Soviet Science Policy in the Years of the 'Late Stalinism' (second half of 1940s - beginning of 1950s): Markers and Metamorphoses.pdf При всех претензиях СССР на особый путь развития после окончания Второй мировой войны в глобальном плане страна столкнулась со сложной совокупностью «вызовов», требовавших радикальных изменений в государстве и обществе. Главной особенностью индустриально развитых экономик в послевоенные годы стало формирование системной связи между наукой, технологией, производством и потреблением. В странах-лидерах складывалась новая технологическая база развития, радикально отличавшаяся о той, что была характерна для довоенного периода, военных лет и послевоенной реконструкции и реконверсии. Ее основными особенностями стали: - структурные сдвиги в экономике, связанные с сокращением доли промышленности и ростом доли сферы услуг в производстве и занятости; - возрастание скорости развития производства и появления новых технологий, отход от стандартизации производственных процессов и концентрации производства как важнейших факторов эффективной экономики в пользу гибкости и способности к быстрой перенастройке производства в зависимости от меняющегося потребительского спроса; - повышение уровня жизни населения, насыщение рынка, ориентация на удовлетворение потребностей в соответствии с индивидуальными склонностями человека [1. С. 70-71]. По верному замечанию А.И. Анчишкина, «способность к экономическому прогрессу становилась тождественной способности развивать науку» [2. С. 250]. Все это определяло два взаимосвязанных процесса. Во-первых, объективное повышение роли науки как отправной точки технологических и, соответственно, социально-экономических изменений в послевоенном мире. Во-вторых, рефлексию изменившейся роли и положения науки в обществе и переход развитых стран мира к активной научно-технической политике. Однако важнейшим фактором для развития науки была все же начавшаяся холодная война. Вторая половина 1940-х гг. стала временем рождения «большой науки». Как справедливо подчеркивает историк из США Лесли Стюарт, холодная война «изменила саму суть американской науки. Министерство обороны стало крупнейшим и единственным патроном американской науки, главным образом, в области физики и технических наук, играя при этом важную роль и в развитии других естественных и общественных наук. В США сформировался «военно-промышленно-акаде-мический комплекс» [3. С. 1]. В США в эти годы дальнейшее развитие получила сеть национальных лабораторий, крупнейших исследовательских центров типа Лос-Аламоса, Ливемора, Окриджа и др., выполняющих приоритетные федеральные программы общегосударственной значимости. Именно в рамках таких комплексов решались задачи создания ядерного оружия и средств его доставки. Наряду с этим резко усилилась роль университетов как центров исследовательской деятельности. Университеты стали крупнейшими контракторами в сфере научных исследований и разработок для тех компаний, которые выполняли большую часть военных заказов в американской промышленности - таких как Локхид, Дженерал Электрик, Дженерал Дайнемикс, АТТ и др. Изменения, происшедшие в американской науке после Второй мировой войны, по сравнению с межвоенным периодом, были колоссальны. Они касались не только объемов финансирования научно-исследовательских работ (миллиарды долларов вместо ранее выделявшихся для этих целей миллионов), но и того, как и на что будут расходоваться эти средства. Неслучайно Дуайт Эйзенхауэр во времена своего президентства лично составил подробный план расширения взаимодействия между наукой, производством и военными в послевоенном мире [3. С. 7]. Однако дело не ограничивалось только финансируемым государством военным сектором науки. Усиление научно-производственных связей в наиболее развитых странах мира проявилось в формировании гибких структур науки и управления, позволяющих связать в единую цепь исследовательские центры и производство. В США и некоторых других странах Запада стали формироваться региональные научные комплексы, принимающие форму так называемых исследовательских парков. Исследовательские университеты, в числе которых были и вновь созданные научно-образовательные центры, и многие традиционные учебные заведения, принявшие новые правила игры, стали все интенсивнее притягивать бизнес. Вблизи них стали образовываться многочисленные инновационные фирмы, выполнявшие функции посредников между наукой и производственным процессом. В США олицетворением подобных тенденций, получивших название «Дорога 