Medieval Westernizations in Russia and the Oriental factor: an archaeological approach.pdf «...восточные арабески нередко сплетаются с итальянскими украшениями...» Владимир Соллогуб. Тарантас От вод малайских до Алтая. Владимир Соловьев. Панмонголизм Цель статьи - попытаться сформулировать внутри большого направления «русской археологии» Сибири конкретную задачу, которую можно решить практически, на материале памятников культуры XVI-XVIII вв. Не секрет, что это - неотложная необходимость. Потребность в развитии исторической археологии для России очевидна и даже оформлена законодательно; источников все больше, их залежи едва открыты и далеки от исчерпания; значение для культурного развития страны также ясно: такую археологию легко привлечь для иллюстрирования сюжетов «большого нар-ратива» (о задачах исторической археологии России см.: [1. С. 179-191; 2. С. 11-18])1. Однако в области фундаментального научного знания с целеполаганием дело обстоит гораздо хуже. Задать собственный, возникающий при наблюдениях над мелкими археологическими фактами исторический вопрос, решаемый благодаря огромному количеству таких фактов, удается с большим трудом. Здесь попробуем поставить хоть один. Когда мы говорим о развитии России, то всегда слышим слово «Запад». В качестве стимула и сознательно выбираемого образца оно зазвучало у нас очень рано, по крайней мере, в XV в., но отдельные эпизоды можно увидеть и ранее - скажем, в сюжете о начале белокаменного строительства на Руси в XII в. Последняя из ранних модернизаций прошла при Петре I и была им насильственно ускорена, после чего русская культура стала воспринимать себя как часть западной, постоянно оглядываясь, сравниваясь с Европой, широко пользуясь ее моделью жизни и открытиями и даже, отчасти, развиваясь «стыда ради европейского» (выражение декабриста М.А. Фонвизина [3. С. 298]). С Востоком сложнее. Его никто и никогда не брал в России (по крайней мере, до явления на сцену евразийства) за образец открыто. Хотя в переносном, аллегорическом смысле, как в сочинении Ивана Пересветова, где образцом выступает турецкий султан (конечно, фигура вполне условная), или в счете верховенством (представление о Чингизидах как членах царского рода) - встречается и это. При этом в русской культуре упрямо повторяется странный тезис об исключительно тесном соприкосновении России с Востоком. И не в том смысле, какой придают понятию «Восток» европейцы, противопоставляя миры молящихся по-гречески и по-латыни, Византию и Рим, православие и католицизм, т.е. восточное и западное христианство. В русском культурологическом дискурсе речь идет о взаимодействии и чуть ли не слиянии со Степью, о заимствованиях из исламской культуры, об огромности практического опыта совместной жизни. «Странным» я назвал тезис не потому, что постановка вопроса неправильна. Он естествен уже в силу того, что и Древняя Русь, и Московия, и Империя, и современная Россия в прямом, географическом смысле слова всегда оставались самым восточным из государств Европы. Трудно оспаривать и факт политического включения (пусть отчасти формального, с сохранением основ собственной культуры) в состав большого фрагмента огромной восточной империи - улуса Джучи, с последовавшей длительной борьбой за его наследие и владения (в том числе с другими восточными государствами, в пространство монголов вообще не входившими). Всё это так. Но ведь и в самой Европе есть похожие примеры. Да что там, их чуть ли не больше, и они проявлены несравненно ярче. Так, Пиренейский полуостров мусульмане контролировали на протяжении столетий, создав там цветущую культуру (сравнительно свежий обзор проблемы и литературу см.: [4. С. 485494]). Эту подоснову в современной Испании никто не отрицает, однако вопрос об исключительном характере взаимоотношений ее с Востоком в дискурсе о национальной культуре не играет роли, даже близко соотносимой с вопросом «Запад или Восток?» для России. Боевой клинч с исламским миром, в форме ли крестовых походов, реконкисты, обороны от турецкого натиска (вплоть до битвы при Лепанто было неясно, кто одержит верх), а позже - в форме прямой колонизации, не менее характерен для европейских государств, чем для России, - течение «вниз по карте», в Сибирь и Среднюю Азию, на Кавказ и за его хребет, наконец, в Приазовье и Причерноморье. Впрочем, что нам до европейско-восточных взаимоотношений? На Западе и сами уже поняли, как много