Peasant Migration to Siberia and Far East during the Post-Reform Era as Evaluated by the Anglo-American and German Resea.pdf В дореволюционной истории Сибири и Дальнего Востока западные исследователи нередко выделяют рубеж XIX-XX вв. как особый период, отмеченный вступлением Азиатской России на путь модернизации, ускорением социально-экономического развития и, как следствие, изменением геополитической роли восточных регионов Российской империи. Наряду с сооружением Транссибирской магистрали существенным фактором, способствовавшим упрочению российского присутствия в Азии, послужили массовые крестьянские переселения - «ключевой элемент «внутренней колонизации» [1. S. 19]. История массовых миграций на востоке России привлекала внимание многих зарубежных авторов -представителей особого исследовательского направления, связанного с изучением аграрной истории России. Как отмечает Д. Мун, начало данному направлению на Западе положили труды А. фон Гакстгаузена и Д. Маккензи Уоллеса [2-4], опубликованные в XIX в. В дальнейшем ведущая роль в его развитии сохранялась за немецкими и британскими (а со второй трети XX в. -и американскими) учеными. Историографический анализ их работ дается в обобщающих трудах, посвященных современному западному россиеведению (Е.Б. Шашина, Н.С. Бичерова, О.В. Большакова) [5-7], а также специальных исследованиях, затрагивающих более узкие темы. В частности, англоязычная и немецкоязычная историография социально-экономического развития дореволюционной России освещается в работах М.Д. Карпачева, А.В. Ка-рагодина, А.Г. Дорожкина [8-10]; исследования по истории русского крестьянства - в статьях С.И. Жука, Дж. Брукса, Б. Эклофа, Дж. Чэннона [11-13]. Работы британских и американских историков, посвященные столыпинской аграрной реформе, изучали П.Н. Зырянов, И.Д. Ковальченко, Н.Б. Селунская, О.В. Ефимов и др. [14-21]. В историографии отмечается, что для западных авторов характерно стремление вписать аграрную историю России в общемировой контекст. Так, Т. Шанин [22] и Б. Эклоф [12] характеризуют черты российского крестьянского быта как региональные вариации глобальной крестьянской культуры и считают необходимым рассматривать историю русского крестьянства рубежа XIX-XX вв. как часть всемирного исторического материала, не воспринимая их как некое «отклонение» от европейского образца (который сам является одним из «отклонений» в мировой истории). Им вторит С. Хок, утверждающий, что круговая порука, чересполосица, периодические переделы земли представляли собой разновидности приемов «уклонения от рисков», общие для крестьянства многих стран [23]. В XX в. повышенный интерес западных специалистов к истории русского крестьянства объяснялся не только популярностью проблематики «социальной истории», но и тем, что, по определению Т. Шанина, «на протяжении всего XIX в. и значительной части XX в. две трети населения России составляли крестьяне. Выражаясь количественно, крестьяне и были Россией». [8; 22. P. 102]. В полной мере сказанное можно отнести и к Сибири. Отмечая доминирующую роль крестьянства в социальной структуре и сходство методов колонизации в европейской и азиатской частях Российской империи, западные историки в то же время призывали уделять пристальное внимание региональным особенностям. Решению данной задачи отчасти способствовали исследования по аграрной истории Сибири и в частности истории крестьянских миграций, опубликованные англо-американскими и немецкими авторами в конце XIX - начале XXI в. Отдельные работы западных си-биреведов анализировали Г.Я. Дубовский, Л.М. Го-рюшкин, А.Н. Сагайдачный, С.В. Передерий, А.Г. До-рожкин [24-28]. В настоящей статье предпринята попытка комплексного историографического анализа работ англо-американских и немецких авторов и оценки их вклада в изучение истории массовых крестьянских переселений в Сибирь и на Дальний Восток в пореформенный период. На рубеже XIX-XX вв. в Германии появилось значительное количество работ, посвященных проблемам истории социально-экономического развития России. Их авторы (Г. Шульце-Геверниц, Г. Крамер, К. фон Цепелин, С. Гельфферих, В. Витчевский, О. Хетцш, В.Д. Прейер и др.) в большинстве своем не являлись профессиональными историками. Обращение к прошлому представляло для них интерес прежде всего с точки зрения поиска ответов на актуальные вопросы современности. Большинство исследователей писали о позитивных тенденциях в российской экономике, хотя состояние сельского хозяйства России многими оценивалось как кризисное [10]. По мнению А.