128» (или «Курс 128»), стало так называемое массачусетское чудо («анатомия» этого явления хорошо представлена в переводной книге известного американского ученого и публициста Кристофера Рэн-да [4]). Все эти «вызовы» не могли не затронуть и СССР. Однако реальная экономическая практика и политическая ситуация существенно отдаляли постиндустриальные горизонты. Страна не услышала «третий звонок» «для перехода индустриальной России к новому технологическому укладу» [5. С. 197]. Имевшиеся ограничения для формирования альтернативного вектора социально-экономического развития носили системный характер и затрагивали все основные сферы общественной деятельности. Логика социально-экономического развития СССР по-прежнему базировалась на «индустриализационной парадигме». Бюрократический ведомственный монополизм был главным элементом экономической культуры, зародившейся в эпоху начала индустриализации и утвердившейся в стране окончательно в условиях обстановки естественной или искусственно поддерживаемой внешней угрозы. В итоге в 1930-е - 1940-е гг. в стране сложилась специфическая «советская индустриальная цивилизация», отличительной чертой которой была военно-промышленная направленность [6. С. 3, 4]. Как известно, в 1946-1950 гг. в стране решались, главным образом, восстановительные задачи. Однако процессы качественных изменений, происходивших в экономике наиболее развитых стран мира, объективно ставили перед ней и новые задачи. В такой ситуации наука в СССР оказывалась в весьма непростом положении. С одной стороны, в условиях перехода к «мирной» экономике объективный «общественный запрос» к потенциальным результатам научной деятельности был высок. Количество научных учреждений и работников в них быстро возрастало. С 1940 по 1950 г. численность НИУ в СССР увеличилась с 2 359 до 3 447 (в РСФСР, соответственно, с 1 318 до 1 907), а количество научных работников - с 98 300 чел. в 1940 г. до 162 500 чел. в 1950 г. [7. С. 94, 123]. С другой стороны, наука как таковая все еще не рассматривалась в стране как объект формирования единой политики, интегрированной в социально-экономическую политику государства. Иными словами, научная политика как системная совокупность целей и задач по использованию науки для обеспечения государственных приоритетов и мероприятий, направленных на достижение этих целей, в стране фактически отсутствовала. Исключение составляли лишь оборонные задачи, в отношении которых использование возможностей науки носило системный характер. В целом же в наборе идеологем первых послевоенных лет место науки как фактора развития производства занимали «технический прогресс» и необходимость постоянного повышения технического уровня производства. На уровне внутренней политики связь между наукой, техникой и технологиями была совершенно не очевидной. В этом также проявлялась логика предшествующего периода, поскольку опора на повышение технического уровня составляла смысл философии индустриализации, как и военной конверсии производственной системы СССР в предвоенные годы. В политических декларациях послевоенных лет присутствовал тезис о необходимости «догнать и превзойти» достижения зарубежных стран в научной сфере. Еще в начале 1946 г. в высших партийных инстанциях было заявлено о необходимости «заботиться о дальнейшем развитии советской науки, всемерно поддерживать людей науки, добиваться широкого распространения научных знаний в народных массах, дальнейшего расширения и улучшения подготовки научных и технических кадров. Советская наука и техника должны непрерывно двигаться вперед и идти в первых рядах мировой науки и техники» [8. С. 145, 146]. В одном из своих публичных выступлений, относившихся к этому времени, И. В. Сталин заявил о необходимости оказать «должную поддержку» ученым, после чего они смогут «превзойти в ближайшее время достижения науки за пределами нашей страны» [9. С. 12]. Достаточно трафаретно звучали и призывы состоявшегося в октябре 1952 г. XIX съезда КПСС. В его решениях была отмечена необходимость улучшения работы научных учреждений и более полного использования возможностей науки для решения важнейших народнохозяйственных проблем [8. С. 363]. Однако в реальности в первые послевоенные годы проблема превращения инноваций в решающий фактор технологического и экономического прогресса явно не относилась к числу приоритетных. Как справедливо считает Е.