Ethnic and Cultural Interaction in the Epoch of Colonization of Siberia: from Archaeological Context to Historical Inter.pdf Этнокультурное взаимодействие, являясь неотъемлемой частью исторического процесса, во многом определяет темпы и качество его развития. Процессом, открывшим новую эпоху в истории Сибири и кардинально изменившим вектор её исторических перспектив, стала русская колонизация, которая определяется как этнокультурное расширение территории, государственное по форме и русское по культурному наполнению [1. С. 541]. Хотя контакты русских и сибирских аборигенов уходят вглубь веков, только продвижение границ Московии за Камень создает условия для сближения разн^іх миров - своего-русского и инокультурного-иноземного. В широком и наиболее раннем значении термин «иноземцы» в русской лексике прилагался к людям иных -чужих или ещё не обжитых земель. Соционим «иноземцы» в Сибири имел различную - политическую, правовую, этнокультурно-конфессиональную - семантику, смысловые акценты которой менялись во времени и пространстве, и употреблялся как в нейтральноположительном, так и отрицательном контекстах [2. С. 24-30]. Примечательно, что выходцев из иностранных государств называли «внешними иноземцами», отделяя их от иноземцев внутренних, которых позже, по мере интеграции колонизуемых земель в государственное пространство, стали называть инородцами. Взаимодействие культур и народов, аккумулирующее неисчерпаемый информационный потенциал, представляет перспективнейшую исследовательскую задачу, решить которую совсем непросто не только в силу многосторонности и многослойности процесса, но и потому, что содержание, объем, динамика контактов по-разному преломляются в разных источниках. Взаимодействие народов в письменном отражении носит доминирующе политический характер, ибо письменная история - это прежде всего история политическая, зачастую представляющая канву событий в жанре боевика. Историография плотно заполнена изучением политико-административно-правовой составляющей межэтнических отношений. В оценке политических аспектов взаимодействий, избегая крайностей, надо отталкиваться от ситуации, сложившейся в сибирском сообществе задолго до начала государственного этапа колонизации, и получившей определение «войны всех против всех». Почвой перманентных конфликтов была борьба коренного населения за угодья, связанная с присваивающей экономикой. Это нашло отражение в фольклоре: «Было время - манси на манси нападали»; «Приехал к ненецкой дружине. Воевать стал. Всех убил»; в живых не оставляли «даже привязанной к шесту собаки». В селькупских преданиях рассказывается: «До русских было: кто силу имеет, то и царем был, богатырем». Селькупские богатыри-вожди Покы и Калгуп - соседи и враги - бились друг с другом. Селькупы враждовали с хантами: там, где «война была, племя на племя шло», «ужас сколько человеческих черепов»; «Те [ханты] придут - война! Много убьют_ загнали наших_ в болото и всех убили. Били луками и стрелами _ Это еще когда царя [русского] не было» и т.д. [3. С. 106, 107; 4. С. 546; 5. C. 31-34]. Мотив соперничества и сепаратизма, движущий действиями вождей-родона-чальников, выполнявших военно-политические и религиозные функции и олицетворявших их героев богатырского эпоса, был ведущим и не оставлял места стремлению не то, что к «национальному единству», но даже к единству отдельных племен [6. C. 65; 7. C. 55]. О беспощадном характере войны свидетельствует и археология. При раскопках Надымского городка найдены останки более десятка человек - вождя и его родственников, убитых соплеменниками или европейскими самоедами для прекращения карачейской вож-деской династии. Даже тогда, когда можно было разделить угодья или занять разные хозяйственнопромысловые ниши, война как часть присваивающей экономики служила средством грабежа, удовлетворяла М.П. Чёрная 72 амбиции вождей и общинной элиты [8. C. 286-287; 9. C. 373-378]. Сходная картина реконструируется по материалам раскопок городища и могильника Часту-хинский Урий конца XVI - начала XVII в., принадлежавших юганским хантам. Историческое предание связывает городок с именем легендарного «хантыйского царя Тоньи», обладавшего богатырскими чертами. Основным занятием обитателей городка была война. Нацеленность на военные действия практически не оставляла времени на характерные для мирной жизни рыболовство и охоту. Археологически документированные домашние ремесла должны были обслуживать и создавать комфорт хозяевам городка, имевшим высокий статус [10. C. 68-86]. Русским не просто пришлось окунуться в напряженную атмосферу «все против всех», но выстраивать отношения в своих геополитических интересах: решая тактическую задачу сохранения ясашных иноземцев как важного источника пополнения казны и задачу стратегическую - интегрирования края в государственную систему, выполнение которой было возможно только при ведущем значении хозяйственно-культурного