зависит от правильного понимания их характера, как выгодно было развитие связей с Востоком. Там занялись серьезной переоценкой роли, которую контакты между «материками культуры» сыграли в становлении современной модели европейского общества, в появлении ренессансов, в зарождении культуры Нового времени. А как обстоят дела у нас? По сути дела, мы принимаем постулат об огромном воздействии Востока как лемму, как что-то очевидное. Кто специально занимался вопросом восточной составляющей среди историков материальной культуры и археологов? Какие аргументы можно привести за и против? Как их измерить, как взвесить и сравнить с аналогичными явлениями на Западе? Почти полвека назад, в 1970 г., прозвучал на Международном конгрессе исторических наук фундаментальный доклад В.Н. Лазарева, в котором линия взаимоотношений древнерусской и европейской культуры была четко намечена [5]. Но мы не найдем аналогичного труда по теме «Россия и Восток». Конечно, пустота историографии не абсолютна, вопросами «восточного обмена» много занимались филологи и лингвисты. Похоже звучали, скажем, названия «восточных» книг В.П. Даркевича (прежде всего [6]), и его докторской диссертации [7], но их направленность была совершенно иной, речь шла о сасанидском и византийском искусстве, и они не могут встать рядом с книгами того же автора по искусству романской Европы в его связи с Русью. Кое-что можно собрать, буквально по крохам, у историков искусства (особенно - в архитектуре и орнаментике), вспомнить в прошлом об Л.И. Ремпеле [8] и Л.А. Лелекове [9], а в недавнее время - о сборниках, в которых археологи пытаются ставить «восточный вопрос» на свой лад [10, 11]. Есть важные разработки в области истории импорта с Востока керамики [12, 13], кое-что по оружию и ювелирному делу (о саблях, парадных шлемах, женских украшениях [14, 15, здесь же литература]). Следует, конечно, учесть и наши попытки вторгнуться в область ориенталистики, предпринятые еще в 1990-е гг. вместе с А.В. Чернецовым [16. P. 97-124; там же историография до 1990-х гг.; 17. С. 40-47; 18. С. 205-226; отчасти: 19. С. 5-28], и шаги в этом направлении, связанные с подготовкой к III Конгрессу исламской археологии в Казани [20. С. 18-43]. Однако всего этого в сравнении с литературой, посвященной связям с Западом, мягко говоря, немного. Невольно встает вопрос: а, собственно, почему? Что стоит за этим А/а/ия'ом? Проблемы политико-идеологического свойства? Меньшая подготовленность российских ориенталистов? Это заведомо не так -школа исламской и вообще восточной археологии в России одна из самых сильных. Уж не реальная ли малая значимость восточного фактора в русской культуре Средневековья и Новом времени тому причиной? Или за этим стоят более сложные, но скрытые механизмы, которые мы даже не берем в расчет? Например, иные формы взаимосвязей, иной уровень, иные формы усвоения культурных импульсов с Востока, чем те, которые наблюдаются в Испании, Южной Италии или на Балканах? Думаю, что археология должна серьезно заниматься этим вопросом, и в статье предполагается наметить один из путей, на котором археология Сибири должна сыграть уникальную по значению роль. Тему «Русь и Восток» нельзя рассматривать во всей неопределенности этих двух понятий. Ее следует определять хронологически и структурировать в пространстве культурной географии. Ведь для сравнительной оценки чрезвычайно важен исторический контекст (а он зависит от хронологии) и, так сказать, пути доставки импульсов, их историческая география. Возьмем любимый пример - «кардинальскую» шляпу и футляр для нее, принадлежавшие патриарху Никону. Как считают специалисты, шляпа имеет китайское происхождение, а ее расписной лаковый футляр -японское, причем в стиле, специально рассчитанном на иноземного потребителя. Можем ли мы предполагать, что в Москву или Новгород эта шляпа доставлена долгим караванным путем через Центральную Азию и Сибирь? Даже теоретически такой путь представляется мало вероятным для середины XVII в. Гораздо проще было получить такие подарки из Европы, морским путем через северные порты или взять в качестве трофеев в ближайших к западной границе Московии городах Речи Посполитой во время успешных военных действий середины 1650-х гг. Последняя версия, конечно, требует пояснения: именно здесь, в пределах украинских и белорусских земель, концентрировались миссии католических орденов, которые были чрезвычайно активны во