Some Aspects of the «Western» Contacts of Turkic Elite of Central Asia in the Second Half of I Thousand AD.pdf Одним из важных сюжетов истории тюрков Центральной Азии являются их активные внешние контакты во второй половине I тыс. н.э. Результатом такого взаимодействия стали различные заимствования от оседло-земледельческих народов в сфере материальной и духовной культуры. В основном эти контакты были обусловлены масштабной военной экспансией кочевников, а также развитием торговых отношений, что достаточно подробно отражено в археологической литературе на примере контактов тюрков с Китаем. Однако существовали и иные формы взаимоотношений номадов с оседло-земледельческим народами. Известны случаи, когда последние непосредственно инкорпорировались в кочевую среду, в результате чего создавался своеобразный культурный симбиоз. Примером подобной формы контактов могут выступать взаимоотношения тюрков с согдийцами. Разноплановые сведения о таком взаимодействии представлены в письменных источниках (из последних работ см.: [1, 2 и др.]). Археологические же материалы, демонстрирующие контакты тюрков с согдийцами, менее представительны и требуют специального анализа. Некоторые аспекты подобной работы представлены в настоящей статье. Анализ археологических материалов. Археологические свидетельства «западного» направления контактов тюрков в Центральной Азии довольно фрагментарны. Широко известны результаты исследований единичных мемориальных комплексов с согдийскими надписями [3, 4 и др.]. При этом более конкретные данные для анализа особенностей контактов согдийцев с тюрками предоставляют результаты раскопок погребальных комплексов второй половины I тыс. н.э. в разных частях Центрально-Азиатского региона. Одним из свидетельств согдийского влияния на материальную культуру тюрков является находка меча с согдийской надписью в погребении кургана № 9 памятника Джолин-I на Алтае [5. Рис. 5]. Возможным показателем «западного» направления контактов номадов также может выступать фрагмент зеркала, обнаруженный в ходе раскопок комплекса Катанда-II [6. Рис. 7, 6] и имеющий аналогии в памятниках Средней Азии. По мнению некоторых исследователей, значительная часть предметов торевтики из памятников тюрков Центральной Азии могла была произведена согдийцами или самими номадами, но под влиянием согдийских изобразительных и технологических традиций [7. С. 135-137]. При этом подтверждение данной точки зрения требует осуществления отдельного исследования и привлечения всех имеющихся материалов. Так или иначе в данном случае уместно привести замечание Б.И. Маршака о том, что в связи со слабой степенью изученности искусства кочевников в настоящее время «трудно отличить то, что сделано кочевником, от того, что сделано для кочевников, и от того, что сделано осёдлыми для осёдлых, но под влиянием кочевников» [8. С. 51]. Важные материалы для исследования «западного» направления контактов тюрок предоставляют отдельные «элитные» погребальные комплексы, раскопанные на территории Монголии и Алтая. Особенностью этих объектов является присутствие в составе сопроводительного инвентаря монетных индикаций (брактеатов), происхождение которых, судя по имеющимся сведениям, может быть связано с территорией Согда. Первый из обозначенных объектов раскопан на памятнике Увгунт в Центральной Монголии [9]. В ходе исследований зафиксировано своеобразное наземное сооружение - с южной стороны к насыпи кургана примыкала каменная пристройка, в которой, вероятно, первоначально была установлена стела или изваяние. Судя по имеющейся информации, в частично разграбленной могиле находилось захоронение человека в сопровождении двух лошадей. Сохранившийся инвентарь погребения представлен главным образом конским снаряжением (удила с псалиями, подпружная пряжка, золотые бляшки-накладки, крупная позолоченная ажурная бляха с подвесными колокольчиками). Наиболее яркой находкой является золотая индикация византийской монеты. Проведенный анализ данного предмета позволил заключить, что брактеат изготовлен в подражание византийским монетам Ираклия или Леонтия, что ограничивает возможный период его производства рамками второй половины VII - первой половины VIII в. [9. С. 10-12]. Характеристики изделия дают основания для предположения о том, что реплика выполнена согдийским мастером, который, судя по имеющейся на индикации