мотива освоения, хотя военных браней при столкновении интересов многих «игроков» на зыбкой почве меняющейся конъюнктуры было не избежать. При всей сложности политической ситуации пришлые и местные народы не оказались на грани межэтнической катастрофы. Благодаря протекционистской политике был остановлен маховик «войны всех против всех», ведущей к самоуничтожению автохтонов. Введение в оборот новых источников, их перекрестный анализ показали, что обосновавшийся в историографии с XIX в. тезис о вымирании коренного населения, как и прежний учет его численности с применением коэффициента 4, несостоятельны. При сопоставлении данных ясачных книг с подушными переписями выявлено, что в каждой юрте-семье проживало не 4 чел., а 10-20, что было связано с реакцией автохтонов на ясачную политику, согласно которой ясак взимали с главы семьи. Ясачное население постоянно росло за счет естественного прироста. Так, число коренных жителей в Среднем Приобье за 230 лет увеличилось в 2,7 раза, а совокупное число сибирских аборигенов со 160 тыс. в середине XVII в. выросло к концу XIX в. почти в 4 раза. Рост населения в целом не останавливали даже эпидемии, в распространении которых неправомерно обвинять исключительно русских, поскольку большинство автохтонов было знакомо с ними много раньше. Китайские источники упоминают, например, о моровой язве среди уйгуров в 840 г. В хакасском фольклоре оспа и корь называются гостями с юго-востока, из далекой страны за Саянами, а тиф - болезнью, происходящей из Тувы. Кызыльцы считали, что грипп приходит из холодной страны, где обитают эвенки. В эпоху колонизации миграции необычайно активизировались, что вело к расширению зон этнических контактов, в том числе самых отдаленных. Распространение заболеваний было побочным эффектом интенсификации межэтнического общения [3. C. 109; 11. C. 46-47; 12. C. 16-17; 13; 14. C. 27]. Кроме политических событий общение коренных и пришлых народов происходило в пространстве неполитической повседневности. Диалог их культур, в отличие от изменчивой административно-политической обстановки, охватывал широкий спектр обыденной жизни, обеспечивая долгосрочную перспективу взаимодействия. В межэтническом общении, ведущемся на языке материальной культуры, этносы, с одной стороны, позиционируют свою отдельность, выраженную в предметно-объектных формах. С другой стороны, через этот диалог идут трансляция, принятие, трансформация инокультурных импульсов. В эпоху колонизации, когда «русское присутствие» становится постоянным фактором, культурный обмен на хозяйственно-бытовом уровне превращается в действенный механизм адаптации к изменившимся условиям существования, как местных, так и пришлых. Культура как целое состоит из разных пластов и функционирует как единый связанный механизм, в котором синхронно идут процессы постепенного развития, обеспечивающие преемственность, и взрывные процессы, обеспечивающие новаторство. Различная скорость развития культурных пластов и движения быстрых / медленных процессов рождает внутренние противоречия, которые становятся источником динамики [15. C. 25-27]. В межэтническом общении также задействованы разные пласты культуры, влияния и заимствования происходят с разной скоростью и в разном объёме, что опосредовано близостью / дальностью проживания этносов, активностью контактов, политической обстановкой. В диалоге культур на первом плане просматривается разностадиальность культур: присваивающая в своей основе экономика сибирских аборигенов, ориентированная на натуральное потребление, и товарное производство русских переселенцев, ориентированное на рынок. Межэтническое общение - это поле для инноваций в виде инокультурных заимствований, что предполагает наличие культуры-донора и культуры-реципиента [16. C. 156-157, 186-187]. Вряд ли правомерно в обмене культурными достижениями между коренным и пришлым населением обвинять русских в великодержавии и шовинизме и под культуртрегерской ролью России в присоединенной Сибири подразумевать порабощение отсталых народов под прикрытием насаждения культуры [17. C. 118119]. Обмен культурными «дарами» между донором и реципиентом несимметричен, но, получая инокультурную «прививку», обе стороны обогащают свой культурный потенциал. Представители разных культурных миров, оказавшись в едином пространственно временном континууме, становятся «собеседниками» и ведут «разговор», даже не зная вербального языка, на Этнокультурное взаимодействие в эпоху колонизации Сибири 1Ъ языке материальных предметов, объектов, символов, что находит отражение и в археологическом контексте. В изучении диалога культур археология открывает новые возможности. В межэтнических контактах русские выступали многоканальной связующей средой и трансляторами разнокультурных традиций в регионе. Категорией обиходных предметов русского производства, широко представленной на аборигенных памятниках, является гончарная керамическая посуда. Ее высокое, в сравнении с автохтонной керамикой, качество, обеспеченное применением гончарного круга, и разнообразный ассортимент привели не просто к замещению лепной посуды, но угасанию собственного производства, хотя и были попытки копировать русские гончарные изделия в лепной технике. Предпочтение гончарной посуды из инокультурной среды тем более показательно, что керамика у сибирских аборигенов служила этнокультурным индикатором. На глубину внедрения не только в обиход, но и в сакральное пространство культуры, указывают находки русской керамики в местных погребальных комплексах, что имело особое семантическое значение [18-22 и др.]