From Indiscernible Foreigners to Enemy Aliens: Japanese Migrants in the Social and Political Discourse of the Russian Em.pdf Исследование вопросов «этничности», ее роли и функций в городском, политическом и общественно-публицистическом пространстве постсоветских обществ - задача важная и вместе с тем чрезвычайно трудная [1, 2]. Крайне интересны случаи неожиданной актуализации этничности, когда принадлежность к какой-либо этнической группе, ранее не игравшая особой роли, начинает восприниматься в качестве важной, ключевой, способной выступать определяющим фактором в отношениях между различными народами. Каковы причины и механизмы этого явления? Какие факторы влияют на актуализацию этничности? И как новыми смыслами и коннотациями наполняются давно знакомые, вполне привычные явления и символы, ранее не воспринимавшиеся сквозь призму этнического? Особенно интересным представляется в этой связи изучение отношения российского общества к японцам, проживавшим на территории империи на рубеже XIX-XX в., - в период, ознаменовавшийся обострением дипломатических отношений с Японией и Русско-японской войной. Вплоть до начала военных действий японские мигранты были величиной, едва заметной в общественно-политическом пространстве огромной многонациональной империи. Именно «неприметность» японцев до 1904 г. оттенила яркими красками всплеск пристального и недоброжелательного отношения к ним с началом русско-японского конфликта. Разобраться в причинах этого и является задачей настоящей статьи. Речь не идет о реконструкции истории японской диаспоры в России или рассмотрении образа «японца» в общественном мнении страны (этим темам посвящено немало добротных исследований [38]), куда интереснее представляется вопрос о том, когда этничность становится знаковой характеристикой японцев в символическом поле Российской империи? Важно понять, как воспринимали японских мигрантов в России до войны и что изменилось с ее началом. Поэтому представляется интересным рассмотреть символические аспекты восприятия японских мигрантов в России и проанализировать процесс актуализации этнического фактора под влиянием Русско-японской войны 1904-1905 гг. Первые японцы появились в России еще в конце XVII столетия. Разбившееся в 1695 г. у берегов Камчатки японское судно забросило на российский берег купца из Осаки - Дэмбэя. «Диковинный» иностранец, побывавший в плену у камчатских аборигенов, был доставлен в Петербург. В 1702 г. он был представлен самому Петру I, который определил чужестранца на работу в Артиллерийский приказ в качестве переводчика и преподавателя японского языка. Дэмбэй стал первым японцем, чье пребывание в России было официально зафиксировано. И хотя впоследствии в силу различного рода случайностей на российской земле довелось побывать и другим выходцам из страны «Восходящего солнца», вплоть до середины XIX в. такие случаи были практически единичными [9]. Относительно массово японцы появились в России лишь во второй половине XIX в., когда с присоединением Приамурья и Приморья началось активное освоение российской дальневосточной окраины. Миграции японцев в Россию способствовали не только ее близость и сравнительная дешевизна проезда, но и заманчивые перспективы, которые активно развивающийся регион сулил тем, кто был заинтересован в открытии собственного дела. И хотя большая часть японцев ехала в Россию в поисках работы, способной обеспечить их средствами к существованию, среди японских мигрантов было немало и тех, кто, обладая специальными навыками и капиталом, надеялся организовать здесь свой собственный бизнес [10. С. 21]. Особенно притягательным для японцев был г. Владивосток. Стремительно развивающийся имперский центр на восточной окраине России, он имел прямое пароходное сообщение с Кобэ, Цуругой и Нагасаки. В 1875 г. здесь было открыто торговое представительство Японии с учреждением в 1876 г. должности коммерческого агента, который фактически взял на себя функции официального представителя японцев в России, осуществляя диалог между мигрантами и местной администрацией. В результате с 1870-х гг. на российском Дальнем Востоке начинает постепенно формироваться японская община, концентрировавшаяся большей частью в городах с преобладающим значением Владивостока. Однако вплоть до 1990-х гг. проживавших в