рунической надписи, мог проживать в восточных согдийских колониях [Там же. С. 11]. Другая похожая находка зафиксирована ранее, в 1937 г., в ходе раскопок раннесредневекового комплекса Туэкта в Центральном Алтае [10. Табл. LII]. Материалы исследований данного памятника до сих пор опубликованы крайне фрагментарно, что затрудняет интерпретацию зафиксированных характеристик погребального обряда. Судя по представленному описанию, рассматриваемое золотое изделие обнаружено в центральном ограбленном захоронении кургана № 2 обозначенного некрополя [Там же. С. 305]. Важно отметить, что на данной индикации также зафиксирована руническая надпись, рассмотренная ниже. Вопрос о нумизматическом определении находки остается актуальным, что позволит более обосновано рассматривать происхождение изделия. Серия монетных индикаций существенно пополнилась в результате раскопок «элитного» раннесредневекового комплекса Майхан Уул (Шороон Бумбагар) в Монголии [11. С. 183-196]. Исследование материалов данного памятника позволяет отнести его к одному из наименее изученных периодов в истории тюрков - времени зависимости кочевников от Китая (630-679). Проведенный специальный анализ нумизматической коллекции комплекса Майхан Уул, насчитывающей более 40 предметов, дало основания для выделения золотых индикаций византийских, согдийских и сасанидских монет, произведенных, судя по зафиксированным характеристикам изделий, в Восточном Согде [12. С. 77]. Важно отметить, что все рассмотренные погребения с золотыми индикациями в разной степени демонстрируют особенности погребальной обрядности элиты общества тюрков Центральной Азии. Несмотря на ограбленность объектов, очевидно присутствие в составе инвентаря «престижных» изделий. Вероятно, золотые брактеаты «западных» монет также отражали высокий прижизненный статус погребенных людей. Дополнительную информацию для интерпретации подобных находок предоставляют результаты изучения рунических надписей на индикациях. Рунические надписи на монетных индикациях. С.Г. Кляшторным уже была предпринята попытка прочтения надписи на золотом брактеате из Увгунта [9. С. 12-13]. Можно согласиться с его транскрипцией второй строки (два знака вдоль правого края) как b2g, позволяющей предполагать наиболее вероятное прочтение b(e)g 'правитель, вождь, бек, князь', 'господин'. Трудно, однако, принять интерпретацию знаков первой строки (пять знаков по левому краю). Во-первых, ввиду того, что пространственная ориентация начертания первого знака, согласно С. Г. Кляшторному, отлична по отношению к последующим - в этом случае он расположен перпендикулярно по отношению ним. Во-вторых, при интерпретации второго (если относить «точку» к первому) знака как неогубленного широкого гласного не учитывается тот факт, что, как правило, в памятниках древнетюркской рунической письменности гласные данного качества в первом корневом слоге не выписывались. В-третьих, не позволяет однозначно принимать восприятие всей надписи как единой конструкции само расположение строк, разбивающее устойчивое словосочетание по двум фрагментам. Если так же следовать прочтению знаков по направлению сверху вниз, исходя из начертания портрета на пластинке, может быть предложено следующее толкование. Форма первого знака позволяет почти однозначно видеть здесь губной (узкий или среднеширо-кий) гласный заднего ряда /о ~ и/. Второй знак в виде точки, если исключить возможность наличия у него исключительно пунктуационного значения, демонстрирует скорее ближайшее сходство с формой /т/, характерной для рунических памятников Кыргызстана [13. С. 124-125. Табл. 18, стк. 34, 37], но вместе с тем здесь более вероятной видится известная в памятниках Монголии, бассейна Енисея и Восточного Туркестана, хотя и редкая, форма знака с фонемным значением /nt/ (в орхонике и турфанских текстах) или /д/ (в енисеике) [13. С. 145. Табл. 18, стк. 1; 14. С. 161. Рис. 3; 15. С. 23, 27, 249, 252, 256; 16. С. 171]. В интерпретации третьего знака как широкого неогубленного гласного мы не имеем причин возразить С.