. Проживание местных среди русских, распространение смешанных браков документируют находки аборигенной керамики на русских памятниках, хоть и в меньшем объёме (Томск, Кузнецк, Саянский, Алазейский остроги и др.) [23. C. 38. Табл. 32, 2; 34, 1; 24. C. 45 и др.]. В число предметов «русского» импорта, несомненно, приоритетных для автохтонов, входили металлический инвентарь, прежде всего, орудия труда - топоры, ножи, деревообрабатывающий инструмент и проч., а также посуда и другие обиходные вещи из металлов, охотно внедряемые в туземный быт и хозяйство. Широкий ассортимент «русских» товаров (орудия труда, посуда, предметы одежды, обувь, украшения и проч.), «осевших» в автохтонных памятниках, документирует распространение этнокультурных контактов в разных сферах жизнедеятельности. Но в исторической оценке археологических материалов мы пока недалеко ушли от констатации самого факта взаимодействия. Это объясняется диахронией русской и аборигенной археологии, их параллельным развитием относительно друг друга и, как следствие, подчас упрощенной трактовкой археологического контекста. Раскопки аборигенных памятников показали масштабы распространения русского импорта, внедрение технических новшеств русского производства облегчало работу и повышало ее производительность. Глубина проникновения новых орудий труда и лова (капканы, ловушки, невод и др.) в недра традиционной культуры могла быть столь полной, что забывалось их «неродное» происхождение. «Культура элиты» в лице вождей, воинов, торговцев, наиболее активно контактирующих с ближними и дальними соседями, отражает заимствования внешних престижных элементов культуры, инновации в вооружении, стремление к роскоши [23. C. 60, 61; 24. C. 34-46; 25. C. 231-250; 26. С. 98-105]. Появление и рост объема денег в аборигенной среде, поступавших через один из ведущих каналов межэтнических контактов - торгово-обменные операции, а также увеличение денежной доли в ясачном окладе являются показателями участия автохтонов в товарноденежных отношениях, хотя степень этого участия, опосредованная социальным статусом, особенностями ведения хозяйства, местом проживания, была различной. Насколько тесными могли быть деловые связи с аборигенами, свидетельствует пример судебного разбирательства конных казаков Петра Вершинина и Дениса Пролубщикова, подавших иск о взыскании 150 руб. денег, которые им задолжали чатские татары Елбачев и Албаев [27. C. 81]. Сумма долга показывает, что объемы денежных оборотов у лиц из аборигенной среды бывали немаленькими. В XVII в. селькупская семья из двух-трех охотников за зимний сезон могла добыть пушнины, по самым скромным подсчетам, на 1.5 тыс. руб. по тогдашним закупочным ценам или 25.5 тыс. руб. по курсу рубля XIX в. (курс рубля XVII в. к рублю составлял 1 к 17). Показательно сравнение размеров выручки за пушнину с русскими: по таможенной книге 1626 г. служилые люди и крестьяне продали мягкой рухляди на сумму от 2 до 15 руб., и это немалые деньги, так как на 15 руб. (два годовых денежных оклада) можно было купить 5 лошадей или коров, но все же это в разы меньше выручки аборигенов [5. C. 85; 28. C. 236; 29. C. 83]. Втягивание автохтонов в товарно-денежные отношения документировано и археологически не только по монетам, на которые покупали / обменивали пушнину, но и их заменителям-эквивалентам - бисеру или олову «в блюдах и тарелях», другим товарам, которыми русское правительство, обеспокоенное изъятием из обращения отечественных денег, стремилось их заменить, а также по совокупности вещей, покупаемых коренным населением, что в наиболее концентрированном виде отражают погребальные комплексы. «Русских» вещей в аборигенных могилах заметно больше, чем изделий местного изготовления, и это превосходство могло доходить до полной замены последних. Учитывая цены на импортные вещи, диапазон которых колебался от копеечной галантерейной мелочи до 2-3 и более рублей за железные топоры и медные котлы, общая стоимость погребального инвентаря была внушительной [24. С. 41; 30; 31. C. 181; 32. C. 245]. Подтверждением экономической состоятельности аборигенного населения служит женское погребение из селькупского могильника Мигалка второй половины XVII - начала XVIII в. из Нарымского Приобья. Совокупная цена, включая стоимость одежды (из 9 видов текстиля, в том числе дорогостоящих шелка, фабричного сукна, кашемира), декоративных пронизок, бронзовых подвесок, низок бус и бисера, пуговиц, наперстка, деревянной точеной шкатулки, висячего замка, ножа с медной оправой рукояти, бронзового котла, составляла порядка 6,5-8 руб. [33. C. 95-98]1. И в XIX в. цены на привоз- М.