Почему прогремел не сознательно, не внезапным прояснением ума и совести, почему проявился в образе, как бы совершенно внешним, независимым от его духа фактом? В этом огромная психологическая задача и дело Господа. Для него, для преступника, без сомнения было делом Господним. Влас пошел по миру и потребовал страдания» [41]. Мгновениями одолевающие русского человека «потребность отрицания» [3. Т. 21. С. 35] и желание «заглянуть в самую бездну» [Там же] соотносятся Ф.М. Достоевским с безудержным богатырским кутежом: «Богатырь проснулся и расправляет члены; может, захочет кутнуть, махнуть через край. Говорят, уж закутил» [Там же. С. 41]. Однако писатель убежден, что бесчинства героя «из простых» носят временный характер и исход им содеянного не приведет к трагедии: «.в последний момент вся ложь, если только есть ложь, выскочит из сердца народного и станет перед ним с неимоверною силой обличения. Очнется Влас и возьмется за дело Божие» [Там же]. Примечательно, что положительные прогнозы Ф.М. Достоевского о духовном пробуждении буйствующего богатыря и возвращении его к служению Истине часто остаются не расслышанными. Иллюстративна в этом плане трактовка В.К. Кантором пророческих строк «Власа». Соглашаясь с докладом Б.П. Вышеславцева «Русский национальный характер», исследователь обнаруживает в былинном эпосе «прямое предсказание русской революции, разгула русской стихии, русского бунта» [13. С. 56] и проводит, как ему кажется, неоспоримую параллель между «дерзновенными поступками», изображенными в былине «Илья Муромец в ссоре с Владимиром» (стрельба богатыря по церковным маковкам) и главе «Влас» Ф.М. Достоевского (попытка выстрела деревенского мужика в причастие), с революционным безудержем. Популярный былинный сюжет о том, как Илья Муромец сшибает стрелами золоченые маковки церквей, часто ошибочно приводится в качестве доказательства его язычества. Убедительное же разъяснение этого на первый взгляд «нехристианского поступка» дано Высокопреосвященнейшим Иоанном (Снычевым), митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским. Владыка Иоанн считает, что Илья Муромец юродствует, а «юродивые, обличая лицемерие и фарисейство современников, часто совершали на глазах у людей поступки оскорбительные, выходящие за рамки приличия. Этим они пытались пробудить у своих осуетившихся сограждан ревность о Боге, о защите „оскорбляемых“ православных святынь, о подвижнической, благочестивой жизни» [14. С. 40]. В подготовительных тетрадях к «Дневнику.» 1876 г. Ф.М. Достоевский записывает несколько слов, которые, думается, проясняют поступки и деревенского мужика, готовящегося выстрелить в святое причастие, и Ильи Муромца, сбивающего маковки церквей: «Выгодой не возьмешь, надо богослужение. Стрелял для эффекта» [3. Т. 24. С. 168]. Приведенное замечание уточняется автором: «Без богослужения нельзя, я богослужение в самом широком смысле» [Там же]. Напомним, что Илья Муромец юродствует «для эффекта» после ссоры с Владимиром, т.е. после своеобразного выхода из княжеской службы; нацеливая ружье на причастие, крестьянин также дерзнул «для эффекта» временно отойти от своей веры. Спасение для обоих, по мнению Ф.М. Достоевского, есть возвращение к богослужению в широком смысле, т.е., службе Богу в различных ее проявлениях. Так, богослужением Ильи становится воинское дело и последующая монашеская стезя, а богослужением деревенского мужика - обращение к старцу с искренним покаянием и посвящение дальнейшей жизни вновь озарившейся «самой главной святыне сердца» [Там же. Т. 21. С. 35]. Объединяя духовных богатырей прошлого антропологемой «лучшие лю-ди»39, Ф.М. Достоевский на страницах «Дневника.» пытается проиллюстрировать ее и современными ему именами. Писатель, утверждающий, что «.. .лучшие люди явятся сами собою и не из одних военных» [3. Т. 24. С. 168] и отрицательно отвечающий на вопрос «Разве одни военные ратуют, отстаивая отечество?» [Там же], относит к богатырям своей эпохи всех «сознателей правды народной» [Там же. Т. 24. С. 78], чье богослужение в широком смысле проявилось в защите братьев во Христе. Среди таковых в «Дневнике писателя» отмечены: генерал Черняев, в предпочтении которого «пожертвовать всем - и судьбой, и славой своей, и карьерой, может быть, даже жизнью, но не оставить дела» [Там же. Т. 23. С. 151]; Софья Лурье, в спасении раненых проявившая «жажду жертвы, подвига, доброго дела» [Там же. С. 52]. В этом ряду Ф.М. Достоевский особенно выделяет «неприметного русского человека» [Там же. Т. 25. С. 15], плененного воина, Фому Данилова, принявшего мученическую смерть, но не отрекшегося от Православия. Фому Даниловича Лотарёва40 писатель назвал богатырской «эмблемой России, всей нашей народной России, подлинным образом ее» [Там же. С. 14], ведь герой из народа продемонстрировал ту «способность проявления величайшей воли ради подвига великодушия» [Там же], которая составляет глубинную основу русского характера. Унтер-офицер Туркестанского батальона, поразивший даже иноверцев-мучителей масштабами духовной силы, отказавшийся от помилования и материальных благ за принятие магометанства и сознательно предпочетший вероотступничеству смерть, - «всецелое изображение народа русского» [Там же], искони сложившего идеал бескорыстного, самоотверженного и укрепленного во Христе богатырства. Современник Ф.М. Достоевского и последователь Ильи Муромца Фома Данилов также был отмечен благодарными потомками-единоверцами, желающими засвидетельствовать его святость. Пророчество писателя о том, что подвиг Фомы-воина в народе не забудется, сбылось на рубеже тысячелетий при непредумышленном «участии» самого же Ф.М. Достоевского. Л.А. Артамонова отмечает по этому поводу: «.вопрос о канонизации Фомы Данилова остается неразрешенным», хотя в «Самарской Духовной семинарии находится портрет-икона Фомы-воина, написанный самарским иконописцем Николаем Мостовых», а «первый проректор Самарской Духовной семинарии игумен Вениамин (Лабутин) и иерей Игорь (Соловьев), опираясь на документальные материалы, а также на главу „Дневника писателя“, составили „Службу мученику Фоме-воину, иже в Маргелане пострадавшему“ и „Житие мученика-Фомы“» [18. С. 237]. Подвиги Преподобного Ильи Муромца, местночтимого в родном крае Фомы-воина и других богатырей («лучших людей»), по Ф.М. Достоевскому, совершались исключительно по велению чуткого к народной правде и наполненного любовью ко Христу сердца. Выводы. Ориентируясь на новозаветные истины, согласно которым сердце есть вместилище Благодати, и труды великих русских богословов, понимающих сердечную веру как самый безошибочный способ богопозна-ния, Ф.М. Достоевский представил в «Дневнике писателя» своеобразную «антологию» народного кардиогнозиса; указал на животворящую силу сердца, способную не только восстановить помраченный Образ Божий в согрешившем «Власе», но и открыть для простого крестьянского сына стезю духовного богатырства - служения Богу в широком смысле. Вклад Ф.М. Достоевского в историю русской «философии сердца» неоценим: его размышления о вере русского народа, художественно аранжированные в малой прозе «Дневника писателя» и больших романах Великого Пятикнижия, вдохновляли и вдохновляют последователей на дополнение сложившейся интеллектуальной традиции кардиогнозиса.

Скачать электронную версию публикации