Polish ethnographic accounts from Siberia and Kazakhstan from the mid-19th century to the early 20th century in the cont.pdf Сибирь - Казахстан - польская этнология Господствующие в польском обществе представления - отчасти научно обоснованн^іе, отчасти вымышленные и фантастические, но так или иначе укоренившиеся на основе научных теорий и знаний, - связывают само пребывание и существование поляков в Сибири с двумя основными мотивами. Первый мотив можно назвать мартирологическим: это память о тех жертвах и тех страданиях, которые перенесли каторжане, ссыльные, принудительно переселенные в Сибирь поляки. Второй мотив - это память о том вкладе, который сделали поляки в научное исследование Сибири, понимаемой в широком смысле (с охватом Дальнего Востока, Казахстана и других территорий бывшей Российской империи, формирующих общее условное понятие «Сибирь», значительно выходящее за точные, более узкие границы данного географического региона). Нет в этом ничего удивительного, ибо сформировались такие представления в определенном контексте исторических контактов между государством и народом российским, с одной стороны, и государством и народом польским - с другой. Такой взгляд на роль и на само пребывание поляков в Сибири (еще раз подчеркну -Сибири, понимаемой в Польше как любое место ссылки в глубины царской или советской империи, расположенное к востоку от Москвы и порою даже совсем близко, не обязательно на Азиатском материке) был важным элементом формирования польской национальной идентичности. Эта идентичность формировалась в определенной оппозиции, в противопоставлении российскому и советскому государству, российской и советской культуре. Не буду останавливаться на этом подробно, тем более потому, что уже не раз приходилось мне это делать, в том числе в выступлениях и публикациях в России [1]. В данной статье я хотел бы сосредоточить внимание на роли научного исследования поляками Сибири, главным образом, в период с середины XIX до начала XX в. Выбор данного отрезка времени определяется историей польской этнологии. Эта дисциплина в Польше уже в XVIII в. обретала характер сложившейся науки, однако переломным моментом в ее истории (исходным моментом в ее окончательном формировании) считается программа комплексных этнографических исследований, составленная в 1802 г. Гугонем Коллатаем (Hugon Koll^taj), который был ректором Главной королевской школы в Кракове (Ягеллонского университета), доктором философии, теологии и права, историком и одним из создателей антропогеографии. Он занимался проблемами «человеческого рода» (см.: [2. C. 21-24; 3. C. 29-115, 302-309]). Как справедливо заметил один из ведущих историков польской этнологии (культурной антропологии) Збигнев Ясевич (Zbigniew Jasiewicz), «усилившийся в середине XIX века процесс формирования этнологии в качестве самостоятельной научной дисциплины (в Польше. - В.О.) завершился в конце XIX - начале ХХ века вместе с возникновением институций, в названиях которых уже фигурировали понятия, определяющие данную научную дисциплину, и деятельность которых была направлена на реализацию ее целей» [2. C. 23]. Здесь надо уточнить, что эта научная дисциплина развивалась в то время в Польше в тесной взаимосвязи с этнографией и мировой, в частности российской этнологией, а изучение земель и жителей России воспринималось как естественное изучение страны, в котором полякам, оказавшимся под властью Российской империи, было суждено жить. Сам термин «этнография^) в польской печати, вероятно, впервые появился в 1816 г. на страницах «Дженника Виленского» (“Dziennik Wilenski”), где была опубликован в переводе с русского на польский язык инструкция для школ 1812 г. [Там же. C. 100]. Первая и единственная до сих пор монография (Sokolewicz), посвященная истории польской этнографии, содержит раздел, в котором рассматриваются место польской этнологии в мировой науке, ее соотношение с другими национальными школами. Этот раздел В. Ольшевски 124 начинается анализом польских сообщений, поступавших из Сибири [4. C. 169-177]1. Автор приводит примеры, связанные с работами таких исследователей, как Бронислав Залесский (Bronislaw Zaleski), которого российские исследователи никогда не цитировали2, а также вспоминает группу ученых, хорошо известных российским и советским исследователям: Александра Че-кановского (Aleksandr Czekanowski), Яна Черского (Jan Czerski), Вацлава Серошевского (Waclaw Sieroszewski), проводившего исследования среди якутов и айнов; Николая Виташевского (Mikolaj Witaszewski) и Альбина Кохна (Albin Kohn) - участников экспедиции Сибиря-кова; Бронислава Пилсудского (Bronislaw Pilsudski), проводившего свои исследования на Сахалине, а также Юлиана Талько-Гринцевича (Julian Talko-Hryncewicz), работавшего в Забайкалье3. Среди польских исследователей Сибири, неизвестных российским ученым, Соко-левич называет Марию