Г. Дорожкина, наибольшую объективность в освещении российских реалий демонстрировали представители так называемого консервативно-реформаторского направления (В. Витчевский, К. Гельфферих, О. Хетцш), которые увязывали прогресс в развитии России с проведением консервативных (т.е. в рамках существующей политической системы) реформ. К данному направлению можно отнести и работы известного немецкого экономиста и дипломата Курта Виденфельда (1871-1955), который, в частности, подверг обстоятельному анализу ход и итоги крестьянских переселений в Сибирь в специальном разделе своей монографии «Сибирская магистраль в ее экономическом значении», опубликованной в 1900 г. [29]. Источниками для К. Виденфельда послужили труды дореволюционных российских исследователей (в первую очередь А.А. Кауфмана), отчеты Комитета Сибирской железной дороги (КСЖД), материалы российской печати. Историю сибирских переселений К. Виденфельд рассматривал с позиций концепции «колонизации», различая при этом «внутреннюю колонизацию» (в случае с Западной Сибирью, давно обжитой несколькими поколениями русских колонистов), «внешнюю» (имевшую место на Дальнем Востоке); «военную» и «штрафную». Примечательно, что в кратком очерке, посвященном истории освоения Сибири, ведущую роль в общем колонизационном процессе К. Виденфельд отводил русскому крестьянству, а не казакам, промышленникам или государству. Анализируя эволюцию колонизационной политики правительства, К. Виденфельд положительно оценивал переселенческое законодательство 1840-1850-х гг., инициированное главой Министерства государственных имуществ П. Д. Киселевым и оказавшее благотворное влияние на Сибирь. В период реформ 1860-1870-х гг., по мнению исследователя, ситуация изменилась к худшему, поскольку добиться разрешения на выход из своей общины и на переселение в другую местность крестьяне могли лишь после уплаты выкупной суммы, что было под силу далеко не многим. К тому же помещики старались не допустить дальнейшего оттока рабочей силы, а правительство отказалось от идеи оказания крестьянам какой-либо дополнительной материальной помощи. Послабления (по закону от 30 июля 1865 г.) были сделаны лишь для тех, кто переселялся в Алтайский округ, земли которого являлись частной собственностью Романовых, а также в новоприобретенную Амурскую область, о необходимости «русификации» которой говорил еще гр. Н.Н. Муравьев-Амурский. Однако, как указывает К. Виденфельд, во второй половине XIX в. переселенческое движение на Дальнем Востоке не было заметным, что отчасти объяснялось различиями в природно-климатических условиях, отчасти -удаленностью региона и значительными финансовыми затратами на переезд и обустройство на новом месте. В 1880-х гг. правительство, по мнению К. Виденфельда, старалось не столько оживить и поощрить переселения, сколько удерживать их в определенных рамках (о чем свидетельствовали указы 1881 и 1889 гг.). Получить официальное разрешение на переезд было непросто, а общий размер выданных переселенцам ссуд ежегодно составлял лишь несколько тысяч рублей. Власти по-прежнему стремились удержать рабочую силу для сельского хозяйства и промышленного производства в метрополии. Строительство железной дороги потребовало заселения безлюдных территорий, соответственно, новый царь Николай II потребовал поставить переселенческое дело на «твердые рельсы». Порядок получения разрешений был упрощен, переселенцы получали беспроцентную ссуду сроком на 10 лет, для них были снижены тарифы на железнодорожные перевозки, по пути следования оказывалась медицинская помощь. По заключению К. Виденфельда, железная дорога способствовала дальнейшей интеграции Сибири в общеимперское пространство, позволила сделать ее неотъемлемой частью России. Впрочем, достаточно быстро обнаружилось, что местные власти оказались не готовы к стремительному росту переселений, остро ощущалась нехватка подготовленных участков. В итоге КСЖД 20 февраля (4 марта) 1897 г. распорядился по возможности ограничить поток переселенцев. Разумеется, речь не шла об отмене действовавших законов; чиновники лишь стали опровергать преувеличенные слухи о благополучной жизни в Сибири. Вслед за А.