Т. Артемов, «по-прежнему, если не на словах, то на деле, адаптация зарубежного научно-технического опыта и форсированное наращивание на этой основе экономических возможностей страны рассматривались в качестве первоочередной задачи» [10. С. 49]. Несмотря на начавшееся увеличение финансирования научных исследований, в том числе и бюджета АН СССР, в первые послевоенные годы технический прогресс в большинстве секторов экономики был связан с массированным заимствованием западных технологий, главным образом - у Германии и ее союзников в ходе мировой войны. Перенос технологий, в основном в форме готового оборудования, а также технико-техно -логической документации, касался как военного, так и гражданского секторов экономики и затрагивал преимущественно высокотехнологичные отрасли [11, 12]. В условиях послевоенного времени акцент на такую весьма специфическую форму «трансферта технологий» был, вероятно, вполне оправданным. Однако он должен был сопровождаться разумным балансом между опорой на «импортированные» технологии и технологии, создаваемые внутри страны, на базе собственных научных разработок. Вплоть до начала 1950-х гг. такой баланс фактически отсутствовал. По имеющимся данным, в тематике научных работ отраслевых научно-исследовательских учреждений доминировали проблемы, связанные с адаптацией ввозимых в страну технологий и оборудования к отечественным условиям и потребностям. Следует подчеркнуть, что ориентация на использование зарубежных технологий стала продолжением советской научно-технической политики времен индустриализации 1930-х гг. Изменилась лишь форма получения технологий, что не меняло общей расстановки акцентов. В то же время формирование технической политики на основе заимствованных технологий могло оставаться актуальным лишь на протяжении относительно короткого времени. Во-первых, зарубежные источники получения оборудования, как и сроки, в течение которых вывоз технологий оставался возможным, были крайне ограниченными и уже в 1946 г. со всей очевидностью показали свои пределы. Во-вторых, вывоз технологий касался все же весьма небольшого количества отраслей и не мог решить проблемы повышения технологической культуры всей экономики страны. В-третьих, зависимость производств от технологий, не имеющих собственной научной базы внутри страны, представлялась чрезвычайно рискованной, особенно в военно-технической сфере и машиностроении, основе производственного потенциала экономики. В литературе отмечается тот факт, что «увеличение наукоемко-сти машин и продукции машиностроения в 19461958 гг. усугубило отставание стран, не производящих, а потребляющих технические знания путем трансляции их из государств, располагающих собственным научно-техническим потенциалом» [13. С. 167]. Однако во второй половине 1940-х - начале 1950-х гг. новая роль науки, как и инновационные методологии организации и управления исследованиями, за исключением приоритетных секторов военно-технической сферы, оставались скорее перспективой, чем реалиями дня. Сложно говорить о наличии в стране единой научно-технической политики в первые послевоенные годы. Научно-техническое развитие определялось совокупностью весьма разрозненных отраслевых политик, которые зачастую базировались на разных основаниях и не имели под собой фундаментальной научной основы. Роль науки для экономического и социокультурного развития страны в целом, как и для отдельных направлений жизнедеятельности общества, явно недооценивалась. Фундаментальная наука, в отличие от техники и технологий, не входила в число государственных приоритетов. Традиционно считается, что научно-техническая политика эффективна лишь в том случае, когда она способна решать три основных блока проблем, выступающих одновременно в качестве побудительных мотивов ее формирования. К их числу относятся цели обеспечения внешней безопасности, экономического благополучия населения, а также удовлетворения потребностей науки в ее саморазвитии. Объективно все эти цели являются взаимосвязанными и взаимозависимыми, хотя и допускают варианты при расстановке приоритетов [14. С. 15-17]. Думается, что с точки зрения постановки целей в СССР в рассматриваемый период актуальным и отрефлексированным на уровне практической политики оставался лишь первый императив. Развитие научных исследований для достижения высоких показателей уровня жизни и тем более такая мотивация, как создание пространства для реализации внутренних интенций научного прогресса, не стали предметом целеполагания и не находили воплощения в научной политике. Во второй половине 1940-х - начале 1950-х гг. лишь первая из задач решалась относительно успешно, о чем говорили результаты атомной