всей тогдашней ойкумене, включая Китай, постепенно осваивавшийся ими, а в самих миссиях существенную роль играли именно выходцы из Центральной Европы, в том числе со славянских территорий; классический пример - Михаил Бойм, выходец из Львова (подробнее о миссиях в пространстве мировой культуры XVII в. см.: [21]). Состязание между караванными и морскими путями, как известно, выиграли последние: Великие географические открытия и падение Константинополя перенесли торговлю с Востоком в море, главную прибыль приносили теперь морские маршруты. Караваны ушли на второй план: этот вид торговли, на дальних дистанциях связанный с перевалкой грузов, медлительный и ограниченный в объемах, остался на периферии. В XVI в. это доказал провал попыток создать комбинированную линию связи с Центральной Азией и Дальним Востоком через территорию России по принципу «море - река - суша», предпринятых Московской торговой компанией. Она провалились из-за сложностей пути, а также дороговизны и низкого качества товаров в сухопутной Азии [22]. Несомненно, многие восточные диковинки попадали в Россию не прямо с Востока, а через руки мореплавателей Запада, из Европы, и это чрезвычайно усложняет работу и с археологическим, и вообще с художественным материалом. Достаточно взглянуть на ситуацию с «обменом» знаковыми артефактами и символами власти, включая коронационные, и посольскими дарами, чтобы убедиться: властители Московии в оформлении своего статуса государей опирались не на «восточные», а на «исторические» инсигнии или западные новинки. В качестве первых напомню заказ для царя Алексея Михайловича державы и барм, сделанных в 1660-1662 гг. вполне намеренно в Стамбуле «против образца благочестивого царя Костянтина» (откровенная попытка вписаться в мировую историю через христианскую Античность). В более раннее время мы видим, конечно, использование восточных изделий, переработанных в московские инсигнии, такие как шлемы царя Михаила Федоровича и, особенно, молодого Ивана Васильевича, будущего Грозного - но это не только не исключение из западной традиции, напротив - это участие в «коронационной лихорадке» XVI в., своего рода состязании инсигний, где династы Востока и Запада стремились превзойти друг друга, обмениваясь при этом мастерами (ювелирами, оружейниками) и представлениями о ценностях, а также и самими ценностями. Эти шлемы оказываются в общем потоке раннего европейского ориентализма с «венским» шлемом - короной Сулеймана Великолепного и другими коронами, претендовавшими на родство со шлемом Александра Македонского или Юлия Цезаря (интронизация Карла V на императорский престол в Болонье), Тамерлана и других повелителей обоих континентов [23. С. 18-27]. В связи с этим стоит обратить внимание на довольно поздний процесс появления в Московии то одной, то другой коронационной реликвии с Востока (таких как персидский и армянский троны XVII в.). Стоит вспомнить в связи с ними и о таких важных для государственной символики элементах, как придворные зоопарки, тяга к чудовищным и экзотическим животным, знаменующим власть над миром. Они свойственны как Московии, так и Европе - разница, пожалуй, и здесь в путях доставки, морском или сухопутном. Считается, что первым слоном, которого увидела на своей земле Европа после гибели Римской Империи, стал знаменитый Ганнон2, присланный морем из колоний в Португалию и отправленный в Италию в качестве подарка папе Льву Х от короля Мануэля I в начале XVI в. (хотя существуют сведения о присылке морем в Европу слона для Карла Великого в начале IX в., вступившего в Аахен). В Россию слоны, уже в XVII - начале XVIII в., шли своим ходом, в то время как других экзотических животных (львов и иных) привозили на повозках, в составе караванов (в XVI в. это были львята, жившие некоторое время во рву кремлевской стены). Нам важны, конечно, и примеры обмена художественными идеями Запада и Востока, их взаимная привлекательность. В изобразительном искусстве примерами ее можно считать широко известные изображения восточных ковров в картинах европейских (прежде всего итальянских) художников XIII-XVII вв. и не столь заметные воспроизведения традиционных для ислама керамических изделий, прежде всего орнаментированных сфероконусов, которые держат в руках или вешают на пояса (в качестве чернильниц, кадильниц, сосудов для благовоний) архангелы в скульптурах школы Николо Пизано (вторая половина ХШ в., Музей Виктории и