А. Кауфманом К. Виденфельд заключил, что к исходу XIX в. пик крестьянских переселений в Сибирь уже миновал. В числе факторов, сдерживавших переселенцев, исследователь наряду с нехваткой подготовленных участков называл отсутствие в Сибири частной собственности на землю; сложности во взаимоотношениях между новоселами и старожилами; сохранявшуюся в Западной Сибири общинно-передельную форму землепользования и подушную подать (на момент выхода в свет книги К. Виденфельда фактически еще не отмененную). Однако главным фактором, препятствовавшим успеху крестьянских переселений, немецкий экономист считал низкое качество «человеческого материала» (термин К. Виденфельда). Русские колонисты справлялись с задачами аграрной колонизации в тех местностях, где условия напоминали привычные, сходные с теми, что их окружали в Европейской России, в противном случае крестьянам недоставало, по мнению автора, ни знаний, ни умений, ни желания, чтобы стать хозяевами положения. Отсюда - попытки покинуть выделенный участок (что запрещалось властями) и растущий поток тех, кто решил уехать из Сибири. В этой связи К. Виденфельд резонно замечал, что наряду с привлечением новых переселенцев следовало бы найти достойное применение уже имевшимся; отменить круговую поруку, сдерживавшую рост производительности, расширить возможности сбыта произведенной продукции, в том числе за счет развития местной индустрии и увеличения численности городского населения. Впрочем, автор высказывал сомнения, что крестьянское население Сибири сможет выделить из своей среды достаточное количество промышленных рабочих. В итоге К. Виденфелтьд предложил собственное, довольно неожиданное решение - сохранить уголовную ссылку (несмотря на то, что, согласно царскому указу от 7(19) мая 1899 г., ее упразднение уже стояло в повестке дня). Решение властей, означавшее фактический отказ от штрафной колонизации, исследователь считал поспешным, а освещение положения ссыльных в прессе и литературе - необъективным. По его мнению, Н.М. Ядринцев и Дж. Кеннан в своих трудах руководствовались «исключительно односторонним подходом, в основу которого положена гуманистическая сентиментальность, ни в малой степени не учитывающая государственные нужды». К. Виденфельд допускал, что в отдаленном будущем, когда в Сибири появится избыток свободной рабочей силы, от принудительного труда можно будет отказаться, однако до тех пор «лучше иметь ссыльных работников, чем не иметь никаких». В целом перспективы социально-экономического развития Сибири автор считал далеко не такими блестящими, как их порой рисовали «мечтатели, чуждые критики». В русле концепции «колонизации» следовал другой немецкий экономист начала XX в. - Вильгельм Клумб-ерг (1886-1942), анализировавший ход и итоги следующего этапа крестьянских переселений, связанного с проведением столыпинской аграрной реформы. В 1914 г. В. Клумберг защитил в Цюрихе диссертацию по теме «Русская колонизация в Сибири». В свое работе исследователь широко использовал сравнительный метод, сопоставляя колонизационные процессы на востоке России с колонизацией различных регионов Европы и Северной Америки. Разнообразные статистические данные, касавшиеся России и Сибири, были им почерпнуты из публикаций дореволюционных экономистов (В.В. Кирьякова, П.П. Маслова, А.И. Чупрова, A.А. Кауфмана) [30]. Немецкий исследователь перечислил основные факторы, обусловившие рост крестьянских переселений во второй половине XIX - начале XX в.: 1) малоземелье (вследствие неудовлетворительного распределения наделов в 1861 г., а также роста численности населения); 2) семейные разделы (с передачей наделов по наследству) или разделы земельного имущества при его покупке и продаже; 3) рост цен на землю (при том, что зачастую она приобреталась в рассрочку, и это вело к еще большему росту цен), 4) налоговый гнет, 5) неурожаи и голод 1891-1892 гг. Однако важнейшим фактором являлся агарный кризис, обострившийся на рубеже XIX-XX вв. В. Клумберг разделял убежденность российских либеральных экономистов в том, что главная причина кризиса заключалась в низком агротехническом уровне крестьянских хозяйств, а выход видел в модернизации и интенсификации сельскохозяйственного производства. Немецкий экономист подчеркивал, что в некоторых европейских странах среднедушевой надел был меньше, чем в России, но общие показатели аграрного производства - значительно выше. Объяснял он это разницей в развитии производительных сил и интенсивности обработки земли. Деньги, которые русские крестьяне расходовали на аренду дополнительных участков земли, по мнению B. Клумберга, следовало бы потратить на более качественные семена и удобрения. По наблюдениям автора, в начале XX в. в правительственных кругах начали распространяться новые настроения, позволявшие надеяться на развитие переселенческой политики и либерализацию законодательства. Выработке нового взгляда на переселенческий вопрос способствовала инспекционная поездка министра финансов С.