V.N. Tatishchev - the prototype of the first Russian historian.pdf Важным этапом в переходе от летописания к историческому исследованию является последняя четверть XVII в. Именно тогда в России появились первые исторические труды, основанные на критике источников, и наметился отход от провиденционализма к рациональному изучению причинно-следственных связей в рамках авторской концепции мировой истории. Можно отметить следующие исторические труды: Сильвестра Медведева «Созерцание краткое», «Известие истинное»; Игнатия Римского-Корсакова «Генеалогия»; Семена Ремезова «История Сибирская». Тем самым был создан фундамент отечественной исторической науки, которая уже в XVIII в. достигла крупных успехов в своем развитии. Рост национального самосознания стал причиной создания в Европе новых светских историй. В них повествование о прошлом народа входило в общую картину истории человечества, а единые принципы, применяемые к описанию прошлого, соотносились с уникальными чертами отдельных цивилизаций и культур. В России во времена великих петровских преобразований были сделаны первые попытки написания светской национальной истории. Особую роль в становлении основ историографии Просвещения в России сыграл Василий Никитич Татищев - государственный деятель, ученый-эрудит XVIII в. Историки разных научных школ и направлений часто задаются вопросом: кем же был Татищев, первым профессиональным историком, последним летописцем, трудолюбивым дилетантом или коварным мистификатором? Цель данного исследования - выявить специфику отношения в российской историографии к В. Н. Татищеву как к историку-исследователю XVIII в. и автору труда «История Российская». «История Российская» - главный труд В. Н. Татищева, над которым он работал около тридцати лет. «История» была впервые опубликована уже после его смерти, в 60-80 гг. XVIII в., под названием «История Российская с самых древнейших времен, собранная и описанная. Васильем Никитичем Татищевым». Этот фундаментальный труд произвел глубокое впечатление на современников своим объемом, количеством привлеченных источников и критическим подходом к ним. «История» стала в XVIII в. крупным собранием русских летописей, упорядоченным и удобным в использовании. Даже сама Екатерина II после знакомства с текстом стала считать Татищева образцом историка [1. С. 37], противопоставляя его изыскания трудам М.В. Ломоносова и М.М. Щербатова: «История Татищева - совсем другое дело: это был ум человека государственного, ученого и знающего свое дело» [2. С. 199]. Работа Татищева еще не была до конца завершена, но вокруг нее уже стали звучать различные оценки и мнения, сам историк писал: «Принужден был от разных разные рассуждения слышать; иному то, другому другое не по нраву было, что один хотел, чтобы пространнее и яснее написано было, то самое другой советовал сократить или совсем убрать» [3. С. 16]. Одни критики Татищева «ограничились констатацией частных недостатков в его сочинении», - усматривал С.В. Рыбаков, другие же «ставили вопрос о возможности признать в нем историка, способного профессионально решать исследовательские задачи» [4. С. 161]. Конец XVIII в. ознаменовался ожесточенной полемикой двух историков - М.М. Щербатова и И.Н. Болтина - и, соотвественно, началом не прекратившегося до сих пор спора о значении исторического труда Татищева и достоверности так называемых «татищевских известий». Под «татищевскими известиями» в историографии понимаются сообщения «Истории Российской» о Руси и сопредельных землях, не находящие подтверждения в других известных на сегодня нарративных и документальных источниках. Если Болтин защищал «Историю» Татищева, то Щербатов, напротив, критиковал ее и даже ставил под сомнение ученые заслуги Татищева как историка. В духе XVIII в. генерал-майор Иван Никитич Болтин отдавал свои предпочтения французским философам-просветителям (П. Бейль, Ш. Монтескье, Г. Мабли, Г. Рейналь, Ж.-Ж. Руссо), с чьими трудами он подробно познакомился во время работы с «Историей» Н. Леклерка. По мнению В. О. Ключевского, особую роль в формировании умонастроений и методов исторических исследований Болтина сыграл знаменитый просветитель Вольтер [5]. «История Российская» для Болтина стала первым историческим трудом, который оказался основой его исторического образования. Болтин, часто ссылавшийся в своих трудах на работу Татищева, объяснял это тем, что «доверенность моя к нему [Татищеву] основывается на том, первое что я не приметил в его истории ничего ни легковернаго ни сумнительнаго, а все с руз-суждением, с точностию и с доводами писанное; второе что все то, что он писал, находил я согласным и с нашими летописями, и с обстоятельствами времен и происшествий» [6. С. 62]. Далее историк предполагает, что «сильные причины» побуждают его прочесть «сказание» Татищева «.