Ekaterinburg, Tomsk, Further Everywhere: What is the Russian "City Every Day Life" History and Why It is Necessary?.pdf История повседневности, без всякого сомнения, представляет собой одно из самых модных и популярных направлений исторической науки последних десятилетий. Считаясь одной их новейших исторических субдисциплин, история повседневности в то же время имеет историю длиной около двух с половиной веков. Как отмечал А. Бюргьер, с появлением журнала «Анналы» в конце 20-х гг. ХХ в. история повседневности и антропологическая история «не родились, а возродились» [1. С. 30]. В действительности ее начало можно отнести к последней четверти XVIII в. Одним из первых ее авторов был историк-иезуит П.-Ж.-Б. Легран д'Осси, опубликовавший в 1783 г. первые три тома «Истории частной жизни французов с зарождения нации до наших дней» из многих планировавшихся [2]. Однако в Предварительных замечаниях он обозначил объект всего исследования. Это забытые историками того времени «горожанин в своем городе, крестьянин в своей хижине, дворянин в своем замке, т. е. француз среди его трудов, развлечений, в кругу семьи и детей», а также «рыбалка, охота, садоводство и цветоводство, кроме того, многие другие аспекты» жизни человека [Ibid. T. 1. P. 5, 13]. И позже, несмотря на увлеченность историков первой половины XIX в. -эпоху формирования многих европейских государств -политической историей, работы по истории повседневности в то время все же появлялись (см., напр.: [3, 4]). В конце XIX в. тенденция не исчезла (см., напр.: [5]). С конца 20-х гг. ХХ в. авторы журнала «Анналы экономической и социальной истории» (ныне - «Анналы. История, социальные науки») в ходе формирования «новой исторической науки», позже названной «исторической антропологией», активно использовали анализ повторяющихся социальных практик различных исторических социальных общностей. К 50-60-м гг. XX в. слияние истории ментальностей и истории повседневности реализовалось. Ярким проявлением этого были работы Ф. Броделя, видевшего «структуры повседневности» в условиях жизни и деятельности человека в разных аспектах: от природных условий до быта и гендерных ситуаций [6], а позже кульминацией историографического процесса стала работа Э. Ле Руа Ла-дюри [7]. При этом история повседневности довольно быстро не только создала обширнейшую литературу, но и вышла из-под критики за фактографический нетеоретизи-рованный характер. Помимо броделевской концепции возникали и другие. Еще раньше, в 1936 г., один из первых теоретиков истории повседневности немецкий социолог Н. Элиас опубликовал результаты блестящего исследования динамики бытовых поведенческих практик «высшего слоя мирян» Западного Средневековья, предварив его развитой «теорией цивилизации». Элиас исходил из того, что весь исторический процесс, все трансформации «состоят из действий отдельных людей, но в то же время в результате таких действий возникают институты... которые не планировались ни одним из этих действующих индивидов». Этот «социо-и психогенез» определяет «изменения поведения и психического habitus'а» и составляет «механизм исторических изменений» [8. Т. 1. С. 53, 54]. Теоретическая основа развития французской, преимущественно «анналистской», историографии истории повседневности заложена трудами не только Ф. Броделя, но и Ф. Арьеса и Ж. Дюби. Эта histoire de la vie quotidi-enne, включающая историю частной жизни, используется как инструмент для выявления скрытой, аморфной и спонтанно проявляющейся ментальности конкретно-исторических социальных общностей [9]. В середине 1980-х гг. оформилась германская история повседневности, которая так и называлась -Alltagsgeschichte и имела своей особенностью очень серьезное концептуальное обоснование. Был четко сформулирован объект исследований - «будничный опыт и поведение», а точнее, повседневная «социальная практика людей», причем людей «маленьких», рядовых, тех, «кто остался безымянным в истории». Это в чистом виде «история снизу», причем методическим ядром является микроисторический анализ. В работах отдельных авторов Alltagsgeschichte есть своя специфика, но для всех них важнейшая задача связана, кроме развития исторического знания и методов исторической науки, «с критикой теорий, концептов и методов». Подвергая анализу повседневность маленьких людей», А. Людтке, Х. Медик, Ю. Шлюмбом, К. Хаузен, М. Кром и др. подвергают сомнению и верифицируют распространенные теории и концепции [10. С. 77, 83 и др.; 11. С. 53-58, 80-81 и др.]