и ракетной программ. Правда, и такое заключение не является безоговорочным, поскольку расчет стратегического паритета никогда не ограничивается лишь сферой приоритетных видов вооружения, а охватывает всю совокупность потенциалов общества. Но в любом случае советская научно-техническая политика к этому времени оказывалась неспособной обеспечить приемлемое решение двух других задач. Это оказывалось неизбежной платой за гипертрофированное развитие военного сектора НИОКР (по некоторым оценкам он составлял до 80% в общих затратах на науку. Впрочем, с последней цифрой существует много неясностей. Статистические данные отсутствуют, а экспертные оценки варьируют в диапазоне от 40 до 80%. С учетом разработок «двойного применения второй показатель ближе к истине. - Е.В.) [15. С. 64, 65; 16. С. 189]. Вместе с тем во второй половине 1940-х - начале 1950-х гг. научные исследования представляли собой компонент технико-технологических политик, разрабатываемых в отраслевом разрезе соответствующими министерствами и ведомствами, включая АН СССР, выполнявшую функции «квази-ми-нистерства науки» и ответственную за фундаментальные исследования. Толчок к пониманию новой роли науки и формированию в СССР структур «большой науки» дала разработка в стране перспективных видов вооружений. Это было естественно, поскольку, во-первых, именно военно-технический аспект в послевоенные годы стал приоритетом № 1 и предметом формирования собственной научно-технической политики. Во-вторых, это объяснялось научно-технической и технико-технологической сложностью поставленных задач, объективно требующих для своего решения комплексных и междисциплинарных методов, что приводило к формированию новых организационно-управленческих подходов. В-третьих, свою роль сыграла концентрация в военно-техническом секторе финансовых средств и материальных ресурсов, а также, что еще более важно, интеллектуального потенциала. Наконец, военная сфера стала единственным сектором экономики в стране, где военное ведомство могло диктовать свои условия разработчикам и производителям продукции, создавая высокое давление на систему производства. Система военной приемки выступала своего рода суррогатом рынка для такого рода продукции. Именно в военно-технической сфере и начались изменения, приведшие впоследствии к смене акцентов в пользу формирования собственной технологической базы, основанной на полном цикле «наука - техника -технологии - производство», которые затронули как оборонные, так и гражданские секторы экономики (о роли военно-технического фактора см.: [10. С. 71-97]). В этом плане наиболее показательной является история советского атомного проекта, хотя и в данной сфере на начальных стадиях разработок большую роль сыграли заимствованные научно-технические решения [17. С. 55; 18. С. 65]. Именно в этой области в послевоенные годы в СССР проявился «феномен большой науки». Это касалось как объемов финансирования, так и позиционирования исследовательской деятельности в системе государственных приоритетов и связей между политическими стратегиями и научными исследованиями. В историографии содержится аргументированное мнение о том, что первые три масштабные оборонные программы послевоенных лет - создание атомного оружия, средств его доставки и системы противовоздушной обороны - стали полигоном для отработки новых методологий формирования и реализации научно-технической политики страны на длительную перспективу, которые впоследствии распространились и на гражданский сектор науки. Суть их заключалась в формировании научно-производственных комплексов и базировании производств на основе результатов собственных фундаментальных и прикладных исследований. С точки зрения институционализации научно -технической политики, атомный и связанные с ним военно-технические проекты стали первым опытом практической реализации в сфере отечественной науки принципов программно-целевого планирования [10. С. 71-97]. К тому же работы над атомным проектом, пожалуй, впервые в отечественной истории приводили к пониманию того, что для разработки технологий необходимо развитие широких поисковых и фундаментальных работ. Одновременно утверждалось понимание практической значимости фундаментальных исследований. Этот вывод имел далеко идущие последствия для отечественной науки. Специфика субъекта формирования политики в отношении развития науки, техники и технологий в СССР в конце 1940-х гг. определялась характером общественных отношений в стране - существованием властного тандема «партия - государство». В