Г. Кляшторному. Начертание четвертого знака позволяет предполагать здесь также форму лигатуры /пс/ [13. С. 146. Табл. 34, стк. 7], либо носового /д/, характерную для восточно-туркестанских древнеуйгурских текстов [14. С. 161. Рис. 3]. В интерпретации пятого знака можно было бы согласиться с С. Г. Кляшторным, видя здесь палатализованный /г/ (r2), но неопределенность очертаний дает возможность предполагать здесь характерные для текстов из Восточного Туркестана аллографы графем с фонемным значением /t/ переднего ряда (t2) [13. С. 138-139. Табл. 28, стк. 13-14] либо веляризованного щелевого глухого /s/ (s1) [Там же. С. 134. Табл. 25, стк. 20; 14. С. 161. Рис. 3], что выглядит наиболее предпочтительным, исходя из всех вероятных вариантов транскрипции. Транслитерация w1NTADs1 дает предположительное чтение с разбивкой первой строки на две лексемы: (1) unta (или: onta) (a)g(i')s (2) b(e)g. Первая лексема при прочтении с полушироким инициальным гласным /onta/ могла бы быть сопоставлена с неизвестной для памятников древнетюркской рунической письменности формой, образованной от числительного on 'десять' при помощи аффикса локатива +dA (~ +tA), что, однако, вызвало бы значительные трудности при интерпретации всей фразы с точки зрения синтаксиса. В другом случае она может быть сопоставлена с формой наречия onda ~ anda ~ unda 'там', 'тогда' (< указат. местоим. *an / *on / *un), в древнетюркских памятниках зафиксированной в варианте anta [17. С. 456; 18. С. 166] (о первичности формы *un см. также: [19. С. 212-215]). Вместе с тем в одном из манихейских гимнов и в сутре «Алтун йарук» («Золотой блеск», или Suvarnaprabhasottama, ок. X в.), записанных древнеуй-гурским письмом, встречается наречие una (~ ona?) 'вот, теперь' [20. С. 612; 21. S. 141, 265; 22. P. 354-355], по мнению А. фон Габэн [23. S. 588], вокатив от указательного местоимения ol (> вокализ. ona). В древнеуй-гурской версии биографии Сюань Цзана оно употреблено также в функции примыкающего определения, следуя дважды в конструкции с однородными членами: una ... una ..., что по контексту можно перевести конструкцией 'как ...,так и ...' [24. P. 66, 248]. Вероятно, это вариант формы дательного падежа c падением согласного (una < *uga < *un-ya) [25. P. 57-61], характерный для огузской группы, спорадически встречающийся в памятниках орхонской и енисейской письменностей [16. С. 187]. В связи с неоднозначной интерпретацией фонемного значения знака интересно также наблюдение И.В. Кормушина о грамматической равнозначности дательного (+dA ~+tA) и направительного (+kA ~ +gA) падежей при обозначении объекта действия [15. С. 252; 16. С. 187, 191]. Мы предполагаем в нашем случае фонетическую форму *onta ~ *unta, где формант +tA (т.е. с глухим согласным) является показателем более древней фонологии, характерным для всех орхонских и малого числа енисейских текстов [16. С. 188-189]. Вторая лексема также не находит фиксации в известном лексическом фонде. Предполагаемая разбивка на морфемы (ag-i's) позволяет сопоставить читаемое слово с однокоренными ср.-уйг. agyu 'образ', 'вид, изображение' [20. С. 53, 662] (где, однако, ошибочно приводится форма agayu, ср.: [26. P. 249]), карах.-уйг. ацу 'картина' [27. Стб. 186], восходящие, судя по всему, к глагольной основе ag- 'помнить, упоминать' [17. С. 153-154; 28. P. 168]. В нашем случае представлена форма с афф. -Xs, образующим имена существительные с абстрактным значением. Ср. омофоны: тобол. тат. ацыш 'понятие' [27. Стб. 185], чаг. ащш 'понятие' [Там же. Стб. 186], восходящие к родственной именной основе ag 'понимание'. В целом можно предложить следующий перевод надписи: '(1) вот (такое) изображение: (2) правитель (господин)'. Если брать за основу палеографический аспект, то нам пришлось бы считать, что мы имеем дело с надписью, выполненной в период примерно второй половины IX-X в., в то время как фонология свидетельствует в пользу скорее VIII - первой половины IX в. Надпись на золотой индикации из кургана № 2 у с. Туэкта, известной лишь по одной фотографии, опубликованной С.