империи постоянно японцев было исключительно мало. Так, по данным исследователей, в 1884 г. в России проживали только 412 японцев, и все они пребывали во Владивостоке [Там же. С. 32]. Общее число японцев в России существенно возросло только с началом строительства Транссибирской железной магистрали. Сооружение Великого Сибирского пути, начатое в 1891 г., потребовало огромной массы рабочих рук, необходимость в которых невозможно было всецело удовлетворить как за счет ресурсов дальневосточной окраины, так и за счет волны переселенцев. В этих условиях строители магистрали стали активно использовать практику найма рабочих, преимущественно из соседних азиатских государств, в том числе из Японии. В результате японская колония уже к 1902 г. увеличилась до 4 716 человек, из которых 2 996 проживали во Владивостоке, 544 - в Никольске-Уссурийском, 201 - в Хабаровске, 254 - в Николаевске-на-Амуре, 95 - в Чите и только 29 - в европейской части России [6. С. 45]. Японские мигранты нанимались в качестве прачек, нянек, домашней прислуги, работали врачами, парикмахерами, ювелирных и часовых дел мастерами, открывали фотосалоны, бани, публичные дома. О том, насколько разнообразной была сфера труда японцев в городах Дальнего Востока, говорит тот факт, что открывшееся в 1902 г. во Владивостоке японское общество распределило своих соотечественников по 14 различным отделам, выделявшимся на основании той или иной профессиональной деятельности [4. С. 8]. Японцы довольно быстро стали неотъемлемой частью жизни российской окраины. С ними встречались на улицах, их видели в различных магазинах, мастерских, фотосалонах, прачечных и публичных домах. Необычные, особенные персонажи с красочных этикеток, какими зачастую представлялись японцы жителям европейской части России, на Дальнем Востоке обретали вполне реальное воплощение в людях, с которыми приходилось сталкиваться в каждодневной жизни. К японцам шли, чтоб отремонтировать часы, сделать фото на память, сшить новый костюм, и это было совершенно обычным явлением в жизни российской окраины. В этнически разнородной, многонациональной среде, какую представлял собой имперский Дальний Восток, японцев привыкли просто не замечать. Для дальневосточных жителей они были частью повседневности. Присутствие японцев в России вносило свои коррективы не только в жизнь дальневосточных обывателей, но и в городской «ландшафт». На улицах дальневосточных городов появлялись вывески и объявления на японском языке, магазины и лавочки с японскими товарами, японские торговые фирмы, публичные дома и представительства. Японские кварталы, прочно ассоциировавшиеся с выходцами из Японии, к началу XX в. сложились в самом центре Владивостока, Хабаровска и Никольск-Уссурийска. Особенно явственно присутствие японцев ощущалось во Владивостоке. И хотя камчатский епископ Ев-сей был убежден, что Владивосток - прежде всего «китайский город, где китайская жизнь проявляется себя на каждом шагу» [11. С. 37], «японского» в городе было также немало. Японский квартал сосредоточивал жизнь японской общины в самом удобном с точки зрения коммерции пространстве города. На центральных улицах города - Алеутской, Пологой, Фонтанной, Косом переулке - действовало большинство японских магазинов, прачечных, ателье и фотосалонов. Тут же находился и офис коммерческого агента Японии в России. Экономическая активность японских предпринимателей способствовала формированию все новых японских «анклавов» в пространстве города. К концу 1890-х гг. во Владивостоке действовали уже 11 крупных японских торговых домов [6. С. 44]. В ведении японцев в конце 1890-х гг. находились 6 из 7 публичных домов города [Там же. С. 43]. К концу XIX в. здесь появились даже японский храм и школа, учрежденные за счет личных средств мигрантов. При этом японский колорит города мог показаться необычным только приезжим. Для местных все это оставалось лишь частью привычного городского пейзажа, не вызывающего каких-либо особых реакций. Деятельность японцев в России отражалась в печати, особенно местной, но особым ее вниманием не пользовалась. Типичной была ситуация, когда одна из хабаровских газет в обширной статье об иностранцах в Приамурском крае, особенно о китайцах и корейцах, японцев только упомянула [12]. Проблему китайских и корейских мигрантов