этом смысле наука, техника и технологии не отличались принципиально от других сфер жизнедеятельности общества и отражали тоталитарный характер государственного устройства. По справедливому замечанию В. Э. Лебедева, «субъект научно-технической политики в нашей стране в 30-х - первой половине 50-х гг. ХХ в. имел относительно упрощенную структуру, которая состояла преимущественно из групп, занимающих командные места в партийном, государственном аппарате, хозяйственном управлении (министерствах и ведомствах)» [19. С. 14]. Целеполагание в сфере научно-технического прогресса, как и ранее, осуществлялось высшими партийными инстанциями, представленными лидером Коммунистической партии, органами партийного управления и партийным аппаратом. В принципе, как и в других секторах экономической деятельности, в науке существовало формальное разделение целепола-гания и реализации сформулированной политической линии. Субъектом осуществления политики на высшем уровне являлось правительство страны в лице соответствующих органов. Однако между двумя инстанциями существовала тесная связь - как организационная, так и личностная, на уровне руководителей и основных исполнителей, включая самого И.В. Сталина, занимавшего ключевые должности в партийно-государственном аппарате. Несмотря на то что в послевоенный период большая часть решений по экономическим вопросам официально была отнесена к компетенции правительства и выпускалась под соответствующими грифами, идеология этих документов определялась партийными структурами. На низовом уровне роль партийного аппарата в реализации политики в сфере НИОКР была относительно небольшой и в содержательном плане принципиально не отличалась от партийного влияния в других сферах экономической деятельности. Она включала в себя, главным образом, контроль за реализацией принятых решений, а также основу кадровой политики - подбор и расстановку кадров. Практическая работа оставалась в компетенции руководства соответствующих учреждений, министерств и ведомств. Как уже подчеркивалось, вплоть до середины 1950-х гг. наука не рассматривалась как объект самостоятельной политики. Централизация целеполагания в политике не означала подлинного интегрирования ее целей, принципов и механизмов реализации на уровне согласования интересов отдельных компонентов социально-экономического комплекса страны. К тому же в системе приоритетов явно доминировал отраслевой подход в ущерб региональной целесообразности. Вместе с тем анализ политического процесса и сформировавшихся практик позволяет выявить ряд маркеров такой «протополитики» в отношении науки. Для формализации анализа обычно определяются три основные группы проблем - идеологические, экономические и организационные [20. С. 182, 183]. Следует подчеркнуть, что экономический компонент политики в данном случае не может быть предметом самостоятельного анализа, поскольку экономические отношения в науке в рассматриваемый период полностью вытекали из специфики производственных отношений в условиях централизованной плановой экономики. Никаких экспериментов в этой сфере не допускалось. Впрочем, существовали два заслуживающих внимания аспекта, в которых была продемонстрирована определенная динамика. Во-первых, в марте 1946 г. состоялось повышение окладов научных работников. При сохранении прежних принципов оплаты труда должностные оклады научных сотрудников и руководителей учреждений резко увеличивались. Устанавливались весомые доплаты за наличие ученых степеней и званий. После этого квалифицированный исследователь со степенью стал зарабатывать в пять-шесть раз больше, чем, например, работающий на производстве инженер. Развивалась и система премирования за достижения в труде. Предусматривалось предоставление ученым преимуществ при получении жилья, решении других социально-бытовых вопросов [21; 22. С. 21-22]. Обращает на себя внимание тот факт, что в духе времени это решение сопровождалось рядом других декретов, не публиковавшихся в печати и устанавливавших научной элите дополнительные привилегии, такие как право членам академий наук пользоваться спецстоловыми обкомов и горкомов КПСС, больницами и санаториями, находящимися в ведении ЦК КПСС и т.