Ю. Витте на Дальний Восток, совершенная им в 1902 г. в целях изучения перспектив колонизации на месте. Министр возлагал большие надежды на мелиоративные и землеустроительные работы; планировал меры по содействию переселениям, расширению компетенции переселенческих комиссий, финансированию медицинских и санитарных служб, развитию коммуникаций, в том числе строительству железных, гужевых и автомобильных дорог. Все эти идеи были изложены им в отчете, который лег в основу «Временных правил о добровольном переселении сельских обывателей и мещан-земледельцев на казенные земли», принятых 6 июня 1904 г. Новый закон свидетельствовал об определенном прогрессе в колонизационной политике, поскольку более не предусматривал возможности резких запретов на переселения. Как отмечает немецкий исследователь, по прошествии всего лишь двух лет, в условиях резко изменившейся внутриполитической обстановки, указом 10 марта 1906 г. объявлялась свобода переселений при всемерной государственной поддержке. К этому закону примыкал указ от 9 ноября 1906 г., дополнявший положения царского манифеста от 3 ноября 1905 г. о прекращении взимания выкупных сумм за земельный надел с 1 января 1907 г. По новому указу крестьянам, укрепившим наделы в личную собственность, предоставлялось право свободного выхода из общины, тем самым отменялся закон 1893 г. о ее неприкосновенности. Продав свой надел, крестьянин мог получить средства на переселение в Сибирь. В. Клумберг признал, что, несмотря на увеличивавшийся поток переселенцев, число возвратившихся в Европейскую Россию также неуклонно возрастало, достигнув пика в 1909 г. (по данным отчета Переселенческого управления, в этом году на родину вернулось до 20% переселенцев). Доводы чиновников, объяснявших отток переселенцев плохими урожаями, не показались исследователю вполне убедительными. По мнению В. Клумберга, неурожаи неизбежны до тех пор, пока крестьяне не перестанут вести хозяйство хищническими способами. В числе проблем, препятствовавших успешному аграрному развитию края, исследователь называл отсутствие должной агрономической и организационной помощи; недостаточно развитые коммуникации; удаленность от мирового рынка, отсутствие крупных центров потребления сельскохозяйственной продукции в самой Сибири; а также низкий культурный уровень крестьянства. Немецкий экономист считал ошибочным стремление российских властей расширить в Сибири крупное частное землевладение и призывал привлечь общественность к участию в колонизационной работе, в том числе путем введения в Сибири земств. В целом В. Клумберг пришел к выводу, что регион «вследствие беспринципной колонизаторской политики находится в плачевном состоянии», а предпринятые правительством меры оказались несостоятельными. В отличие от В. Клумберга позитивную оценку итогов переселенческого движения в годы столыпинских реформ давали О. Хетцш, К. Дице, К. Виденфельд [3133], М. Шлезингер [34], который, впрочем, указал и на ряд серьезных проблем: нехватку специалистов (в частности, землемеров); недостаточную информированность переселенцев о наличии пригодных земель и др. [28; 34. S. 199-201]. Для периода 1920-1940-х гг. характерен определенный спад интереса немецких исследователей к экономической истории России и Сибири. Традиции предыдущего периода развивал Х.-Ю. Серафим, защитивший в 1923 г. в Лейпцигском университете диссертацию по теме «Русская аграрная колонизация Западной Сибири». Опираясь на труды Н.М. Ядринцева, Б.Э. Петри, Н.П. Огановского, А.А. Кауфмана, немецкий историк признал, что, несмотря на усилия правительства по колонизации региона, предпринимавшиеся с середины 1880-х гг., экономика Сибири оставалась неразвитой. Главная причина такого положения дел заключалась в «человеческом факторе»: «Здесь нет созидающего человека, способного поднять и использовать на благо общества все те богатства, которые ныне большей частью лежат нетронутыми и ждут освоения» [35. S. 3]. Сходную оценку итогов крестьянских переселений на рубеже XIX-XX вв. давал американский историк, профессор Колумбийского университета Дж.Т. Робинсон (1893-1971). В своем известном труде «Сельская Россия при старом режиме», опубликованном в 1932 г., автор пришел к выводу, что колонизация Сибири в пореформенный период мало способствовала решению аграрного кризиса. Впрочем, история Сибири не являлась для него предметом специального рассмотрения, а соответствующие данные историк взял из трудов Н.П. Огановского и А.А. Кауфмана [36. P. 110]. По наблюдениям современного исследователя О.