ибо не приметил я нигде, что б он [Татищев] хотя малое что-либо прибавил от себя к повествованию летописей, но все то, что обретал, или недостаточное или сумнительное, то пополнял и объяснял в своих примечаниях» [8. С. 326]. Но находил Болтин в «Истории» и «несомненные догадки» Татищева, оправдывая их тем, что они подтверждаются обстоятельствами «тогдашних времен и здравым разсуд-ком» [6. С. 20]. Князь Михаил Михайлович Щербатов, автор семитомной «Истории Российской от древнейших времен», настороженно относился к петровским преобразованиям, полагая, что они вызывали упадок прежних естественных добродетелей и разложение патриархальных связей в российском обществе. Щербатов во многом руководствовался в своих исторических сочинениях идеями более раннего поколения европейских философов и историков, таких как Ф. Салиньяк, аббат Дефон-тен, С. Пуффендорф, Лярош, Малле дю Пан и др. [7. С. 35-36]. Будучи придворным историографом Щербатов мог спокойно заниматься своими историческими исследованиями, имея доступ ко всем материалам государственных архивов, в том числе он был «высочайше уполномочен» разобрать архив Петра I. Щербатов в своей критике Болтина, который, по его словам, «слепо без рассмотрения» опирается на авторитет Татищева, поставил серьезную исследовательскую задачу - последовательно разрушить историографическую опору Болтина на «Историю» Татищева. Касаясь источников, которыми пользовался Татищев, Щербатов отмечал: «Господин Татищев, весьма мало в течение своей Истории делает точных ссылок на летописца» и много ссылается Татищев на летописи, находящиеся в «руках приватных людей», т.е. для других исследователей недоступные [9. С. 159]. Отсюда Щербатов делает свой вывод, что Татищев нарушил «должность историка», что так «сее было бы писать роман, а не историю» [10. С. 30]. Болтин и Щербатов в своем публичном споре об исторической науке, сами того не подозревая, оказались родоначальниками тех двух течений («скептиков» и «защитников» труда Татищева), которые на долгие годы определили содержание спора о значении «Тати-щевской истории» для историографии. Одним из первых читателей «Истории» был, как сам он себя называл, «любитель занятий» древнерусской истории, поклонник Монтескье и Вольтера -Людвиг Август Шлецер. Ученый прошел одну из лучших по тем временам геттингенскую филологическую школу, обучение в которой определило его прогрессивно-просветительские взгляды на историю разных народов. В 1726 г., открыв для себя татищевскую «Историю», Шлецер стал пристально ее изучать и впоследствии, как и Г.-Ф. Миллер, стал сторонником скорейшей ее публикации. Исследователь обращал внимание на то, что Татищев, хотя и не получил должного для ученого образования и в целом даже «не был воспитан для занятий историей», все же оказался «первым удовлетворительным, но гонимым историком своего отечества»; в нем, писал Шлецер, «уже веял исторический дух»: так, Татищев с «истинной критической добросовестностью» относился к «темным» местам летописного текста, сохраняя их и объясняя в примечаниях, «как мог» [11. С. 475]. Немецкий профессор полагал, что Татищеву недоставало в его научных изысканиях знаний истории соседних народов и «настоящего» научного метода критики источников, далее он усматривает, что «нельзя сказать, чтобы его труд был безполезен (выключая I части о Скифах и Сарматах и пр.), хотя он и совершенно был неучен, не знал ни слова по Латыни и даже не разумел ни одного из новейших языков, включая немецкаго» [12. С. 143]. Такое критическое отношение к Татищеву у Шле-цера совпадало с общей оценкой российской исторической науки второй половины XVIII в.: «Но что это были за люди, в Академии и вне ее, которые принимали на себя вид, что они были тем, чем я хотел сделаться -исследователями русской истории! Об иностранной истории они ничего не знали, об исторической критике, исторических вспомогательных науках еще менее; древних языков они не понимали, даже и новейших; византийцев и монголов даже имен не слыхали и т.д.» [13. С. 188]. К исследователю древнерусской истории Шлецер предъявлял высокие профессиональные требования: знание языков и истории древних европейских и восточных народов (шведов, греков, византийцев, славян, татар и др.), а также знание церковной истории и т.д. В России, по мнению Шлецера, он знал только двух крупных исследователей, которые в большей степени отвечали этим профессиональным требованиям и заслуживали внимания, - Татищева и Г.