Agrarian colonization of the Steppe Region in the frame of the state migration policy in the second half of XIX - early .pdf Отмена крепостного права в России не решила главного - аграрного вопроса, в связи с чем имперские власти в целях разрядки социальной напряженности в стране и преодоления крестьянского малоземелья обратились к поиску паллиативных вариантов урегулирования крестьянской проблемы. В череде мер, предпринятых в пореформенную эпоху, заметное место занимала организация переселенческого движения в Сибирь и главным образом в те её районы, которые в силу своей колонизационной ёмкости и подходящих для создания пашенного хозяйства условий отличались элементарным уровнем комфортности для главного субъекта колонизации - крестьянства. Совершенно естественно, что первые потоки переселенцев направлялись в местности, территориально приближенные к европейской части страны: преимущественно в лесную и лесостепную зоны Западной Сибири, где из крестьян-мигрантов к началу 1880-х гг. обосновалось в Алтайском округе - 50% всей массы, в Тобольской губернии - свыше 40% прошедших за Урал [1. С. 119]. Наконец, часть выходцев из Европейской России начиная с середины 1870-х гг. направляется в степные области, где основными очагами земледельческой колонизации становились территории Акмолинской и Семипалатинской областей. Земледельческая колонизация Степного края вписывалась в общую канву переселенческой политики Российской империи, отражая дискретность и логику как всего переселенческого процесса, так и имперской политики в отношении окраин. Общеизвестно, что в первые пореформенные десятилетия государство практически не участвовало в организации переселенческого дела, полагаясь на достаточность внутренних резервов в деле урегулирования аграрного вопроса в центре страны. В качестве прямого свидетельства индифферентности государства к вопросам аграрной колонизации окраин служит переселенческое законодательство, впервые оконтурившееся только с принятием переселенческого закона в 1889 г. Косвенным подтверждением того, что российское правительство долгие годы не связывало вопросы аграрной политики с колонизационными перспективами, служит отсутствие до 1885 г. каких бы то ни было статистических изысканий о различных сторонах переселенческого процесса: численном и половозрастном составе, районах выхода и водворения, материальной обеспеченности переселенцев. Во многом поэтому переселенческое движение продолжительное время реализовывалось вне государственной юрисдикции. Показательно в этом смысле замечание В.К. Плеве: «...Вековое народное движение упорно идёт своим путём и, как вода, не направленная в заранее проложенное русло, переполняет одни местности и обходит другие [2. С. 127]. В этой связи исследователи Сибири, размышляя о специфических чертах её колонизации, резюмировали, что «история переселенческого законодательства есть история самовольных переселений» [3. С. 96]. В результате к 1890-м гг. самовольное переселение в Сибирь достигло своего пика - 78% всего движения [4. С. 189]. Одним из важнейших следствий развития переселенческого движения как самовольного становилось его веерообразность, когда партии переселенцев в качестве районов расселения избирали ближайшие местности, а также близкие по природно климатическим характеристикам к местам выхода. Немаловажную роль играла и принадлежность крестьянства к обществу традиционной культуры, в котором распространение информации, а также способы её интерпретации инициировали принятие решения о переселении в одну местность больших групп людей. Всё это приводило к весьма печальным последствиям и, в частности, быстрому сокращению сибирского колонизационного фонда. Во многом поэтому уже с 1870-х гг. траектория переселенческих потоков смещается в направлении южной степной полосы Западной Сибири. Важным фактором, определившим смену вектора переселенческого движения, стали военно-стратегические и этнополитические устремления России. Правительственная колонизация южных степных пространств, начавшаяся в XVIII в., уже к концу первой четверти XIX в. была в основном завершена. Стремительное продвижение русской оседлости на юг приводило не только к расширению колонизационных владений России, но и к формированию новых административно-политических центров империи, соответственно реализующих в районах колонизации имперские представления о роли и назначении окраин в составе Российского государства. Хорошо известно, что в этот период в обществе и власти жёстко дискутировался вопрос о путях развития окраин, в контекстных рамках которого конкурировали идеи сибирского сепаратизма (Н.