В. Ефимова, изучавшего англо-американскую историографию столыпинских реформ, для англоязычных исследований, опубликованных в 1-й половине XX в., характерны слабая аналитичность, склонность к описа-тельности; недостаток источников, что отчасти компенсировалось использованием работ дореволюционных и советских историков (а нередко - их простой компиляцией). К числу таких публикаций можно отнести статью русского эмигранта А.В. Байкалова «Завоевание и колонизация Сибири», опубликованную в 1932 г. Воспроизводя общую схему колонизации Сибири в XIX-XX вв. (примерно в том же виде, в каком она приводится в работах К. Виденфельда и В. Клумберга), автор не ставил под сомнение успехи и перспективы экономического развития региона в дореволюционный период: «После строительства Транссибирской магистрали экономическое и культурное развитие страны стремительно прогрессировало и будущее Сибири представлялось в радужных тонах. К сожалению, данный процесс был прерван Великой войной и большевистской революцией. Но эти времена пройдут, и Сибирь, которая уже сделала первые шаги на пути экономического и культурного прогресса, сможет быстро возродиться и осуществить пророчества, сделанные многими западными наблюдателями» [37. P. 571]. Примечательно, что в своей оценке прогрессивного развития Сибири в дореволюционный период А.В. Байкалов предвосхитил концепции многих западных исследователей середины XX в., рассматривавших историю Сибири с позиций теории «модернизации». По заключению О.В. Ефимова, конец 1950-х - 1960-е гг. стали переходным периодом в истории англоамериканской историографии, посвященной аграрной истории России пореформенного периода. Данный период характеризовался использованием «универсальных теорий» (модернизации, стадий экономического роста и стадий экономической отсталости), разработка которых дала исследователям современную терминологию и позволила обозначить ключевые исследовательские проблемы. В зависимости от оценок итогов и перспектив социально-экономического развития дореволюционной России британских и американских историков середины XX в. можно условно разделить на два направления -«оптимистов» (Л.И. Страховский, Дж. Яни), полагавших, что у России был шанс осуществить модернизацию и избежать революционных потрясений; и «пессимистов» (В. Моссэ, Л. Хэймсон, Т. Фон Лауэ), по мнению которых империя была обречена. Аналогичные тенденции отмечаются исследователями и в развитии немецкоязычной историографии 1950-1970-х гг. По наблюдениям А.Г. Дорожкина, работам, опубликованным в этот период, присущи компилятивность и ограниченный круг использованных источников. В западногерманской историографии также развернулись дискуссии между «оптимистами» и «пессимистами», но в целом преобладал «пессимистический» взгляд на социально-экономическое развитие России в дореволюционный период (Ю. Нецольд, Б. Бонвеч, К. Функен, Д. Гайер, Х. Хауманн, М. Хильдермайер). Несмотря на широкое применение «модернизационных» схем, западногерманские историки 1950-1970-х гг. оценивали их критически, подчеркивая роль идеологических и социально-психологических факторов в процессе перехода к индустриальному обществу, альтернативность и многовариантность путей модернизации. В американской историографии середины XX в. последовательным сторонником концепции «модернизации» выступал русский эмигрант, профессор Гарвардского университета М.М. Карпович (1889-1959). По его мнению, мирная эволюция в экономической, политической, культурной областях накануне войны свидетельствовала об успехах модернизации России. По мере экономического и культурного прогресса «опасность насильственного взрыва становилась более отдаленной», но война «сделала революцию весьма возможной, а человеческая ошибка сделала ее неизбежной» [38]. Влияние идей М.М. Карповича заметно в трудах его ученика Д. Тредголда (1922-1994), опубликовавшего в 1957 г. монографию по истории крестьянских переселений в Сибирь в пореформенную эпоху [39]. Не имея возможности работать в архивах СССР, американский историк использовал широкий круг публикаций дореволюционных и советских исследователей, сборники статистических материалов, периодику. Одним из первых в западном сибиреведении Д. Тредголд применил в своем исследовании теорию «фронтира», которую в конце XIX в. предложил Ф.