обсуждали много и эмоционально, видя в них угрозу российскому пребыванию на Дальнем Востоке [13]. И хотя японцы, наряду с китайцами и корейцами, в российском общественно-политическом дискурсе зачастую сливались в единую, нерасчлененную массу «желтых», растворявшую в себе отдельные национальности [14], «желтый вопрос» в России все же был в большей степени связан с мигрантами из Китая и Кореи. Это видно хотя бы и потому, что аргументы, служившие обоснованием представлений о «желтой опасности», понимаемой в качестве угрозы колонизации российской окраины азиатами (общие масштабы миграции, численность переселенцев из стран Азии, колонизация земель, переход в российское подданство и т.д.), практически никогда не связывались с японскими мигрантами. Немногочисленные японцы не составляли конкуренции на рынке труда для русских рабочих. И если о них писали, то зачастую только в положительном ключе. Сам генерал-губернатор С.М. Духовский отмечал в 1891 г., что «привлечение в край японских рабочих и ремесленников представляется весьма желательным как ввиду их почтенных личных качеств - ловкости, аккуратности, дисциплинированности и честности, так и потому, что они могли бы составить сильную конкуренцию китайцам и понизить цены на рабочие руки» (цит. по: [6. С. 39]). Таким образом, малочисленные, положительные и полезные японцы особого интереса общества и властей не привлекали. И хотя информацию о них систематически собирали дальневосточная администрация, отдельные исследователи и русская православная церковь, в общественном мнении страны японцы вплоть до Русско-японской войны оставались явлением малозначительным. Эта ситуация стала меняться в начале 1904 г. К этому времени очевидными для всех стали серьезные разногласия, существующие между Японией и Россией, фактически поставившие два государства на грань военных действий. В январе 1904 г., когда русско-японские переговоры зашли в тупик и в прессе стали появляться первые заметки о возможности возникновения военного конфликта, на японцев, проживавших в России, впервые посмотрели другими глазами. Осложнение отношений между державами моментально сказалось на расположении российского общества к выходцам из «страны Восходящего Солнца». В одном из сатирических журналов в это время появилась даже шутка, что не пристало называть китайца «желтоглазым, коли на то теперь ипонец (так в тексте. - Я.Г.) есть!» [15. С. 2]. Все чаще становились случаи избиения японцев в городах и селениях Дальнего Востока. Так, во Владивостоке толпа матросов со стоящих на рейде «в ожидании войны» военных судов разгромила японский публичный дом, избив там всех японцев [16]. Японская колония Хабаровска уже 11 января была вынуждена обратиться с просьбой о покровительстве и защите к командующему войсками Приамурского военного округа генерал-лейтенанту Н.П. Линевичу, поскольку «ввиду крайне тревожного времени их положение в Хабаровске сделалось крайне тяжелым» [17. Л. 15]. С началом военных действий положение японцев в России только усугубилось. В условиях военного времени противник автоматически стал отождествляться со всеми представителями японской нации, даже с теми, кто не имел прямого отношения к войне. Война сделала присутствие японцев в городах Дальнего Востока особенно заметным. В это время японцы настолько стали выделяться по внешнему «облику» и «костюму», что уберечь их от «прискорбных недоразумений» на улицах, по замечанию читинской газеты «Забайкалье», оказалось практически невозможно [18]. С началом войны заметными оказались не только сами японские мигранты, но и этнические «маркеры», привнесенные ими в пространство дальневосточных городов. В канцелярии Приамурского генерал-губернатора сохранилась записка, в которой житель Хабаровска обращался к генерал-губернатору с настоятельной просьбой «во избежание кровопролития» не только удалить из города всех японцев, но и уничтожить вывеску с фасада предприятия самого влиятельного из них - Такеучи, владельца одной из двух фотостудий в городе: «Ваше превосходительство, ради бога, прикажите убрать, удалить японца Такеучи и других из Хабаровска, хоть в Сретенск или куда. Верно говорю Вам, его убьют, как и многих других, хоть их охраняйте, как знаете. Прикажите и вывеску его уничтожить (подчеркнуто в источнике. - Я.