М. Ядринцев, Г.Н. Потанин) и теория создания большой русской нации (М.Н. Катков). В данном отношении решение инородческого вопроса посредством русской гражданской (читай: крестьянской) колонизации представлялось крайне привлекательным. Тем не менее в вопросе колонизации Степного края отчётливо присутствовали две позиции. Так, например, будущий генерал-губернатор Западной Сибири, генерал-адъютант Н.Г. Казнаков, докладывал Государю: «Положение степных областей требует особенного внимания. Со времени принятия киргизами русского подданства успехи, сделанные ими в гражданственности, ничтожны. Попытки перехода к земледелию остались почти пока те, которые были введены Китайским правительством. Между тем, доколе киргизы будут одиноко совершать в пустынных пространствах степей огромные орбиты своих кочевок, вдали от русского населения, они останутся верноподданными лишь по названию и будут числиться русскими только по переписям. Сопредельные с ними по линии казаки, по малочисленности своей, не принесли делу обрусения киргизов ощутительной пользы, но сами научились поголовно киргизскому наречию и переняли некоторые, впрочем, безвредные привычки кочевого народа» [5. С. LIX]. Далее у Усова встречается следующее замечание: «Проезжавшие по казачьей линии туристы, наблюдатели и ученые выносили впечатление о крайней бездеятельности, праздности, апатии и лени станичных жителей, особенно мужчин. Нелюбовью к неустанному труду объясняется нелюбовь к хлебопашеству» [6. С. 11]. Напротив, генерал И.Ф. Бабков, говоря о степной колонизации, настаивал на сохранении её военизированного характера: «Некоторые полагают, что обязательное заселение казаками представляет важное неудобство, что подобные переселенцы, обеспеченные на первое время, вместе их семьями, продовольствием от казны, с самого начала приручаются к лености и мало заботятся о хлебопашестве» [7. С. 25]. И далее: «Заселение Киргизской степи приняло характер искусственно-принудительный. Большие земледельческие колонии, вполне удовлетворившие военным целям, не могли развиваться в экономическом отношении. Естественное последствие последнего - постепенный упадок степных колоний» [Там же. С. 26]. Н. Г. Казнаков, уже в бытность свою генерал-губернатором, сознавая вполне, что казачий элемент в деле колонизации не имеет никакого культурного влияния, во Всеподданнейшем отчете поднял вопрос о необходимости заселения степных областей русскими переселенцами-крестьянами, причем писал, что осторожное, без стеснения кочевого населения водворение внутри степей оседлого населения, частое общение русского населения с киргизами и наглядный пример, более удобный в жизни, представляют единственное средство, могущее смягчить нравы и поднять уровень благосостояния полудикого народа [6. С. 12]. Идейное противоборство, сложившееся по вопросу аграрной колонизации Степного края, в частности свободных земель Акмолинской и Семипалатинской областей, не могло не наложить отпечаток на характер и содержание переселенческого процесса. Несогласованность мнений и действий генерал-губернаторской власти и местной администрации серьёзно амортизировало процесс аграрного освоения региона. Показательно размышление исследователя вопроса В.А. Остафьева: «Первые поселенцы в Акмолинской области появились при генерал-губернаторе Казнакове и губернаторе Цы-товиче. Цытович не был приверженцем заселения степных областей крестьянами и, если допустил переселенцев на крестьянские земли, делал это ограниченно, для пробы. Заступивший на место Цытовича губернатор Ливенцов был решительным противником расселения крестьян на киргизских землях» [Там же. С. 9]. Этот различный взгляд, по мнению Остафьева, загубил и затормозил дело колонизации степи, начатое Н.