д. [23. С. 797]. Повышение должностных окладов ученым, которые в то время еще не относились к «лицам массовых профессий», было важным показателем статусности. Оно вызывалось, главным образом, идеологическими, а не экономическими соображениями и не дополнялось другими мерами, которые бы изменили экономическую оценку результатов научной деятельности и понимание роли науки в развитии экономики страны. Одним из косвенных проявлений изменения отношения государства к научной элите стало закрепившееся надолго стремление партийно-государственной бюрократии войти в «научную элиту» посредством получения соответствующих степеней и званий. Во-вторых, на научно-исследовательскую сферу стал распространяться принцип общегосударственного планирования. До этого планировалась деятельность лишь отдельных научных учреждений: составленные планы затем утверждались на более высоких уровнях в соответствующих министерствах и ведомствах. Справедливости ради следует отметить, что некоторые функции общегосударственной координации в области технической политики выполнялись Госпланом СССР: начиная с 1941 г. здесь формировались ежегодные технические планы. Однако это не решало проблемы, поскольку в стране с конца 1920-х гг. использовались принципы общегосударственного среднесрочного планирования на основе разработки пятилетних планов. Ситуация начала меняться лишь в самом конце 1940-х гг. С 1949 г. в СССР стали предприниматься попытки обеспечить согласованную техническую политику, исходя из принципа общегосударственной целесообразности. В контексте особенностей эпохи это, строго говоря, не были планы собственно научно-исследовательских работ: они предусматривали внедрение новой техники. Больших успехов в этой области добиться так и не удалось - планы представляли собой лишь сводку отдельных мероприятий, ответственность за выполнение которых также на протяжении некоторого времени оставалась номинальной. В них не расставлялись приоритеты, не определялась связь с развитием производства и не предусматривалось выделение каких-либо материальных ресурсов и ассигнований. В идеологическом плане наука привлекала партийно-государственный истеблишмент гораздо больше. Отношение к науке как к объекту идеологической деятельности в полной мере отражало конфликты эпохи. В силу двойственной природы науки она рассматривалась в данное время не только и не столько как предмет экономической политики, сколько как компонент культуры, имеющей большое значение для утверждения мировоззрения, и как предмет непримиримой идеологической борьбы. В особенности это касалось философских оснований естественнонаучных исследований и понимания роли и места общественных наук в социальной практике. Ключевой проблемой стало сочетание теорий отдельных научных дисциплин и принципов «марксистской методологии» - диалектического материализма. Мишенью оказались бернштейнианство, квантовая физика, социология, генетика, теория резонанса в химии, математическая логика, кибернетика и т.д. Одновременно утверждались догматические трактовки оснований некоторых других дисциплин - в физиологии, психологии, лингвистике, философии, экономике, истории [24]. Следует, однако, отметить, что дискуссии о сочетании философии и отдельных научных теорий не всегда имели однозначно негативные результаты. В ряде случаев затрагивались важнейшие научные проблемы, такие как оценка роли наблюдателя при проведении эксперимента, взаимосвязь пространства и времени, происхождение Вселенной в физических науках. В биологии и физиологии дискуссии касались вопросов происхождения жизни, теории эволюции, природы сознания, проблемы детерминизма и т. д. Поднимался вопрос о природе информации и универсальности кибернетики [25. С. 21, 22]. Проблема же заключалась в том, что дискуссии о философских основаниях естественных и общественных наук оказались лишь ширмой для идеологии. Формой утверждения «марксистских принципов» в науке уже с середины 1947 г. стали различного рода публичные кампании, инспирированные властями, направленные на утверждение «советского патриотизма в науке» и против «низкопоклонства перед Западом», «космополитизма», «буржуазного объективизма» и т.п. В ряде случаев использовались методы так называемых публичных дискуссий по философским вопросам отдельных наук. Особую остроту подобное идеологическое давление приобрело на рубеже 1940-х - 1950-х гг., когда Отдел науки ЦК КПСС активно разрабатывал планы борьбы против «идеологических шатаний» ученых [23. С. 830-907; 26. С. 117; 27]. Следует подчеркнуть, что в этих идеологических кампаниях ясно прослеживаются параллели с аналогичными акциями предшествующего исторического периода, например с борьбой против «лузин-щины» 1930-х гг. Политическая обстановка рубежа первого послевоенного десятилетия вполне располагала к таким методам идеологической деятельности и не способствовала сколько-нибудь активному противодействию со стороны ученых. Идеологические кампании имели весьма серьезные последствия для многих научных дисциплин. Во-первых, они сдерживали развитие науки, искажали естественный ход эволюции научного знания, а зачастую способствовали подмене научных теорий ложными, псевдонаучными. Классическим примером этого является противоборство в стране генетики и агробиологии [23. С. 798-808, 830-907]. После августовской (1948 г.) сессии ВАСХНИЛ исследования в области генетики фактически оказались под идеологическим запретом. Монополия на истину в биологии оказалась прерогативой направления, представленного Т.