Альберта, Лондон; Музей Барджелло, Флоренция). Хорошо известна привлекательность образов Востока для изобразительной деятельности эпохи Ренессанса, отраженная в «этнографических портретах» татарина (во фреске Антонио Пизанелло «Легенда о св. Георгии» 1430-х гг. и подготовительном рисунке к ней), турка и монгола (в одном из первых, около 1330 г., «миссионерских» сюжетов - фреске «Мученичество семи францисканцев в Сеуте» Амброджо Ло-ренцетти, сейчас в церкви Св. Франциска в Сиене). Но менее известно, что со второй половины XV в. обмен быстро разворачивается и становится равным, так что можно наблюдать как бы многоразовые отражения в зеркалах двух культур, рождаемые взаимным притяжением художественного стиля. Квинтэссенция этого -портрет персидского писца, выполненный в стиле персидской миниатюры, но с реалистическими ренессанс-ными элементами, Констанцо де Ферраро («Сидящий писец». 1470-1480. Музей Изабеллы С. Гарднер, Бостон) и, так сказать, портрет с портрета - обратная и более поздняя копия его в миниатюру известнейшим персидским художником Бихзадом («Портрет художника». XVI в.). В искусстве Московской Руси тех же столетий мы не найдем ничего подобного - между восточным и российским искусством как бы стоит невидимая стена, образованная цивилизационными различиями. Даже орнаментика пробивается через этот барьер с трудом, причем в очень многих случаях носителем конкретного импульса становится западное искусство, мы получаем восточные художественные достижения и идеи уже отчасти переработанными, присвоенными. Таков путь в русское зодчество приема бачини (украшения фасадов вставками из глазурованной декоративной восточной посуды, в основном больших блюд) - скорее общий средиземноморский, чем собственно-восточный, он, впрочем, в России представлен лишь единичными образцами XVI-XVII вв. Влияние орнаментации исламского Востока в Москве, несомненно, ощутимо, хотя источники его в разных случаях различны и, конечно, включают образцы и с Запада (резьба белокаменных надгробниц 1630-х гг. в соборе Михаила Архангела в Кремле будто отпечатана с итальянских узорных тканей в ориентальном стиле), и с Востока (растительные узоры более простых русских надгробий в Казани и Москве пришли с болгарско-татарской резьбы по камню). Можно найти и более ранние, и, пожалуй, более яркие, хотя и не многие примеры прямого восприятия Московской Русью восточной орнаментики, в конце XIV - первой половине XV в. Это хорошо известные белокаменные резные фризы трех дошедших до нас храмов первой четверти XV в. в Звенигороде (соборы Успения на Городке, 1400-е гг.? и Рождества Богородицы Саввино-Сторожевского монастыря, 1420-е гг. и Троице Сергиевом монастыре, 1420-е гг.) [24. С. 7-8]. Они не имеют прототипов в архитектурной орнаментике XII-XIII вв. - как и в древнейшей московской традиции (о ней, впрочем, мало что известно); нет у них и серьезного продолжения в середине XV-XVI вв. Трехчастные пояса появляются сразу, с их сложными плетеными орнаментами и трехуступчатой конструкцией, при которой каждый следующий ряд нависает над стоящим ниже. Орнамент словно отпечатан штампом, оставляющим рельефную ленту пластичного узора, что требует обширной и гладкой поверхности. Трехпритворная композиция для этого не особенно подходит, поэтому все три храма, в отличие от памятников XII-XIV вв., не имеют притворов и галерей (археологически они не известны). На цилиндрические формы (апсиды, барабаны) орнамент обязательно переходит, обычно меняя форму. Орнамент сложен и в построении, и в нарезке «по месту». Его невозможно освоить иначе, чем в ходе обучения. Чтобы понять, откуда пришел (отчасти - куда делся) этот феномен, важна судьба существующего как бы параллельно другого, более простого, мотива, трех-частных фризов. Это ленты взаимно пересекающихся побегов, чередующей «пучки» и «крины», распространенные в зодчестве Москвы XIV(?) / XV - первой половины XVI в. Их происхождение от домонгольской резьбы сомнительно, его следует рассмотреть особо, начав с весьма экзотического (даже для видавшего виды арабского квартала Иерусалима) сооружения, Тюрбе Туркан-хатун (1350-е гг., Иерусалим, Старый город), имеющего точную дату, известную из посвятительной надписи (753 г. Хиджры: 622+753 = 1352/53 г.). Такой орнамент воспринимается в Европе как классический «арабеск», но представление о его широком распространении на всем исламском Востоке верно лишь отчасти: он