Г. Казнаковым [Там же]. Логика местной администрации в организации колонизационного процесса наиболее наглядно выражалась в практических действиях. Губернатор Ливенцов в ответ на просьбу 272 крестьянских семей разместить их на избранных участках отказал, мотивируя это тем, что переселенцами были выбраны лучшие места, входящие в круг инородческих кочевий и расположенные в значительном удалении от тракта, что выведет крестьян из поля зрения местной администрации [6. С. 10-11]. Подобная точка зрения крайние формы приобрела в начале 1880-х гг., когда генерал-губернатор Степного края Колпаковский категорично заявил, что Акмолинская область не может быть заселена русскими поселенцами, потому что здесь нет пригодных для аграрного освоения земель, а если и есть, то они целиком и полностью принадлежат киргизам, хорошо приспособленным к местным условиям [Там же. С. 11]. Фактически, после этих заявлений, официальная колонизация свободных земель Акмолинской и Семипалатинской областей была приостановлена. Вышел целый ряд предписаний, строжайше запрещающих «вторжения в пределы края бродячих масс переселенцев» [6. С. 12]. О том, насколько строгими являлись меры, принимаемые администрацией, можно судить, например, по тому, что самовольных переселенцев, обосновавшихся в Кокчетавском уезде в 1871 г. на арендованных киргизских землях, пришлось выдворять в три приёма. Уездным начальником было арестовано имущество переселенцев, крестьянский начальник вместе с посланными казаками разбирал переселенческие хаты и печи [Там же. С. 14]. Столь же показательны и сведения о «фантомных» переселенческих посёлках, возникших без ведома администрации. Во время губернской ревизии 1884 г. в Акмолинской области, Петропавловского уезда, урочища Мусина, властями была обнаружена целая русская деревня в несколько десятков домов по берегу Ишима. Оказалось, что вопреки запретам эта деревня существовала уже более десяти лет. Деревня была признана губернатором де-факто и получила говорящее наименование «Явленная» [Там же. С. 13]. Во время губернаторской ревизии в Семире-ченской области, в момент объяснения местного чиновника по поводу нарезанных земель и отсутствующих переселенцев, на горизонте появились несколько стариков без шапок около стола с хлебом-солью, которые, по всей вероятности, ожидали начальство. Несмотря на недовольство генерал-губернатора, факт существования населённого пункта («Фортунка»!!! -Б.Т.) вновь был признан [Там же. С. 19]. Подобные прецеденты, с одной стороны, становились дополнительным поводом к активным действиям властей, направленным на прекращение самовольной колонизации, поскольку каждая ревизия, как правило, завершалась изданием циркуляров запретительного характера. Однако, с другой стороны, крестьянские представления о переселениях, своих правах на земельный надел редко совпадали с правительственным пониманием существа этого процесса, что инициировало дальнейший рост переселенческого движения. По замечанию А.В. Пешехонова, масштабы крестьянских переселений определялись не столько правительственными соображениями, сколько «стихийным потоком хозяйственной жизни земледельцев, в которой есть свой «царь», и этот «царь» беспощаден [8. С. 112]. К разряду наиболее существенных причин, побуждавших крестьян реализовывать свои переселенческие настроения, относились: неопределённость и множественность условий, регламентировавших выход крестьян из общества, предельно забюрократизированный способ выдачи разрешений на переселение и водворение, отсутствие полной и объективной информации о переселенческом движении. Проведённые в начале XX в. опросы переселенческих партий показали, что из всех крестьян, решившихся на переселение, лишь 4,8% воспользовались правительственными разъяснениями [9. С. 73]. Народное недоверие к официальным источникам информации ограничивало возможности представителей государственной власти вести разъяснительную работу в крестьянской среде, что способствовало превращению переселений в хаотический, мало поддающийся логическому анализу процесс. Один из исследователей переселенческого движения в Сибирь, А. Омельченко, писал по этому поводу: «Наше переселение носит какой-то вулканический характер: то Курская губерния выбросит из себя тысячи человек, то Вятка и Пермь, посылая сначала тысячи в Сибирь, через год не могут выделить нескольких десятков» [4. С. 188]. По определению А.