Д. Лысенко, который на протяжении долгого времени возглавлял Академию сельскохозяйственных наук и, после ареста в 1940 г. академика Н.И. Вавилова, Институт генетики АН СССР. Дело было не в противоборстве конкурирующих научных концепций. Совокупность взглядов Т.Д. Лысенко и его сторонников на теорию эволюции, суть которых заключалась в возможности передачи из поколения в поколение приобретенных признаков, а также в постулировании решающей роли окружающей среды, хорошо гармонировали со сталинской теорией «преобразования природы». Более того, это соответствовало намерениям режима за счет общественных реформ в кратчайшие сроки изменить саму природу человеческой личности. К тому же Т.Д. Лысенко обещал быстрый результат, его исследования носили ярко выраженный прикладной характер, в то время как генетики занимались «ненужным теоретизированием» и практически значимых последствий от их исследований в ближайшее время, как утверждали сторонники доминирующего в этом разделе биологии течения, не наблюдалось. Выбор режима и сфера его политической поддержки были предопределены. Это привело к долговременным негативным последствиям для развития многих перспективных направлений в биологической науке [25. С. 237-251; 28; 29. С. 40-42]. Подобные вторжения в научный дискурс, деформирующие научное сообщество и искажающие развитие научного знания, не ограничивались биологией и аграрной наукой - они были типичны для многих научных областей. В среде ученых существовали опасения по поводу того, что вскоре в каждой из научных дисциплин появится свой Лысенко, которому будет официально делегировано право на истину [25. С. 20]. По некоторым данным, лишь работы по атомной программе стали препятствием для широкого распространения идеологических атак на математику, квантовую физику и теорию относительности, которые планировалось провести в рамках специально организуемой всесоюзной научной конференции. Авторитет И.В. Курчатова и некоторых других ученых ослабил идеологическое давление в этих областях [30. С. 118]. По мнению П. Джозефсона, важность проекта по созданию атомной бомбы эффективно способствовала прекращению нападок идеологов на «новую физику» [29. С. 99]. Следует, однако, заметить, что за пределами исследований в области ядерной физики идеологическое давление на некоторые другие области этой науки сохранялось. Свидетельством этому является, например, судьба крупнейшего советского исследователя академика А.Ф. Иоффе, который на рубеже 1940-х - 1950-х гг. после долгого сопротивления был вынужден принять участие в кампании против «идеализма» в науке, что не спасло его от скорой отставки с поста директора основанного им Ленинградского физико-технического института [31. С. 318-327]. Во-вторых, прямое идеологическое и политическое воздействие на науку способствовало становлению и утверждению в научной системе научной бюрократии, под контролем которой оказывались каналы связи партийно-государственного руководства и научных учреждений [24. С. 34]. Тем самым ускорялось распространение на науку бюрократических принципов управления, инвариантных для всей политической системы страны, но не соответствующих потребностям и внутренней логике научной деятельности. Одновременно наносился удар по остаткам прежнего этоса науки, основой которого было стремление к объективности научных результатов. Следует отметить, что многие ученые весьма комфортно чувствовали себя в условиях «идеологизированной науки», активно используя идеологические и политические аргументы для утверждения собственной правоты и карьерного роста. Неслучайно, по экспертной оценке, наибольшая угроза науке в дискуссиях рубежа 1940-х - 1950-х гг. исходила не от профессиональных философов, а от амбициозных и «третьесортных» ученых, стремившихся воспроизвести опыт Лысенко и добиться благорасположенности Сталина [25. С. 22]. Наука как социальный институт была частью