З. Байера. Сопоставив татищевский труд с уровнем развития исторической науки в России во второй половине XVIII -начале XIX в., Шлецер сделал вполне четкий вывод: несмотря на то что Татищев не получил должного образования, не знал ни слова по латыни, однако же его труд остается навсегда «полезной» работой. Самым первым и самым влиятельным критиком «Истории Российской» был Николай Михайлович Карамзин, основатель лагеря «скептиков» - исследователей разных исторических школ и направлений, убежденных в том, что никаких не дошедших и уникальных источников Татищев не имел, а следовательно, нет никаких «татищевских известий», это просто миф историков, из которого многие из них черпали свое научное вдохновение и расширяли доказательную базу своих исследований; а сам же историк в своем труде, работая с источниками, многое «додумывал» и сочинял, «украшал», «переиначивал», допускал грубые ошибки, основываясь на так называемых «вероятиях». Скептическое направление в своих исследованиях поддерживали и развивали в разное время Е.Е. Голубинский, А.А. Шахматов, С.Н. Валк, С.Л. Пештич, Я.С. Лурье, Е.М. Добрушкин, А.Л. Монгайт, А.П. Толочко. В «Пантеоне российских авторов» Карамзин посвятил Татищеву почетный очерк как «ревностному любителю» отечественной истории и «трудолюбивому мужу. по деятельности ума своего и страстной охоте к историческим наукам», он обнаруживает, что Татищев «вместо истории оставил нам только материалы ее и прибавил к летописям свои замечания» [14. С. 14]. В этом же очерке Карамзин изложил свое представление о взаимоотношении историка и его читателя: «историк должен все обделать в голове своей; ему труд, а нам плоды трудов его. Мы охотно идем за ним во мрак давно прошедших веков, если факел светит перед нами ясно» [14. С. 14]. Татищев, наоборот, как историк, по мысли критика, весь в «догадках», в которых читатели не всегда находят «вероятность», а в соображениях «ту ясную простоту», которую они любят. Во многом критические замечания относительно неправильного прочтения Татищевым летописных текстов связаны с тем, что Карамзин, имевший доступ к центральным архивам России, работал непосредственно с подлинниками рукописей и был уверен, что все летописи восходят к какому-то единому тексту. Поскольку татищевский текст не соответствовал этому представлению, Карамзин склонен был обвинять Татищева в «украшательстве» и «дополнениях летописных данных». Но почему же Карамзин так скептически отнесся к труду своего предшественника? На этот вопрос трудно ответить однозначно. Например, историки С.М. Соловьев и П.Н. Милюков полагают, что на исторические работы Карамзина значительное влияние оказало научное наследие М.М. Щербатова: «...есть все основания думать, что Щербатов был для Карамзина таким же основным источником сведений по русской истории, каким был для Болтина. Татищев» [15. С. 159-160]. Можно предположить, что Карамзин находился под научным влиянием обличительной критики Щербатова в адрес Татищева и благополучно продолжал ее развивать в своих критических замечаниях. По мнению К.Н. Бестужева-Рюмина, именно под влиянием трудов Карамзина, обвинившего Татищева в непрофессионализме и «выдумках» и даже в мистификации целых сочинений, значение «Истории Российской» в научном мире заметно падает [16. С. 162-163]. К «защитникам» Татищева в разное время принадлежали: П. Бутков, М.П. Погодин, К.Н. Бестужев-Рюмин, Д.А. Корсаков, И.П. Сенигов, Б. Д. Греков, М.Н. Тихомиров, Б.А. Рыбаков, В.И. Корецкий, А.Г. Кузьмин, А.В. Журавель. Одним из первых защитников научного наследия Татищева стал выдающийся историк дореволюционной России - Сергей Михайлович Соловьев, он оказался, по мысли А.П. Толочко, «энтузиастом Татищева, по существу легитимизировав его в критической историографии» [17. C. 10]. С.М. Соловьев не раз обращался к «татищевским известиям», доверяя им, использовав «известия» в своем многотомном сочинении «История России с древнейших времен». Аргументировал свое доверие Соловьев тем, что «он [Татищев] первый начал обработывание Русской истории, как следовало начать, первым дал понятие о том, как приняться за дело, первым показал, что такое Русская История, какия существуют средства для ея изучения; Татищев собрал материалы и оставил их неприкосновенными, не исказил их своим крайним разумением, но предложил это свое крайнее разумение поодаль, в примечаниях, не тронув текста» [18. С. 21]. Историк ставит перед русской историографией важные вопросы: «.видя такую добросовестность, имеем ли право обвинять его в искажениях, подлогах и т.п.?», «как в его [Татищева] трудах отражается век с своими понятиями и состояние тогдашнего общества?» и др. Соловьев пытался первым из исследователей увидеть в «Истории» не только летописные своды и домонгольскую историю Руси, но и следы той эпохи, в которой жил и «творил» сам ученый, целью Татищева «не было написание прагматической Русской истории: он хотел только собрать материалы и разобраться в них» [18. С. 17]. В 2005 г. в свет вышла книга киевского историка Алексея Петровича Толочко. Категоричные выводы То-лочко породили новые дискуссии и споры вокруг тати-щевской «Истории». Толочко в своем исследовании стал последовательно развивать идеи своего предшественника С.