А. Кауфмана, переселение часто принимало «стихийный, почти эпидемический характер, когда с места снимались сотни и тысячи семей, для которых передвижение в Сибирь не было вызвано разумной необходимостью и сознательным расчётом» [10. С. 62]. Кроме того, игнорирование юридических ограничений переселенческого движения в Степной край, где русское население приходило в контакт с автохтонами, было окрашено и в сугубо этнические тона. Переселенец как основной субъект колонизации, попадая в новую этническую среду, приносил с собой собственные представления о мироустройстве, отношениях, праве, собственности, сформированные на родине. Русская государственность, с её ярко выраженной вотчинной философией, не могла не наложить соответствующий отпечаток на сознание своего народа [11. С. 168]. В русском крестьянском сознании всегда была жива память о владении землёй и праве ею безраздельно распоряжаться. Исследователи взаимоотношений русского и инородческого населения Степного края верно отмечали: «Переселенческая масса смотрит на вольные киргизские земли как на свою собственность, омытую кровью дедов, а потому немудрено, что новосёлы относятся к киргизам, как к пасынкам» [Там же. С. 169]. Подобное отношение было точно схвачено писателем XIX в. С. Карониным (Петропавловским) в художественно-публицистическом произведении «Как и куда они переселялись». Инициатор переселения Ершов рассказывал крестьянам о Сибири и коренных жителях буквально следующее: «Хлеба там вволю, в реках рыбу руками бери... только православных нет, а всё киргиз . Как же с ним, с собакой, совладаешь? . «Киргиз - он ничего, киргиз - он честный. Если ты его попоишь чайком, он тебе лугу отвалит» [12. С. 366]. Важно отметить, что этнические амбиции русских поселенцев на рубеже XIX-XX вв. амортизировались патерналистскими действиями центральных и региональных властей, когда последние более упорядоченно относились к земельным экспроприациям, проводя изъятие земель не у оседлых, а у кочевых инородцев, выплачивая им соответствующую компенсацию. Так, сведения об образовании переселенческого участка Тахта-Куль в 1898 г. содержат следующую информацию: «За вошедшие в площадь участка зимовые стойбища киргизов. выдать владельцам денежное вознаграждение, согласно оценочному акту. в сумме 445 рублей» [13. Л. 5]. Не менее важным фактором, определившим рост темпов и размеров переселенческого движения в области Степного края, вопреки правительственным запретам, стали реальные экономические достижения мигрантов в регионе. В необычайно коммуникативной крестьянской среде информация о хозяйственных успехах, часто приукрашенная, распространялась невероятно быстро, тем более что основания для оптимизма у потенциальных переселенцев в Степной край действительно были. В частности, по данным В. Остафьева, оперировавшего данными, собранными в ходе обследования переселенческих посёлков К.Р. Качоровским, экономический рост крестьянских посёлков в Акмолинской области, несмотря на первоначальную нищету дворов, являлся поразительным и резко бросающимся в глаза [6. С. 21]. За семь лет, с 1884 по 1890 г., благосостояние крестьян восьми посёлков Акмолинской области выросло в 3-4 раза. Несмотря на голодные 1891-1892 гг., как свидетельствует статистика, двух лет крестьянам оказалось достаточно для восстановления пошатнувшихся хозяйств [Там же. С. 22]. Достижения переселенцев в земледельческих местностях Степного края значительно скорректировали соотношение сил противоборствующих сторон по вопросу перспектив аграрной колонизации региона. По констатации В.А. Остафьева, быстрые успехи и экономический рост переселенцев степных областей нарушили вековую традиционную нелюбовь к сохе ленивого, апатичного киргиза-номада и не менее ленивого казака, чего тщетно добивалась администрация в течение десятков лет разными проектами и мерами при колонизации степи казаками. Крестьянская колонизация степи принесла громадную культурную пользу, разобщив кочевников с казачеством, влиявших на них крайне деморализующим образом, познакомив при этом номадов с оседлым населением и оседлым образом жизни [6. С. 60]. Подводя общие итоги, необходимо отметить, что в процессе колонизации степных областей Западной Сибири центральные и региональные власти продолжительный временной отрезок действовали, ориентируясь на сложившуюся по отношению к восточным окраинам страны политическую традицию, для которой было характерно сдержанное отношение к крестьянской переселенческой инициативе. Значительную трудность представляло собой диаметрально противоположное прочтение цели и задач колонизации южной степной полосы, высшей губернской и местной региональной бюрократией. Во многом только благодаря эффективности переселенческого движения, главную роль в котором играло крестьянство великорусских губерний, удалось преодолеть этот конфликт, что открыло широкие перспективы по заселению и аграрному освоению региона.

Скачать электронную версию публикации