В. Киселевым [10. С. 307. Табл. LII], до сих пор оставалась без внимания специалистов, хотя еще первооткрыватель отмечал здесь «надпись буквами, напоминающими орхонский курсив» [Там же. С. 305]. Вариант прочтения может быть предложен. На фотографии выделяются пять знаков, читаемых следуя по направлению справа налево вдоль портрета от его верхней части. Первый и третий знаки в форме «столбика» однозначно интерпретируются как /s/ ~ /s/, употреблявшийся в рунической письменности с перебоем [13. С. 133. Табл. 25, стк. 1; С. 135. Табл. 26, стк. 1], чаще в палатальном, но также и в велярном ряду [18. С. 64-65]. Второй знак передает лигатуру /nc/ [13. С. 146. Табл. 34, стк. 1, 5, 6]. Четвертый знак может быть интерпретирован как задний огубленный гласный [Там же. С. 93. Табл. 3, стк. 7]. Истолкование пятого знака затрудняется ввиду недостаточной четкости форм на снимке, однако, исходя из прочтения остальных знаков, мы предлагаем здесь фонемное значение /z/ с искажением верхнего левого элемента [Там же. С. 142. Табл. 30]. В итоге транслитерация s2NCs2w1Z позволяет восстанавливать прочтение s(a)ncsuz, буквально 'бессчетный, безрасчетный' < *sa- 'считать, подсчитывать' [20. С. 478; 28. P. 781-782] + -(X)ncsXz - аффикс, образующий имена прилагательные как от каузативных, так и от пассивных основ [22. P. 152; 29. P. 349-356]. Подобного слова ни в одном из известных памятников и, соответственно, словарей, насколько нам известно, не зафиксировано, потому достаточно сложно определить его семантику - имеется ли в виду 'нечто, не поддающееся счету' или 'нечто, не предназначенное для расчета'. Один из образующих составную морфему элементов, аффикс отрицательности +sXz, приводится здесь с графическим обозначением гласного (+suz). Для памятников древнетюркской рунической письменности это в целом не характерно, но такие моменты встречаются в отдельных енисейских текстах, авторы которых, по мнению И.В. Кормушина, хотят подчеркнуть свою принадлежность к определенной диалектной группе [16. С. 178-179]. Если это так, то автор надписи был носителем того диалекта, где вокализм характеризовался последовательной губной гармонией, приближенной к современному алтайскому языку. Еще один знак, проглядывающийся слева от изображения, под трещиной, где, вероятно, также находился знак, невозможно интерпретировать. В зависимости от пространственной ориентации здесь можно предполагать 12 [13. С. 121. Табл. 17, стк. 9], g [Там же. С. 126. Табл. 20, стк. 1, 3] или, более вероятно (ср. расположение знаков на брактеате из Увгунта), С [Там же. С. 140. Табл. 29, стк. 4] или i' ~ i [Там же. С. 97. Табл. 2, стк. 4, 5, 9, 10]. Вслед за С.Е. Маловым [30. С. 16, 102] можем предположить в этом случае (a)c (< монг.?) 'милость, благодеяние', ср. ср.-монг. xaci (кит., шрифт Пагс-Па) ~ aci (уйг. шрифт), 'вознаграждение, благодарность, милость' [31. S. 20]; ср. карах.-уйг. aciy 'награда, вознаграждение; дары', 'благосклонность, доброжелательность', 'польза; благоденствие, удовольствие, счастье' [20. С. 5], уже (только у Махмуда Кашагрлы) - 'подарок от правителя' [27. P. 22]. Недавно было высказано предположение о возможном наличии рунических надписей на монетах из комплекса Майхан Уул (Шороон Бумбагар) [12. С. 75]. Однако ближайшее рассмотрение фотографий данных объектов [11. С. 183-196] не дает оснований согласиться с этим. В заключении хотелось бы отметить следующее. Анализ зафиксированных особенностей археологических комплексов не позволяет сделать каких-либо выводов о конкретном функциональном назначении рассмотренных монетных индикаций. При этом нет сомнений, что золотые брактеаты являлись важными показателями социального статуса в обществе тюрков Центральной Азии. Все немногочисленные предметы обнаружены в «элитных» захоронениях разного уровня, отличающихся целым рядом специфичных характеристик обряда. Важно отметить, что эти комплексы относятся к различным хронологическим периодам. Уточнение датировки обозначенных объектов возможно, в том числе, при дальнейшем анализе нумизматических находок. Особую актуальность имеет изучение индикации из памятника Туэкта, до сих пор не привлекавшей внимание специалистов. Проведение такой работы позволит также определить происхождение брак-теата. Изделия из комплексов Увгунт и Майхан Уул демонстрируют контакты тюрков с согдийцами, отражая особенности взаимоотношений кочевников с представителями оседло-земледельческого мира в разные периоды истории. Содержание рунических надписей на бракте-атах в туэктинском и увгунстком погребениях, что характерно, присутствующих здесь в единичных экземплярах, согласно предложенному чтению, позволяет предполагать наличие у обнаруженных индикаций функций, не связанных с торговой сферой, и рассматривать их как предметы, отражающие какие-то взаимоотношения в среде тюркской элиты. Немногочисленность имеющихся материалов и гипотетичность прочтений не дают оснований для более конкретных заключений.

Скачать электронную версию публикации