Дж. Тернер, полагавший, что наличие фонда свободных земель, а также постепенный сдвиг границы неосвоенных территорий на запад по мере притока переселенцев служат главным объяснением хода американской истории. По убеждению Д. Тредголда, при всех различиях в Сибири сложился социум, более похожий на тот, что сформировался в США, нежели в Европейской России. Сибиряки проявляли куда большую самостоятельность, а их социальные связи отличались значительно большей гибкостью, чем в остальных регионах Российской империи. На примере сибирского крестьянства российские власти, а также крестьяне из других регионов могли увидеть, какого уровня благополучия они в принципе могли бы достигнуть. Согласно Д. Тредголду, миграция населения в Сибирь являлась частью более широкого процесса, разворачивавшегося в России в течение XIX - начале XX в. В то время, благодаря реформам Александра II, на смену сословному обществу с законодательно закрепленной социальной стратификацией постепенно приходило общество, руководствовавшееся принципом равенства граждан перед законом. Д. Тредголд убежден, что крестьянство, как и остальные социальные классы России, в рассматриваемый период эволюционировало в сторону юридического и экономического равенства. В конце XIX - начале XX в. важным аспектом аграрной политики правительства являлось содействие землеустройству крестьян, а одной из целей Столыпинской реформы - формирование слоя юридически свободных фермеров, владевших земельной собственностью. Постепенно царским чиновникам стала очевидна возможная и фактическая взаимосвязь между землеустройством в Европейской России и переселениями в Сибирь. Характеризуя итоги сибирских переселений, Д. Тредголд утверждает, что крестьяне смогли получить землю и свободу в больших масштабах, чем когда-либо ранее. По мнению исследователей, 1960-1990-е гг. стали временем расцвета англо-американской историографии, посвященной русскому крестьянству. Важнейшим фактором в данный период стало развитие социальной истории. В центре внимания исследователей (Т. Шанин, Б. Эклофф, П. Чап и др.) оказалась история не политических структур и элит, а история народа, отдельных социальных групп, которые ранее рассматривались как часть «молчаливого большинства». Изучались их поведение и сознание, история повседневности, проблемы социальной мобильности и урбанизации, взаимоотношений гражданского общества и государства. Представители нового поколения исследователей привлекли огромный массив данных, собранных еще дореволюционными специалистами (в том числе земскими статистиками), и в большинстве своем констатировали кризис самодержавного государства и общества в позднеимперский период. Указывая на ведущую роль бюрократии в любых преобразованиях, историки, как правило, приходили к выводу о фактической неспособности самодержавия к эволюции, модернизации и самосохранению. Так, американский историк Д. Мэйси признал, что в начале XX в. правительство выказывало все большую заинтересованность в том, чтобы интегрировать крестьянство в остальное общество, однако, используя в этих целях инструмент бюрократической опеки (в своем полном виде она представляла собой «социальный этатизм» или даже «государственный социализм»), возможно, только усилило эгалитарные и коллективистские черты общины. Ситуация отчасти изменилась в период столыпинской реформы, непосредственной целью которой являлись реорганизация крестьянского землевладения и замена крестьянского обычного права концепцией «закона», которой придерживалось образованное общество. Впрочем, крестьяне имели достаточно развитое представление о правах собственности, что особенно ярко проявлялось в ходе земельных переделов. По мнению американского историка, в период столыпинской реформы община как инструмент разрешения конфликтов стала воплощением не столько крестьянского эгалитаризма, сколько крестьянского эгоизма. В итоге весь землеустроительный процесс погряз в конфликтах, конфронтации и беспорядках, хотя с течением времени конфликты постепенно затухали, особенно по мере того, как правительство все чаще делало акцент на групповых процедурах и все меньше поддерживало идею тотальной хуторизации [40-41]. Для работ немецких исследователей, опубликованных в последние десятилетия XX в., также характерны использование широкого круга источников, расширение проблематики исследований. Специальные работы были посвящены вопросам экономического освоения Дальнего Востока (об этом писали Д. Ландграф и Л. Деег, австрийский историк А. Морич, швейцарец К. Шписс) [42-45]. Указанные авторы отмечали наличие как экономических и внутриполитических, так и геополитических расчетов в дальневосточной политике самодержавия. При этом политику П.