общества, и иначе быть просто не могло. В-третьих, идеологические кампании не только меняли психологический климат и идеологическую атмосферу в научном сообществе, но и формировали условия для использования институциональной среды в интересах тех или иных группировок. Этос научного сообщества совершенно искажался, становился производным от сопричастности с идеологией. От этого зависела сама возможность существования в профессии исследователя. Эволюция организационных структур в сфере управления наукой в первое послевоенное десятилетие продолжала тенденции, складывавшиеся еще в довоенное время. Как уже отмечалось, наука по-прежнему не рассматривалась как единый объект управления. Это не только проявлялось в отсутствии единой научной политики, но и отражалось в структуре органов управления. Общая логика формирования и развития научного потенциала и все принципиальные решения, касающиеся научной сферы, относились к компетенции высших партийных инстанций. Совместным был и контроль за осуществлением управленческих решений и управляемостью системы. Об этом свидетельствует, например, растянувшаяся на два года эпопея по обжалованию некоторыми членами АН СССР назначений, произведенных Президиумом Академии наук, в начале 1950-х гг. с нарушением Устава Академии. Эта история показательна с точки зрения механизма принятия решений по принципиальным кадровым вопросам в Академии наук. Еще в начале декабря 1952 г. в правительство была направлена записка академика В.С. Кулебакина «О некоторых сторонах деятельности Президиума АН СССР», адресованная лично И.В. Сталину в качестве Председателя Совета министров СССР. В ней напоминалось, что в соответствии с п. 40 Устава АН СССР академики-секретари отделений Академии наук должны избираться соответствующими отделениями из числа действительных членов Академии наук сроком на три года и утверждаться общим собранием. Также в письме содержались факты нарушения принципа выборности при решении вопроса о кандидатурах на должности академиков-секретарей отделений физико-математических и технических наук. Эти должности оказались замещенными, соответственно, академиками М.А. Лаврентьевым и С. А. Христиановичем. В записке отмечалось, что «Общие собрания отделений и всей Академии для обсуждения научно-органи-зационных вопросов и итогов деятельности выборных органов Президиум созывает крайне редко. Всем этим академики все больше и больше отстраняются от участия в решении существенных вопросов научной и организационной деятельности Академии». Ставился вопрос о необходимости «устранить имеющиеся в Академии недостатки» [32. Л. 172, 173]. В январе 1953 г. И.В. Сталину были направлены письма некоторых других известных ученых. В письме академика И. И. Артоболевского, наряду с повторением предыдущих претензий, сообщалось, что «Общие собрания отделений почти не собираются, на них не обсуждаются планы научных работ; директора институтов не отчитываются пред коллективом отделений; на собраниях отделений формально, постфактум, штампуются планы научных работ и отчеты уже после того, как они прошли рассмотрение через аппарат секретариата». Аналогичным по тону и содержанию было письмо академика Н.Г. Бруевича [32. Л. 169-171, Л. 174-177]. Несмотря на то что письма были направлены в Совет министров, 2 февраля 1953 г. последовало постановление секретариата ЦК КПСС о создании партийной комиссии для рассмотрения этих вопросов, в которую вошли М.А Суслов, Н.А Михайлов, Ю.А Жданов и президент АН СССР А.Н. Несмеянов. 17 февраля 1953 г. Комиссия представила свое заключение секретарю ЦК КПСС Г.М. Маленкову. Комиссией признавался факт нарушений выборных процедур при решении вопроса о руководящем составе Академии наук и приводились данные об исправлении ситуации. Характерно, что именно после решения высших партийных инстанций вопрос был снят с дальнейшего контроля и сочтен закрытым [32. Л. 178; 33. Л. 18]. Первичная проработка «партийной линии» в науке, а также оперативный контроль за ее осуществлением на практике возлагались на отдел науки ЦК ВКП(б), который входил в структуру управления пропаганды и агитации. Обращает на себя внимание тот факт, что еще в конце войны произошла определенная смена подходов к курированию науки со стороны ЦК. Если до этого времени соответствующие структуры возглавлялись, как правило, «партийными философами», то в 1945-1946 гг. к руководству ими были приглашены специалисты, имеющие естественнонаучное образование и соответствующий опыт - такие как физи

Скачать электронную версию публикации