. Позже М. Дингес сформулировал концепцию Alltagskulturgeschichte - «новой культурной истории повседневности», основанной на теории «стилей жизни» как архетипов поведения в корреляции с условиями эпохи, социальной принадлежностью и пр. [12]. Широко разрабатывается различная проблематика истории повседневности с целью решения исследовательских задач, не связанных непосредственно с повседневностью. В таких работах она используется для того, чтобы взглянуть на некую проблему с иной, неординарной позиции, используя новые углы зрения. Так, примером может служить содержание конференции, посвященной истории питания (Foodways) в России и СССР. Авторы докладов проводили исследования с целью выявления социально-политического характера движения вегетарианцев в России в начале ХХ в. (Д. Голдштейн), внедрения советской властью социально-политического неравенства при помощи государственных столовых различных категорий (М. Бор-реро), остроты национального вопроса в позднем СССР (Г. и Р. Ротштейн) и т.п. (см.: [13]). В нашей стране быт, нравы и обычаи, а также повседневные практики стали изучаться с 40-х гг. XIX в. (см.: [14-18 и др.]). Хотя некоторые советские историки и называли период деятельности перечисленных и родственных им авторов как «бытописательский» (цит. по: [19. С. 23]), эти работы не были лишены теоретической основы. Этнограф и археолог В.В. Пасек утверждал, что «обычаи народа в обширном смысле есть сокровищница его прошедшего, его знаний философии, медицины, всей его жизни, его особенности и самобытности. Без этой особенности народ был бы бесхарактерен, несчастен, ничтожен» [20. С. 562]. В советское время исследования по истории повседневности, прежде всего бытовых практик, продолжались, но были глубоко идеологизированы. Л. Д. Троцкий писал о серьезном значении быта как «обстановки и обихода жизни», прежде всего, рабочих. «Быт накапливается стихийным опытом людей, - отмечал Троцкий, - изменяется стихийно, и в итоге отражает гораздо больше прошлое человеческого общества, чем его настоящее». Троцкий настаивал и на необходимости изучения быта: «.чтобы подняться культурно на более высокую ступень, рабочему классу. нужно продумать свой быт. А для этого нужно познать его» [21. С. 21]. Троцкому вторили А. В. Луначарский [22], Ю. Ларин [23] и другие советские и партийные деятели. Параллельно развивались и конкретные исследования [24, 25 и др.]. После Великой Отечественной войны история быта оставалась совершено марксистко-ленинской [26]. Даже краеведческие исследования, содержащие описание «быта и нравов» советского периода, содержали необходимые цитаты и были основаны на классовом подходе (см.: [27]). Однако уже с 1960-х гг. стали публиковаться научно-исторические работы нового, вполне европейского типа (см., напр.: [28]). Одновременно продолжалось исследование рабочего (см., напр.: [29, 30]), колхозного (в меньшей степени, историографию см.: [31, 32]) и семейного быта (историографию см.: [33; 34; 35. С. 74-80]). Однако это направление не осознавалось как отдельное, как самостоятельный научный проект. После ликвидации идеологического контроля в постсоветской исторической науке история повседневности развивалась во взрывной форме. В последнюю четверть ХХ в. были опубликованы тысячи статей и монографий по различным аспектам повседневной истории как на общенациональном, региональном, этническом, так и микроисторическом материале. В первые годы развивалась в основном история быта. Были даже попытки превратить эту тему в особое научное направление. Организаторы всероссийской конференции по истории быта прямо заявили: они «убеждены, что изучение истории российского быта является одним из наиболее перспективных направлений в исторической науке» [36. С. 4]. Однако довольно быстро модной стала именно история повседневности, появились «гендерная повседневность», «революционная повседневность», «экономическая повседневность», «военная