Чаплицкую (Mariа Czaplickа), которая работала и печаталась в Великобритании4, а также Станислава Понятовского (Stanislaw Ponia-towski), чьи материалы, связанные с исследованием Сибири, оставались в рукописях вплоть до 1960-х гг. и никогда не вышли на международную научную орбиту. Сообщения и научные труды польских исследователей, занимавшихся Сибирью (в широком смысле этого слова) и Казахстаном, были признаны историками польской этнологии (культурной антропологии) как важный вклад в развитие этой научной дисциплины. Несмотря на такую высокую оценку, польским читателям до сих пор непросто с ними познакомиться: наверняка труднее, чем российским или казахстанским читателям. Они редко переиздаются, ощутим острый недостаток таких современных изданий, а старые издания XIX в. остаются труднодоступными, к тому же значительная часть этих работ первоначально публиковалась на русском языке, не все они позднее были переведены на польский язык. Наиболее повезло в наше время Марии Чаплицкой. В 2013 г. была издана ее книга «Год, прожитый мною в Сибири, или Мой год в Сибири» (перевод на польский с английского оригинала книги «My Siberian Year», изданной в Лондоне в 1916 г.). Эта книга явилась результатом ее поездки в Сибирь в 1914-1915 гг. [6, 7]. Этому исследователю-антропологу, кроме множества статей, посвящены также две книги, в которых ее исследования полнили широкое отражение: «Из Оксфорда в Сибирь. Научное наследие Марии Антонины Чаплицкой» / Z Oxfordu na Syberif. Dziedzictwo naukowe Marii Antoniny Czaplickiej [8] и «Мария Чаплицкая -пол, шаманизм, раса. Антропологическая биография» / Maria Czaplicka - piec, szamanizm, rasa. Biografia antropologiczna [9]. Значительно раньше - в 1977 г. -Витольд Армон (Witold Armon) издал книгу «Польские исследователи якутов» / Polscy badacze Jakutow [10]. Это монография, посвященная научной деятельности Эдварда Пекарского (Edward Piekarski), Бронислава Пилсудского и Вацлава Серошевского. Эта книга не имела позднейших переизданий в Польше, зато в 2001 г. она увидела свет в переводе на русский язык в России [11]. Книги, посвященной его научной деятельности, можно сказать, дождался также Северин Гросс (Seweryn Gross) -исследователь казахского права [12]. Крупнейший в современной Польше знаток «сибирской полонии» (польского присутствия в Сибири и Казахстане) профессор Антоний Кучинский (Antoni Kuczynski) представил в своей книге «Польское описание мира. О трудах тех, кто познавал культуры других народов и племен» / Polskie opisanie swiata. Studia z dziejow poznania kultur ludowych i plemiennych. Tom 1: Azja i Afryka [13. S. 85-174] избранные фрагменты из семнадцати польских донесений и описаний Сибири. Также в изданных под редакцией Антония Кучинского книгах «Сибирь. Четыреста лет польской диаспоры» / Syberia. Czterysta lat polskiej diaspory [14] и «Поляки в Казахстане. Ссылка - наследие - надежды - возвращение» / Polacy w Kazachstanie. Zesianie - dziedzictwo -nadzieje - powroty [15] нашли частичное отражение проблемы, связанные с научными исследованиями поляков, с их восприятием Сибири и отношениями с ее жителями. Добавлю к тому же, что, с одной стороны, современные польские этнологи часто любят подчеркивать симпатию польских исследователей Сибири по отношению к ее коренным народам, а также отмечают то признание значения польских сообщений, какое существует в современных научных и общественных кругах России и Казахстана. Появляются даже специальные публикации, посвященные этим аспектам (например: [16]). С другой стороны, Гражина Кубица (Grazyna Kubica) критикует Марию Чаплицкую за то, что «была она дочерью своего времени и своей науки со всеми добрыми и недобрыми чертами этого времени и этой науки» [5. С. 41], из чего на самом деле следует, что Чаплицкая была способна к критической оценке коренных народов, а в сибирской действительности начала ХХ в. видела не только зло [Там же. С. 40-41]. Итак, существует несомненный диссонанс между декларациями, в которых современные исследователи, занимающиеся проблемами истории польской этнологии, отдают дань текстам (сообщениям из Сибири и Казахстана) авторов XIX в., признают и подчеркивают значение этого научного наследия и крайне ограниченным, почти нулевым использованием этих текстов в современном научном дискурсе и на издальском рынке. В известной мере это нашло отражение в том, что (и как) писал Владислав Барановский (Wladyslaw Baranowski), обращаясь к наследию Юзефа Кобылец-кого (Jozef Kobylecki), Эвы Фелинской (Ewа Felinskа), Эдварда Островского (Edward Ostrowski), Агатона Гил-лера (Agaton Giller), Вацлава Серошевского (Waclaw Sieroszewski), Альбины Кохна (Albina Kohna). Он подчеркивал: «Записки польских авторов имеют большое значение как источник сведений о народной культуре жителей Сибири. Это особенно касается периода, кото- Польские этнографические отношения с