А. Столыпина на восточных окраинах империи они не считали неуспешной. Так, Л. Деег указывал на рост уровня жизни переселенцев, сумевших обзавестись собственным хозяйством. Вместе с тем К. Шписс полагал, что правительству не удалось создать на Дальнем Востоке слой среднего крестьянства, самостоятельного, ориентированного на рыночное производство и лояльного к государству. В целом в 1980-1990-е гг. немецкоязычные историки признавали как достижения, так и проблемы переселенческого дела в Сибири и на Дальнем Востоке. Особенностью англоязычного сибиреведения последней трети XX в. стало сочетание колонизационной и модернизационной парадигм с теорией «фронтира». В частности, анализу особенностей землепользования в условиях «фронтира» посвящена статья американского исследователя Д. Казмера, написанная на основе его докторской диссертации, которую автор защитил в Массачусетском технологическом институте в 1973 г. [46]. Автор использовал модель, предложенную в 1954 г. экономистом У.М. Льюисом для описания развития экономики при неограниченном предложении труда, в том числе для объяснения роста экономики развивающихся стран в условиях перетока труда из традиционного сектора натурального хозяйства в современный промышленный сектор [47]. По мнению Д. Казмера, эволюция агарного сектора в условиях «фронтира» может рассматриваться аналогичным образом - как развитие при неограниченном предложении земли. Статья представляет собой обстоятельный комментарий автора к нескольким графикам, описывающим взаимодействие основных факторов сельскохозяйственного производства в Сибири на рубеже XIX-XX вв. Д. Казмер противопоставил старожилов и новоселов с точки зрения относительного распределения доходов, полученных от использования земельных и неземельных ресурсов. Новоселы, оказавшиеся в условиях «фронтира», зачастую не имели средств, необходимых для обустройства на месте и возмещения расходов, связанных с обработкой малоплодородной и не-арендуемой земли. В итоге имело место относительное распределение факторных доходов в пользу доходов, полученных прежде всего от использования трудовых ресурсов. Иными словами, доходы перераспределялись от старожилов, владевших земельными участками, в пользу новоселов, старавшихся аккумулировать денежные средства, необходимые для обзаведения собственным крестьянским хозяйством. В разделе, посвященном аграрному капиталу в Сибири, Д. Казмер напоминает о необходимости различать факторы, дополняющие труд (к ним можно отнести рабочий скот и инвентарь, дополняющий труд взрослого члена крестьянской семьи, - факторы-комплементы), и факторы, заменяющие труд (в их числе сельскохозяйственная техника, заменяющая рабочую силу целой артели, т.е. факторы-субституты). Факторы-комплементы способствовали росту уровня заработной платы и более быстрому становлению самостоятельных крестьянских хозяйств. Заменяющие факторы в долгосрочной перспективе приводили к снижению заработной платы (в пределах данной местности) и повышению расходов на обустройство самостоятельного хозяйства. В то же время они могли (наряду с ростом выработки на единицу затрат труда) иметь нежелательный эффект, связанный с увеличением периода, в течение которого крестьянское хозяйство должно было продавать свою рабочую силу на рынке труда, прежде чем могло обрести самостоятельность. В худшем случае крестьянское хозяйство могло оказаться зажатым на уровне доходов сельского пролетариата. В этой связи Д. Казмер высказал предположение, что описанный механизм поможет объяснить, почему модель успешного развития «фронтира» в XIX в. не была повторена в слаборазвитых странах в XX в. По мнению немецкого историка А. Каппелера, использование теории «фронтира» позволяет оценить роль культурного «порубежья» в развитии Сибирского региона, рассмотреть проблемы мультикультурализма, специфики сибирского социума, обусловленной соседством русскоязычного населения со множеством народов, населяющих Евразию. Очевидно, что усиление миграционных процессов в Сибири на рубеже XIX-XX вв. в еще большей степени продемонстрировало значение культурных и этнических особенностей различных групп сибирского населения, как коренного, так и пришлого. В статье, посвященной истории формирования украинской диаспоры за пределами собственно малороссийских губерний Российской империи, А. Каппелер показал, что, несмотря на суровые условия, украинцы, заселявшие степные районы Южной Сибири и Северного Казахстана, добились в ведении хозяйства больших успехов, нежели русские, селившиеся в лесной местности [48]. Историк отметил значительную свободу действий