повседневность», «рабочая (и даже «производственная») повседневность» и пр. (историографию см.: [37-42]). Обширную литературу получила «политическая повседневность» [43-46]. Сразу началось складывание методологической базы этого направления и даже его институционализация. В 2002 г. был образован Научный совет РАН «Человек в повседневности: прошлое и настоящее». Его председатель академик Ю. А. Поляков считал, что «история -это прежде всего повседневная жизнь, опрокинутая в прошлое. История повседневности - совокупность судеб миллиардов людей, живших в далеком и близком минувшем, имевших как общие глобальные черты, так и специфические, региональные, национальные, наконец, индивидуальные. Задачей истории повседневности являются отображение их образа жизни в историческом разрезе, выявление общего и особенного, неизменного, традиционного, сохраняющегося столетиями и нового, ежедневно рождаемого буднями» [47]. Поляков обозначил проблематику истории повседневности: 1) историко-демографические исследования (рождаемость, смертность, продолжительность жизни, здоровье, заболеваемость, состояние медицинского обслуживания и его доступность); 2) изучение семьи, брака, семейных и интимных отношений, в том числе добрачных и внебрачных, взаимоотношений поколений, воспитания детей в семье; 3) «жизненные условия» (жилье, питание, одежда, транспорт, коммуникации, состояние сферы услуг, обеспеченность бытовой техникой и проч.); 4) проблемы досуга, отдыха, занятий спортом, соблюдение праздничных обрядов [48. С. 8]. Ю.А. Поляков, однако, не увидел, как и советские историки, в истории повседневности нового направления в науке, а лишь отражение «возросшего интереса к старой, но непрерывно обновляющейся проблематике» [47. С. 127]. Обозначение объекта - это очень важно, поскольку, с иронией отметила немецкий антрополог К. Липп, в литературе по истории повседневности «существует столь же много "повседневностей", сколько есть авторов, ее [повседневность] изучающих» (цит. по: [49. С. 17]). Однако создание совета и заявления его председателя не обеспечили создания глубокой теории истории повседневности. Значение совета было в ином, его появление и деятельность Ю. А. Полякова сыграли решающую роль в признании этого направления. Проблемы истории повседневности, несмотря на их популярность, и не только в ученой среде (в серии «Живая жизнь: повседневная жизнь человечества» вышло более 100 научно-популярных, чаще просто популярных книг), считались мелкотемьем, данью моде, коммерческим направлением и т. п. Автору этого материала пришлось в 2004 г. ссылаться на Научный совет РАН, чтобы убедить руководство диссовета и кафедры вполне тогда приличного московского вуза утвердить название кандидатской диссертации, включавшее слово «повседневность». Теперь же во многих вузах читается курс «История повседневности» (правда, не всегда наполненный адекватным содержанием). Было опубликовано даже несколько учебников по курсу «Российская повседневность» (см., напр.: [50, 51]). Вал работ по «истории повседневности», «повседневной истории» или какой-нибудь «советской повседневности» увеличился еще больше, приобретя междисциплинарный аспект (см., напр.: [52, 53]) и массовый диссертационный формат в национальном и региональном масштабах (см., напр.: [54-57 и др.]). Анализ диссертаций показал, что их теоретический уровень, несмотря на историографические очерки с обильными сносками, невысок. Об этом можно судить, рассматривая цели таких исследований. Это в подавляющем большинстве случаев «реконструкция повседневного образа жизни...», «комплексное научное исследование основных черт повседневности.» или вообще «изучение повседневной жизни» каких либо социальных, региональных и тому подобных общностей той или иной эпохи. Фактически речь идет об отсутствии научных целей у таких работ, а точнее - о слабом теоретическом фундаменте отечественной истории повседневности. Редко, но встречаются более или менее внятные формулировки целей диссертационных исследований: «выявление основных тенденций и особенностей развития повседневной жизни.» и даже «выявление влияния исторических условий [например, революции 1917 г.] на повседневный быт и мораль. и влияния этих изменений на