Сибирью и Казахстаном 125 рый начинается в 1837 г. (в этом году появилась книга Кобылецкого) и простирается до середины 70-х гг. XIX в. Позднее (примерно между 1875 и 1920 гг.) в качестве этнографических источников они теряют свое прежнее значение, во всяком случае, значительно уступают российским текстам (описаниям Сибири) этого времени» [17. C. 271]. Здесь следует обратить внимание на выражение Барановского «в качестве этнографического источника», а также на подзаголовок книги Антония Кучинского «О трудах тех, кто познавал культуры других народов и племен / Studia z dziejow poznania kultur ludowych i plemiennych». Не говорится здесь об истории этнологии или антропологии. Между тем польская этнология, впрочем, вероятно, как и вся мировая этнология, питалась в свое время многочисленными этнографическими источниками, в том числе текстами (сообщениями с мест) авторов-любителей (порою снабженных специальными инструкциями), а также трудами представителей смежных наук - географов, историков, языковедов и других, которые обращались к этнографической проблематике как бы на пограничье своей основной профессиональной деятельности. Такие работы печатались в научных и популярных журналах (например, на страницах журналов «Висла / Wisla» и «Люд (Народ) / Lud») рядом со статьями высокого теоретического уровня и глубокого проникновения в этнологическую специфику [2, 3]. Подавляющее большинство текстов польских авторов XIX в. - сообщений о культуре жителей Сибири и других регионов Российской империи - имеет большую ценность как этнографический материал, во многих случаях такой материал, которого не найти ни в каких других источниках. Но этнографический материал -это еще не этнология как самостоятельная наука, и даже если в некоторых работах встречались элементы, которые можно считать отражением или проявлением этнологической мысли (теории), в частности размышления, касающиеся этногенеза народов, эволюционизма, антропогеографии, разного рода детерминизмов (причинно-следственных связей), контактов между культурами, а также постулаты о необходимости проведения исследований на языках изучаемых групп населения, - всего этого было еще недостаточно, чтобы внести нечто новое в теоретический дискурс польской этнологии (или вносили эти публикации совсем немного, как, например, труды Талько-Гринцевича, чьи поиски этногенеза народов Сибири были основаны на сочетании и объединении археологического, антропологического и этнографиеского материалов). Самое большее, на что они могли претендовать, - это уровень этнологического рефлекса [4. C. 174-177]. На этом фоне заметно выделяются научные основы трудов таких исследователей, как Станислав Понятов-ский и Мария Чаплицкая. Первый из них участвовал в работах международного научного коллектива, развивавшего учение российских этнологов Владимира Богораза и Владимира Йохельсона об азиатском происхождении американских индейцев. В 1914 г. состоялась связанная с этим проектом, глубоко обоснованная научно и методологически, экспедиция в Сибирь. К сожалению, результаты этой экспедиции не вошли в науку, поскольку Понятовский не обработал и не опубликовал материал проведенных в ходе этой экспедиции исследований: лишь спустя 21 год после его смерти был опубликован его «Дневник экспедиции 1914 года в страну гольдов и орочей» / Dziennik wyprawy (do kraju Goldow i Oroczonow w 1914 r. [4. C. 177]. Экспедиция Марии Чаплицкой - научного сотрудника Оксфордского университета, которая тесно сотрудничала с Генри Холлом (Henry Hall), была организована в результате встречи названных выше российских этнологов с ведущими британскими и американскими антропологами. Эта экспедиция была совместным мероприятием Оксфордского и Пенсильванского университетов. Она прекрасно вписывалась в теоретический дискурс того времени, который развивался в ведущих антропологических центрах. Чаплицкая в Сибири занималась исследованием не только ее коренных народов, главным образом самоедов (ненцев), тунгусов (эвенков) и якутов, но также российских переселенцев и ссыльных. По ее мнению, результатом колонизации Сибири стало формирование новой общности (нового народа) - сибиряков, у которых были все основания стремиться к достижению собственной независимости и к тому, чтобы превратить Сибирь в своего рода «Канаду Востока». Сибирские исследования принесли Марии Чаплицкой признание в научном мире, но это, к сожалению, никак не помогло утверждению ее вклада в науку. В 1921 г. в возрасте 37 лет она покончила собой, и все материалы ее сибирских полевых исследований, которые, согласно завещанию, были посланы Генри Холлу с тем, чтобы он их завершил и обработал, пропали бесследно. Лишь небольшая их часть находится ныне в Pit Rivers Musem [5. C. 34-41]. Неудивительно, что из всех польских исследователей Сибири Чаплицкая представляется сегодня историкам польской этнологии наиболее