П. Чёрная 74 ные изделия не были для коренных жителей особо обременительными. Так, далекий, казалось бы, оторванный от «большой земли» Обдорский Север обладал экономической притягательностью, объемы его товарооборота, даже по неполным данным, свидетельствуют о высокой торговой активности зырян, значительной степени благосостояния обдорцев, определяемом втянутостью во всероссийский рынок и мировыми ценами [34. C. 22-26]. Массовое присутствие в автохтонных памятниках предметов «русского» импорта требует более глубокой интерпретации. Являлось ли внедрение в обиход и даже в сакральное пространство культуры «чужих» элементов, вплоть до полной замены местных изделий импортными в погребальном инвентаре, традиционного костюма покупной одеждой и т. д., бесспорным показателем «русификации» или «христианизации» в том плане, что аборигены как сторона, принимающая инокультурные новшества, становились русскими и христианами? Сам обряд наделения погребенного «полным» комплектом вещей имел глубокие местные корни, связанные с языческими представлениями о загробном мире, стремлении обезопасить живых от вредного влияния умерших [Там же. C. 26]. Принесение вещественной / откупной жертвы, тем более из столь дорогих и престижных предметов, изымавшихся из обыденного пространства живых, подчеркивает живучесть языческого мировоззрения. Крест, положенный в могилу, при внешнем налете «христианства» воспринимался как языческий символ, особенно если он сделан из металла - сакрального по своей сущности для язычника. Еще более выразительны факты нахождения в аборигенных захоронениях по 2-3 креста на одном умершем [35. C. 93]. Изучение материалов русских памятников, множащихся год от года, показывает, что представления о самой русской культуре, особенно под воздействием мультикультурной среды, нуждаются в доработке или пересмотре. Так, раскопки русских некрополей, фиксирующие разную глубину захоронений, отклонения в ориентации, вариации положения рук, вместилища для тела и т.д., свидетельствуют о том, что «канонического» обряда еще не было и его формирование заняло продолжительный период времени. Как не было изначально и канона помещения в могилу креста. А случаи нахождения во рту умершего православного монетки показывают, что «народный вариант православия», носителем которого были переселенцы, вполне допускал в свое сакральное пространство языческие, по сути, элементы [36. C. 199; 37. C. 55, 58, 114-117, 122-124; 38. C. 17-18]. Трансформация и даже деформация идентичностей как форма адаптации к меняющимся условиям жизни не привели участников межэтнического общения к утрате «себя» и изменения носили более внешний, чем внутренний характер. В трансформации идентичностей можно наблюдать поступательно-возвратное движение, когда престижное вхождение в русскую среду или приближение к ней, обладание русскими вещами не только в хозяйстве или быту, но и «по прихоти» сменяется снижением статуса русских, их уравнивание, по меньшей мере, с другими народами, а пиететное отношение - критически-ироничным: первоначальный страх к огнестрельному оружию сменяется желанием заполучить его и научиться стрелять, а затем подчеркиванием скорострельности л^ка перед неуклюжей пищалью («У казаков из ружья три человека стреляет: один заряжает, другой целится, а третий поджигает. А Тонья их из лука бьет - за один раз троих убивает»); противопоставление своих женщин «бесстыжим» русским женщинам, которые не носят штанов, и т. д. В течение поколений шло превращение «Чужого» в «Другого». Сближение «Своего» и «Другого» может претерпевать удивительные метамофозы: от представлений об утраченном рае как жизни «без болезней, без налогов и без русских» в XIX в. до обустройства в XXI в. в сибирской тундре православного лагеря, воплощающего Землю надежды - Новый Иерусалим, а почти все иконы в местной церкви написаны ненецкой женщиной [10. C. 76; 39. C. 106-107, 110, 113; 40]. Анализ критериев, форм, механизмов самосохранения в «плавильном котле» этнокультурного взаимодействия далек от завершения. Исследование приводит к заключению, что решение вопроса находится не только в области усиления источниковой базы, но и методологического и методического анализа процесса взаимодействия, динамики и глубины трансформации исходного состояния культуры. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Приношу глубокую благодарность Л. А. Чиндиной за возможность использования неопубликованных данных по сделанному ею подсчету стоимости погребального инвентаря.

Скачать электронную версию публикации