поведение.». Часто теоретическое обоснование исследования по истории повседневности, вслед за Ю. А. Поляковым, ограничивалось перечислением функциональных типов повседневных социальных практик: «Жизнь людей -это труд и отдых, будни и праздники, забота о хлебе насущном, свадьбы и похороны, рождение детей, их воспитание и образование, гражданские и церковные обряды.» В данном случае - в результате, как следует из выводов, анализ этих практик имел своей целью выявление особенностей эпохи нэпа и корректировку соответствующих концепций [58. С. 287, 335]. И все же четверть века развития отечественной истории повседневности не прошли зря в смысле ее обеспечения теорией, а точнее, теориями. Прежде всего речь идет о многочисленных методологических работах известного гендеролога Н.Л. Пушкаревой [59]. В первую очередь Пушкарева, как обычно, определяет проблемное поле. Это «сфера человеческой обыденности во множественных историко-культурных, политико-событийных, этнических и конфессиональных контекстах», образ жизни и его изменения «у представителей разных социальных слоев», трансформация «их поведения и эмоциональных реакций на жизненные события» [60. С. 3]. Несмотря на некоторые сомнения, Пушкарева таким определением объединяет «повседневную» и «частную» историю, не останавливаясь, впрочем, на этом. Во-первых, она признает, что история повседневности - «новая отрасль исторического знания» [Там же]. В-вторых, структуры повседневности составляют «почву порядка, власти, познания» и «определяются специфически организованными дисциплинарными пространствами общества». В-третьих, «изучение истории повседневности заставляет разглядеть типологию там, где она хуже всего просматривается: в индивидуальных решениях, принимаемых в различных ситуациях. И тогда выясняется, что история повторяется потому, что так медленно меняемся мы сами - не отвлеченные, виртуальные социальные структуры, а именно мы, живые люди. "История повседневности" доказывает: люди не одинаково движутся по одной и той же колее, а потому индуктивный путь - путь к постижению общего (представлений о мире некоторой группы людей или всего общества) через отдельное (жизни, "повседневности" отдельных людей) - весьма продуктивный путь воссоздания жизни ушедших столетий» [Там же. С. 20-21]. С учетом упоминания Пушкаревой важности для истории повседневности микроисторического подхода не вызывает сомнений попытка синтеза теоретико-методической составляющей французской «аналист-ской» истории повседневности и немецкой Alltagsges-chichte. Развиваются методологические усилия и других историков в других направлениях (см., напр.: [61]). Некоторые авторы приняли теоретическую модель немецкой [62. С. 704-711; 63] или французской истории повседневности (см., в частности, работы П.Ю. Уварова (ныне председателя упомянутого выше Научного совета РАН), напр.: [64]). Развивается и проблематика исследований по истории повседневности, появляются ее новые направления, новые, по крайней мере, для российской науки. Одной из наиболее масштабных тематик стала «городская повседневность», или «повседневность горожан». В принципе, этой проблеме не менее 235 лет: еще Ж.-П.-Б. Легран дОсси писал в 1782 г. о необходимости осветить жизнь «горожанина в его городе» [1. P. 5]. Однако у нас акценты были иными. В дореволюционной литературе речь шла об обычаях, нравах и быте, прежде всего, русского крестьянства. Городской быт фигурировал лишь в работах, относящихся к Древней Руси, и речь шла в основном о Москве и Великом Новгороде. В советское время городской быт рассматривался нередко, но исследования имели четкую классовую ориентацию и посвящены были рабочему быту. В постсоветской историографии поначалу изучались (по советской инерции) городские сообщества - купечество и мещанство (историографию см.: [65. С. 2730]), а также городское управление [66, 67; историографию см.: [65. С. 3-18]. Речь шла в основном об «истории и состоянии русского города». Классическим примером из новейшей историографии такой работы является книга Л.