интересной личностью, выставляемой в Польше напоказ, но и она не сыграла в науке значительной роли. В контексте всего вышесказанного возникает вопрос, насколько оправдано и обоснованно то большое значение, какое польские этнологи придают польским источникам XIX в. - сообщениям из Сибири и других регионов Российской империи, если эти тексты, можно сказать, никакой роли в развитии теоретической этнологии не сыграли. В известной мере ответ на этот вопрос дает Зофья Соколевич (Zofia Sokolewicz), которая справедливо отмечает, что «авторы этих сообщений описывали то, что бросалось им в глаза как наиболее экзотические явления, отличающиеся от их собственной культуры, религии, мировоззрения. Таким образом, они способствовали не только накоплению значительных запасов ценных источников, но и пробуждению в Польше размышлений над соотношением собственной В. Ольшевски 126 культуры с “чужой” культурой (“чужими” культурами), а такого рода размышления необходимы в процессе формирования этнографии» [4. C. 171]. Мне кажется правильной позиция, сформулированная Зофьей Соколевич (с ней солидарны и другие исследователи), которая заключается в признании того факта, что польско-сибирские отношения более известны (глубже исследованы) в России и в Казахстане, нежели в самой Польше, где им не придают особо важной роли, рассматривая их как этнографический («ис-точниковый») материал, в лучшем случае - как факт из прошлого этнологической науки. Это внимание к прошлому мне понятно, поскольку я разделяю взгляд, согласно которому ученый, а тем более ученый-гуманитарий, не знающий истории своей науки, остается просто невежей. Вернусь в этой связи к тому, что писал в начале данной статьи о формировании польской идентичности. Наука также является тем элементом культуры, который может оказаться важным в процессе формирования национальной идентичности. Так обстоит дело и с теми текстами - описаниями Сибири, сообщениями из Сибири польских авторов позапрошлого века. Для российского исследователя (и жителя азиатской части бывшего СССР) эти материалы, если и имеют какое-либо значение, то только в качестве «сырого», чернового материала, этнографического источника или свидетельства тех взглядов, какие были характерны для поляков. Напротив, для нас, поляков, оказывается менее существенным и важным тот этнографический материал, какой содержат в себе данные источники. Мы отдаем себе отчет в том, что они не содействовали теоретическому развитию польской этнологии, а конкурировать с россиянами в исследовании народов Сибири современный польский этнолог не может и не намерен. Гораздо более важным моментом является сама оценка польских исследований учеными и общественностью азиатских регионов России и Казахстана, память о них. Если в польской этнологии культивируется эта память, но нет особенной заботы о том, чтобы содержание всех этих давних сообщений из Сибири стало широко доступным современным читателям, то происходит это, прежде всего, потому, что данный материал важен нам как элемент истории и своеобразия польской этнологии, как элемент истории и формирования национальной идентичности польского народа. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Авторы монографии пользовались термином «этнография», который в Польше еще в 70-х гг. ХХ в. был обязательным в качестве официального названия научной дисциплины. В действительности под этой терминологией уже тогда скрывались университетские исследования и публикации из области этнологии и культурной антропологии. Ныне большинство польских исследователей рассматривают этнографию как часть этнологии, а саму этнологию как науку тождественную (или, по крайней мере, отчасти тождественную) культурной антропологии. 2 Соколевич считает, что работа Залесского «Жизнь киргизских степей» /La Vie des Steppes Kirghizes. Descriptions, recits & conges, изданная в Париже в 1865 г. (Paris, J.-B. Vasseur) уступает по своему качеству более поздним российским исследованиям, чем объясняется отсутствие имени этого ученого в российской историографии [4. C. 172]. 3 Это авторский выбор профессора Зофьи Соколевич, которая в своей статье не упоминает целую группу польских исследователей, хорошо известных российским этнологам. 4 Возможно, Соколевич здесь ошибается. Британская экспедиция в Сибирь, в которой участвовала Чаплицкая, была результатом участия российских этнологов - Владимира (Вальдемара) Йохельсона и Льва Штернберга - в Конгрессе американистов, состоявшемся в 1912 г. в Лондоне. Именно их сообщения об исследованиях, проводимых в Сибири, заинтересовали антропологов Оксфордского университета. С ними, а также с Брониславом Пилсудским, переписывалась Чаплицкая, готовясь к сибирской экспедиции; у нее были контактах и с другими российскими учеными, она знала российские и польские публикации на данную тему [5. C. 15-17].

Скачать электронную версию публикации