Г.), чтобы тут и духа их не пахло. Нам собственно его не жаль, не все ли равно с десяток этих разбойников-обезьян меньше будет, но очень нежелательно то, что иностранные газеты сейчас заговорят о жестокости русских, что они убивают мирных японцев в своих городах. А убьют Такеучи и прочих беспременно, рано или поздно убьют. Это решено и даже уже сговорились некоторые люди, а кто их будет защищать, и тех убьют» [19. Л. 24]. Очевидно, что вывеска воспринималась просителем в качестве особого знака-маркера, символизирующего присутствие японцев в Хабаровске. Уже в марте 1904 г., буквально через месяц после начала военных действий, читатели газеты «Владивосток» обратились к редактору с призывом переименовать улицу «Японская» [20]. Примечательно, что свое название она получила не в честь Японии или японцев, а по имени одного из трех транспортных судов, доставивших первых поселенцев. Так и появились во Владивостоке первые улицы - Алеутская, Манджур-ская и Японская. Между тем в 1884 г. судна-ветераны были проданы «на дрова» [21. С. 207]. Видимо, это обстоятельство было порядком позабыто, и в 1904 г. название улицы «Японская» явно ассоциировалось у жителей города не с кораблем-основателем порта, а с государством-противником. Иметь же в центре главного военно-стратегического города на восточной окраине России улицу «Японская» в условиях войны с Японией показалось многим неудобным и даже непатриотичным. Столкнувшись с враждебностью местных жителей, японцы с началом военных действий начали активно распродавать имущество и возвращаться на родину. В начале февраля 1904 г. японский коммерческий агент во Владивостоке объявил о сборе тех, кто бы желал вернуться на родину. Отсюда при содействии японского правительства 6 и 13 февраля в Цуругу и Модзи были отправлены корабли «Эфридж» и «Батавия», на бортах которых оказалась большая часть японцев российского Дальнего Востока [6. С. 47]. Оставшимся официально было запрещено пребывать в областях Дальневосточного наместничества, включавшего в себя территории Приамурского генерал-губернаторства и Кван-тунского полуострова. С этих территорий японцы вскоре были высланы, однако поскольку отправка напрямую в Японию была невозможна из-за приостановки плавания мирных судов в Японском море, их направляли в европейскую часть страны, откуда затем переправляли в Японию. Несмотря на отъезд основной массы японцев из Российской империи и выселения их из областей Дальневосточного наместничества, японцев не перестали «замечать» на улицах российских городов. Неприметность японской диаспоры в России, ставшая особенно очевидной с началом войны, заставила российскую общественность пересмотреть свои взгляды на предмет «действительных» целей пребывания японцев в империи. И эти цели тут же «обнаружили» в шпионаже в пользу Японии. Так, с началом войны журнал «Чтение для солдат» безапелляционно заявил, что «почти все поголовно» японцы были шпионами, «следившими за передвижением русских войск и старавшимися возбудить население Маньчжурии против русских» [22. С. 19]. Такая точка зрения, получавшая все большее распространение, особым образом повлияла на бдительность населения, вылившуюся в 1904-1905 гг. в масштабную кампанию по поиску и поимке японских шпионов. И хотя японский шпионаж действительно имел место в России [23, 24], масштабы шпиономании 19041905 гг. явно превзошли все возможные ожидания. В июне 1904 г. газета «Санкт-Петербургские ведомости» не без сарказма замечала, что «японские шпионы положительно в моде»: «Присутствие их заподозрили на одном иностранном судне в Одессе. Потом в Кронштадте. Приказчики какой-то чайной фирмы в Петербурге были провозглашены шпионами малой прессой. Кто-то видел японских офицеров генерального штаба, производящих съемки в окрестностях Тетюш, то ли около Пошехонья» [25]. Масштабы шпиономании были насколько значительны, что эта тема стала одним из самых излюбленных сюжетов российских сатирических журналов в 1904-1905 гг. В нескольких строчках писатели-сатирики зачастую передавали то, насколько абсурдными могли быть «разоблачения» японских шпионов в России: «Среди проезжих, остановившихся в Мукдене: - Представьте себе, стал я ухаживать здесь за одной маньчжуркой; но вдруг ее арестовали! / - За что? / - Оказалось, что это был переодетый японец!; На