В. Кошман [65]. Здесь основная часть текста посвящена типологическим особенностям города, истории мещанства и профессионального образования, а «общественному и домашнему укладу жизни», а также «нравственным и культурным ценностям» - всего 15 страниц из 448, и еще 100 страниц - инфраструктуре, в том числе санитарно-медицинским учреждениям, почте, телеграфу и другим факторам, определяющим условия жизни горожанина, включая памятники. Другой пример - знаковое исследование А.И. Куприянова, имеющее историко-культурологический характер, но содержащее и элементы истории повседневности как одну из составляющих [68]. В то же время идея Легран д'Осси все же нашла своих последователей. Отдельные исследования появились в 1990-е гг. [69, 70], но именно 2000-е гг. дали множество работ, в том числе диссертационных, посвященных «городской повседневности» [71-74 и др.]. Как же такая повседневность самоидентифицируется? Это, прежде всего, социальная и культурная инфраструктура городского социума - условия существования горожан, а также демография, «городской быт» и нравы. В числе множества трудов по истории городской повседневности, что характерно для мировой науки, есть работы разного исследовательского уровня. И среди них можно выделить, на наш взгляд, несколько «вершин». Как не парадоксально, это книги исследователей не из Москвы и Петербурга, даже не из Центральной России. Речь идет о представителях Урало-Сибирского региона. Именно здесь в последние годы активнейшим образом развивается история городской повседневности [75-79], причем часто на очень высоком уровне. Свидетельством тому работы ученых из Екатеринбурга [80] и Томска [81]. Эти исследования имеют много общего и много различий. Прежде всего, это действительно труды по истории городской повседневности. Обе работы в равной степени демонстрируют знакомство с методологическими наработками Н. Л. Пушкаревой и других методологов. При этом активно используется микроисторический анализ, но не в духе Alltagsgeschichte, а в специфической манере, ориентированной на обильное приведение цитат из многочисленных источников. Для авторов обоих исторических произведений характерно понимание города как центра модернизационных процессов, являющегося «генератором изменений во всех сферах жизни общества и средоточием взаимодействия и взаимовлияния различных этнических и социокультурных групп» [80. С. 12]. Город в этих книгах - действительно квинтэссенция «динамичной» культуры и быта эпохи в отличие от «медленного» крестьянского пространства. По словам И.М. Гревса, описания городов - «это прекрасное пособие для изучения замечательных очагов, где цветут высшие дары человечности» (цит. по: [Там же. С. 5]). Схож здесь и объект исследования - поведение, одежда и мода, досуг. Важна для авторов и хозяйственная повседневность. И дело здесь не в том, что В.П. Микитюк является специалистом в области истории предпринимательства. А. Н. Жеравина, специализируясь на иных темах, в то же время особо подчеркивает профессионализм усилий томичей в производственной деятельности различного характера и на разнообразных предприятиях - от кондитерской фабрики Тихонова до иконописной и ризочеканной мастерских. В обеих книгах показана эволюция различных аспектов «городской повседневности» и прежде всего досуга. Именно досуг оказывается самым «демонстративным» и ярким проявлением цивилизационных трансформаций, проходивших на рубеже XIX-XX в. В уральском исследовании рассказ о развлечениях горожан даже разделен на две главы, в одной из которых анализируются именно «новации в сфере досуга», в том числе спорт и кинематограф. Особенностью российской истории повседневности, прежде всего городской, является повышенный интерес к девиантному поведению, в том числе к преступлениям и преступникам. П.-Ж.-Б. Легран д'Осси и А. Франклен изучали «правильного» горожанина. Э. Ле Руа Ладюри нашел в истории Монтайю одно-единственное убийство за целое поколение, а главным видом «преступления» (но, вероятно, не девиации) был адюльтер. Х. Медик также описал лишь «преступления» сельских пиетистов против традиций и обычаев. В российской же городской истории первые работы в этой области имели акцент на криминальную девиацию [69, 70]. Н.