Л. Пештича, утверждая, что все источники Татищева уже были идентифицированы и он не располагал текстами, не известными его современникам, а многие факты, не находящие подтверждения в известных летописях по истории Руси, являются выдумкой самого Татищева. Киевский исследователь обращает внимание на то, что стремление Татищева искать «причину дел», объяснить один факт другим связано именно с тем, что его сознание или «картина мира» были рациональными, а не провиденциальными. Толочко подчеркивает, что Татищева нельзя считать «архаичным летописцем», как думали многие историки, а наоборот: это был «вдумчивый, тонкий, проницательный историк» и в то же время выдающийся «мистификатор». «Одурачивая легковерных» и предвосхищая будущие источниковедческие проблемы исторической дисциплины, он просто поступал, как все «модерные», «профессиональные историки», которые «воскрешают мир прошлого из небытия», чувствуя себя «демиургами, творцами» своего времени [17. С. 519-523]. Критикуя Татищева, его оппоненты не всегда понимали или не хотели понимать уровень развития исторической науки в России первой половины XVIII в., те реальные исторические условия, в которых Татищев работал, с какими трудностями он столкнулся при работе с источниками и как он их преодолевал. Перед Татищевым не были открыты центральные архивы России, рукописи, которые он имел, были преимущественно добыты, можно сказать, случайными путями в частных хранилищах, от друзей и знакомых. Татищев, будучи занятым человеком по роду своей служебной деятельности, не часто бывал в Петербурге и Москве, соответственно, он не имел должной возможности в полной мере пользоваться в своей работе подлинниками летописей и сверять их с изготовленными для него копиями. Из личных писем Татищева известны его жалобы на недобросовестность работы его копиистов, которые допускали неточности и описки. Тем не менее, находясь даже вдали от столицы, Татищев постоянно поддерживал связь с Академией наук и живо интересовался всеми новыми научными трудами, которые выходили в свет. Безусловно, сейчас с развитием исторической науки становится понятным, что где-то первый русский историк ошибался в атрибуции источников, которыми он располагал. Конечно, можно критиковать Татищева за неверное толкование терминов, слов или событий, понимая при этом, что если Н.М. Карамзин пользовался всеми результатами развития исторической и филологической науки начала XIX в., то Татищев не имел в своем распоряжении даже вспомогательных пособий и словарей, которые оказали бы ему посильную помощь в его кропотливой работе. Однако Татищева нельзя назвать сознательным «мистификатором». П.С. Стефанович справедливо подмечает: «Его интерпретации, встроенные в текст источника, не осознавались им как "авторские". Понятия об авторстве, источнике и подделке выкристаллизовались позже, когда были выработаны инструментарий истории как научной дисциплины и профессиональная этика» [19. С. 95]. Можно согласиться и с А.Г. Кузьминым, который оценивал научный вклад автора «Истории» следующим образом: «Татищев начинал. Он строил величественное здание российской истории, не имея предшественников... был родоначальником практически всех вспомогательных исторических дисциплин, которые по-настоящему стали разрабатываться лишь со второй половины XIX в. .весь первый том его труда был посвящен анализу источников и всякого рода вспомогательным разысканиям. в XIX в. вообще не было работы, равной тати-щевской в этом отношении» [20. С. 348]. «История Российская.» оценивается исследователями XVIII-XXI вв. по-разному, но все же практически все они отмечают особую значимость труда для российской историографии и масштабность работы самого Татищева как историка. Сам Татищев является безусловным историком в понимании своего времени, который критически отобрал и систематизировал огромное количество разнообразных письменных источников (летописи, жития, дипломатические бумаги, древнерусские сказания и др.). Везде, где бывал Татищев, он неустанно разыскивал и собирал свои «припасы», «свидетельства», «предания», «манускрипты», «документы», «записи», «повести», «основания» для своей пятитомной «Истории» [21]. Этот труд «начинателя» русской истории надо рассматривать, с одной стороны, как результат общественно-политических взглядов ее автора, с другой - как «воплощение» представлений о методах и задачах исторического исследования, присущих историку Петровской эпохи.

Скачать электронную версию публикации