ручной китайской тележке, везомой китайцем, едут две дамы: - Тпру! Стой! - Произносит одна, хватая китайца за косу. / - Зачем же ты его за косу-то трогаешь? -Для безопасности. Что-то бойко везет; не переодетый ли это японец? Как раз какую-нибудь каверзу устроит; У окна в маньчжурском городе: - Ох, какая громадная собака идет по улице. - Смотри, не переодетый ли это японец?» [26. С. 5]. Шпиономания стала одним важнейших следствий актуализации этнического фактора в 1904 г., когда присутствие японцев сделалось особенно заметным в России. Не случайно, что в это время японец-шпион, проживающий в России, становится и героем художественных произведений, ведь тот факт, что в империи действительно живут японцы, отчетливо осознали лишь в годы войны с Японией. Случай с японцами в России показывает, насколько значимой категорией под влиянием непростых политических событий может стать этническая составляющая, прежде не игравшая серьезной роли. Японцы, проживавшие в России, вплоть до начала военных действий фактически не были здесь сколько-нибудь значимыми «другими». И свою роль здесь играла не только их малочисленность, но и отсутствие серьезных проблем, порождаемых их присутствием в империи. Для жителей России они, безусловно, были «другими», но такими «другими», которые не воспринимались ни тотально «иными» (об этом, в частности, свидетельствует наличие межнациональных браков), ни угрожающими интересам империи. Незаметность японцев в России фактически оставляла их на позиции иноэтнической группы, отношение к которой было фактически индифферентным. Национальность японских мигрантов со всей очевидностью обозначила лишь Русско-японская война, оказавшаяся для Российской империи конфликтом совершенно нового формата. По своему масштабу и степени косвенной вовлеченности в военные действия других держав война России с Японией стала конфликтом мировым, глобальным, непосредственно затрагивавшим интересы не только воюющих сторон, но и других государств. В отличие от крупнейших вооруженных противостояний XIX в. Русско-японская война была уже не просто конфликтом двух враждующих государств, решавших свои разногласия посредством армии, она представляла собой тотальную военную кампанию, целью которой было полное уничтожение и дискредитация противника. Военные действия на полях сражений активно «переносились» и внутрь самих государств, мобилизуя на борьбу с противником не только фронт, но и тыл [27, 28]. Тотальная война, какой оказалась Русско-японская, жестко противопоставила два народа друг другу, сделав этническую составляющую окрашенной в политические тона и потому неприемлемой. Именно этничность оказалась в 1904-1905 гг. наиболее значимой характеристикой японцев в символическом поле Российской империи. И свою роль в этом процессе играл не только институт военной пропаганды, но и собственные настроения российского населения, более отчетливо осознавшего в этот период времени свою этническую принадлежность. В результате негативные чувства по отношению к противнику, в большей степени имевшие отношение к «внешним» японцам, с легкостью были перенесены на японцев, проживавших внутри собственной страны, в один момент превратив незаметных японских мигрантов в нацию, враждебную интересам России. Война, выдвинувшая на первый план этничность в качестве наиболее важной, «маркерной» идентичности, поставила, таким образом, совершенно новую проблему, никогда ранее фактически не стоявшую перед государством, ведущим военные действия, -вопрос о том, что делать и как поступать с представителями враждебной государству нации, пребывающими внутри страны. И хотя официально категория «вражеские подданные» оформилась в Российской империи только в годы Первой мировой войны [29], теоретические основы для ее выделения были заложены еще в годы Русско-японской войны, во время инициированной российским правительством масштабной кампании по удалению японцев из областей Дальневосточного наместничества и борьбе с японским шпионажем. ПРИМЕЧАНИЕ 1 Переработанный и расширенный вариант статьи будет опубликован в: Гузей Я.С. Этничность и война: японские мигранты в общественно-политическом дискурсе Российской империи накануне и во время Русско-японской войны 1904-1905 гг. // Полития. 2015. N° 3.

Скачать электронную версию публикации