Б. Лебину, несмотря на пионерский характер ее труда, серьезно критиковали именно за то, что она попыталась «отразить жизнь города через концепцию девиантного поведения, свести все многообразие городской жизни к социально ущербным маргинальным или патологическим проявлениям» [82. С. 29]. В представленных работах такого акцента, конечно, нет. Однако в екатеринбургской работе описывается «деятельность» «хулиганов и пьяниц», «преступников и проституток». В книге А.Н. Жеравиной содержится целый раздел «Криминогенная ситуация в городе». Кроме того, приведены еще и «способы обмана покупателя» -обсчет, обвес, продажа некачественных товаров, вроде залежалой кильки, заплесневелых срезков с сыра, поддельных ювелирных украшений из «самоварного золота» и пр. Все авторы анализируют причины преступности (социальное неравенство, ухудшение материального положения, большое количество мигрантов, широко распространенная алкоголизация и пр.). Здесь авторы также видят проявление модернизационных процессов, в частности включение Екатеринбурга в железнодорожную сеть и рост мобильности населения. Важно, что свой интерес к преступности историки объясняют тем, что криминальная обстановка очень беспокоила горожан. Это чрезвычайно существенный фактор для формирования структуры работ. Фактически авторы двух книг представили все, что, с их точки зрения, было значимым для екатеринбуржцев и томичей. И здесь оба труда равны в серьезном внимании к городу как «среде обитания», к его инфраструктуре, в том числе социальной. Благоустройству, связи, водоснабжению, медицине, транспорту, общепиту и даже освещению городских улиц, как и содержанию отхожих мест, посвящена значительная часть обоих текстов. Это то, что определяло качество жизни горожан и потому остро воспринималось ими. Принцип, связанный с ответом на вопрос «что делает нашу жизнь такой?», оказывается ключевым для формирования исследований в сфере истории городской повседневности. Общность имеет и источниковая база двух работ. В екатеринбургском издании есть небольшое количество ссылокк на архивные документы фондов предприятий и предпринимателей, а также на статистические источники и мемуары, но подавляющее большинство источников - материалы печатных изданий: новости, сообщения, публицистические статьи и пр. В томской книге - совершенно та же картина. К сожалению, недостаточно использовались важные для такой проблематики делопроизводственные источники государственных учреждений, например фондов полиции, городского управления и пр. (см.: [83. С. 326]). А вот дальше обнаруживаются различия, обусловленные не личными интересами авторов, но, скорее, спецификой городов. Уральские историки не могли обойти образовательную сферу, ей уделено достойное место. Но в работе А. Н. Жеравиной, живущей и работающей в Томске, где был создан первый за Уралом Сибирский императорский университет, а сейчас чуть ли не треть населения - студенты, истории образования и образовательных учреждений отдана половина объема. Зато у уральцев более 40% основного текста посвящена досугу, хотя это, вероятно, не особенность Екатеринбурга как столицы развлечений, а концептуальный акт, связанный избранием данной сферы общественной жизни для выявления модернизационных процессов. И еще один момент. Кроме интереснейших и очень информативных иллюстраций, хорошего литературного языка, книги роднит любовь авторов к своим городам. Это не абстрактный город Леграна д'Осси, мы видим отдельные, своеобразные и особенные для авторов города, а сами исторические произведения фактически превращаются в образцы применения микроисторического анализа к городской повседневности. Кроме того, история здесь тесно связана с современностью: недаром обе работы завершаются списком исторических и современных названий городских улиц. И вообще эти работы, несмотря на их очевидный академизм, выглядят предназначенными не только, а может быть, и не столько для историков. А. Н. Жерави-на прямо выражает надежду, что «кто-нибудь обнаружит здесь своих предков» [81. С. 7], автор предисловия к уральскому изданию предлагает читателям вдобавок узнать «многие екатеринбургские тайны», а В.П. Ми-китюк и О.Н. Яхно сами называют свою монографию «путешествием» [80. С. 11, 14]. Не эти ли цели в действительности вызвали к жизни существенную часть российской истории городской повседневности?

Скачать электронную версию публикации