характерен только для тюркской традиции. Зона его массового применения - центральная часть Анатолии. Период - сельджукский, включая сельджукидов. Примеры - в Нигде (дюрбе Худавенд хатун, 1312 г.); Кесарии Каппадокийской (Донер Ха-тум, XIII-XIV вв.; медресе Хатуние, 1432 г.). Важно, что схожи не только сами орнаменты - родственна сама система строительства, включающая трехчленный пояс барабанов, со ступенчатым выносом и артикуляцией «карниза». Можно представить себе и путь доставки приемов: через Крым (Солхат с его резным камнем «мечети Узбека»; дюрбе Джанике-ханым на Чуфут-кале) или Нижнее и Среднее Поволжье (Сарай Берке - Булгар). Несомненно, носители этого стиля не обязательно мусульмане: коренные жители вышеназванных городов Анатолии армяне и греки, много сделавшие для создания исламского искусства и смешанного восточно-средиземноморского стиля. Нужно сказать, впрочем, что восточный вклад в московской орнаментике и особенно архитектуре может показаться существенным только при таком вот сознательном выделении, выборке отдельных сюжетов и деталей. До сих пор ни разу не было доказано его влияние на строительные приемы или архитектурный облик сооружений, хотя такие попытки неоднократно делались. Они обычно приводят к тому, что из-под восточной завесы проступают западные формы или европейский ориентализм [25]. Более доказуемы прямые контакты с миром ислама и даже сложение пространств, пронизанных общими бытовыми предметами и мотивами декора, в археологических (здесь в смысле обыденных) материалов. Давно указано на болгарскую струю в технологии и формообразовании московской столовой керамической посуды XIV-XV вв. Начинает проявляться единый слой характерных артефактов (таких, как свинцовые «грузики»), заполняющих пространство от Днестра до Камы и Волхова. Как будто начали вырисовываться и особенности слоя «ордынского» периода в Москве XIV-XV вв. (в раскопе 2015 г. на Зарядье) - хотя невозможно не согласиться с мнением В.Ю. Коваля о чрезвычайной сложности выявить надежные археологические маркеры присутствия выходцев из Среднего и Нижнего Поволжья в Центральной России [26]. Представляется, что археология Сибири должна включиться в разработку надежного корпуса материалов для оценки восточного вектора. Вполне вероятно, что здесь, вдали от прямых контактов с Западом, картина окажется более ясной. Для России, далекой от морских путей и в связи с ее движением за Урал и в Сибирь, возможности сухопутной торговли с Дальним Востоком и Центральной Азией всегда мыслились как важные. Это отразится, в конце концов, в попытках установить дипломатические и торговые отношения с Китаем, о которых можно всерьез говорить с 1650-х гг. (а к концу 1680-х - и о появлении, после трети века усилий, русско-цинских договоров начиная с Нерчин-ского). К этому времени на амурской границе служилые люди уже не раз столкнутся с маньчжурами (в армии которых значительная роль будет принадлежать - парадокс истории - все тем же вездесущим миссионерам, на этот раз исполнявшим роль военных инженеров и артиллеристов). До этого времени, однако, мы не наблюдаем никакого серьезного обмена между государствами Дальнего Востока и Москвой, в связи с чем сама идея влияния его материальной культуры в России XVII в. тоже сомнительна. До какой степени, в каких пределах это влияние (или его отсутствие) можно уловить археологически - пока не ясно. Чтобы это понять, чрезвычайно важно поставить задачу выделения дальневосточных импортов на памятниках к северу от пограничных территорий с Китаем и во всей Сибири. Сегодня материалов раскопок, видимо, уже достаточно для формирования, например, темы «Фарфор в Сибири XVI-XVII вв. по данным археологии», которая стала бы очень важным дополнением к исследованиям восточных импортов в Европейской России. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Статья представляет отредактированный текст доклада на конференции и минимум литературы - в полном виде она очень обильна (см. специальные обзоры и статьи автора, которые здесь цитируются). 2 История этого слона имеет неожиданное археологическое измерение: его кости были найдены в 1962 г. при работах во дворе Бельведерского дворца Ватикана и приняты за окаменелые останки динозавра. Но выяснилось, что это кости слона исторической эпохи, после чего Сильвио Бедини (Смитсоновский институт, 1980-е гг.) восстановил истинный ход событий.

Скачать электронную версию публикации