переселенцев в условиях сибирского «фронтира». В свое время Д. Тредголд также писал, что, отправляясь в Сибирь, крестьяне надеялись обрести «землю и волю», но их многовековая мечта вполне вписывалась в систему традиционных ценностей. Иначе интерпретировали «свободолюбие» крестьян-переселенцев сторонники модернизационной парадигмы. Так, известная американская исследовательница Барбара Андерсон предположила, что для таких миграций требуется «современное» («модерновое») мировоззрение, желание изменить традиционный образ жизни и рискнуть выйти в открытый мир: только после этого люди захотят переселиться в другой, более развитый регион [49]. При этом, как заметил американский историк И. Стебелски, этнический состав населения не был одной из «переменных», анализируемых исследовательницей, что не позволило ей сравнить модели миграций, к примеру русских и украинцев, и объяснить их культурные предпочтения [50, 51]. В последней четверти XX в. в историографии наметился переход от анализа неподвижных социальных структур к исследованию культурных практик [8]. Своеобразие культурных, социальных и политических оснований российской истории изучается в рамках «имперской» парадигмы (Д. Ливен, Дж. Бербэнк, Ф. Купер, А. Эткинд и др.). Рассматривая символический аспект исторической реальности, исследователи уделили значительное внимание проблематике «воображаемой географии и пространственного мышления», «пространственного конструирования». Западным историкам удалось показать, что само восприятие пространства - динамичный процесс, который определяется социальными и культурными условиями, изменяется во времени и оказывает непосредственное воздействие на социальный ландшафт (так, Ф.Б. Шенк доказывает, что в дореволюционной России одним из факторов, влиявших на восприятие и организацию социальных пространств, стало строительство железных дорог) [52-54]. Изучение истории имперских окраин позволяет глубже понять своеобразие общенациональной культуры, формирующейся в рамках империи, при этом отдельные регионы, при всей их специфике, мыслятся как неотъемлемые части единого пространства, отражающие в себе его фундаментальные характеристики. В полной мере такой взгляд распространяется и на Сибирь, о чем свидетельствуют работы Я. Кусбера, К. Вайсс, С. Франк и др. По мнению А. Кинга, применение «имперского подхода» к изучению сибирской истории вполне оправданно, поскольку Сибирь, несмотря на статус «окраины» и удаленность от столиц, играла ключевую роль в формировании Российской империи и являлась ее «сердцевиной» [55. P. IX]. К тому же, вслед за многими российскими историками, А. Кинг не считает Сибирь колонией, учитывая, что регион полностью интегрировался в единое пространство Российского государства. Использование «имперской» терминологии, таким образом, позволяет отказаться от «колониального» и «постколониального» дискурсов, а также от понятия «внутренняя колония». Со своей стороны А. Эткинд настаивает, что в Российской империи имела место «внутренняя колонизация», в рамках которой элита навязывала или предписывала народу тот образ его идентичности, который позволил бы преодолеть культурный разрыв между ними. Имперская территория нуждалась во вторичной колонизации, своего рода «реконкисте». Соответственно переселения крестьян в течение XIX в. проводились как государственные мероприятия, часто насильственные [56]. По мнению В. Сандерланда, идеальным для России могло стать создание единообразной (но не культурно однородной) империи, сохраняя баланс между процессами интеграции окраин и их противопоставлением Центру. Такие методы управления «современной колониальной империей» наиболее полно проявились на азиатских окраинах империи [57-58]. Современная немецкая исследовательница Э.-М. Стол-берг предприняла попытку обобщения теоретических подходов, применявшихся в западном сибиреведении на рубеже XX-XXI вв. [1]. В монографии «Сибирь: "Дикий Восток" России. Мифы и социальная реальность в XIX и XX вв.» автор подчеркнула необходимость вписать культурную историю Сибири в политические и социально-экономические рамки, внеся тем самым вклад в разработку теории «фронтира», трансрегиональной и транскультурной истории. Объединяя культурологию с социальной историей, автор стремилась резче обозначить «пограничный ландшафт», «культурную переходную зону» между двумя «культурными пространствами» (Европой и Азией), протянуть мост между историей Восточной Европы и историей Восточной Азии. По определению Э.-М. Столберг, в рамках тра

Скачать электронную версию публикации