The discussion on the «western sector of the historical front» and the development of the soviet historiography in the 1.pdf Период 1920 - начала 1930-х гг. вошел в историю советской исторической науки как время кардинальных перемен, приведших к превращению исследовательской традиции в особый участок «идеологического фронта», на котором, так же как и на других «фронтах», шли непрерывные «бои» за построение социализма. В этих «сражениях» рождались базовые черты советской историографии, одной из которых стала идея практической полезности исторического знания для нужд социалистической реконструкции. Как утверждал М. Н. Покровский, основная задача историков должна заключаться в соединении теории с практикой, «в увязке той исторической работы, которую мы ведем, с борьбой пролетариата против наемного рабства» [1. С. 7]. Одним из этапов этой борьбы за практическую полезность истории стала так называемая дискуссия на «западном участке исторического фронта», прошедшая, согласно устоявшейся традиции, в стенах исторического Института красной профессуры в феврале-мае 1931 г. и имевшая широкий резонанс. В отечественной историографии о ней известно немного. Фактически, мы располагаем лишь общими сведениями о ходе развернувшихся прений, представленными в отдельных трудах по истории советской новистики [2. С. 315-318; 3. С. 21]. Однако изображенная в них картина прошедших событий оказывается отнюдь не бесспорной. Так, на наш взгляд, их авторы неоправданно игнорировали общий контекст, в котором протекала дискуссия, лишая читателя возможности понять ее значение для развития советской исследовательской традиции. В рамках настоящей статьи мы, напротив, рассмотрим материалы обсуждений, развернувшихся в советской «за-падноисторической» науке, в контексте общей эволюции советской новистики рубежа 1920-1930-х гг. Для решения поставленной задачи нами будут использованы материалы прений, опубликованные в советской печати (журналы «Историк-марксист», «Борьба классов», «Пролетарская революция», «Вестник Коммунистической академии») и сохранившиеся в фондах отечественных архивов (Архив РАН, РГАСПИ). Дискуссия на «западном участке исторического фронта», на наш взгляд, стала «заключительным аккордом» в череде обсуждений проблем, накопившихся к началу 1930-х гг. в данной отрасли знания. В частности, ей предшествовали прения в Обществе историков-марксистов и Институте истории Коммунистической академии по вопросу об эволюции германской социал-демократии и «вредительстве» буржуазных историков, работавших после революции в СССР [4, 5]. Проходившие в обстановке «поворота» исторического фронта к решению актуальных проблем социалистического строительства и борьбы с «правыми и левыми уклонами», они, как и многие другие диспуты конца 1920 -начала 1930-х гг., не являлись строго научными прениями, предполагающими обсуждение спорных вопросов на основе принципов научной объективности и взаимного уважения участников [6]. Напротив, данные дискуссии напоминали политические процессы того времени, сочетая элементы научной критики с политическими обвинениями и «разоблачениями» оппонентов. Их общая цель состояла в борьбе с «правыми и левыми уклонами», также обнаруживаемыми в исследовательском пространстве, как и в политическом. Поводом к началу дискуссии о германской социал-демократии, давно являвшейся объектом исследовательского интереса со стороны советских историков, стремившихся доказать факт ее «перерождения», послужила публикация в XVI томе БСЭ статьи А.А. Зиновьева, признанной его оппонентами ошибочной. Последние полагали, что автор не учел проблему центризма и представил развитие социал-демократического движения в Германии в ложном свете [4. С. 86]. Собравшиеся должны были исправить ошибки А. А. Зиновьева и предложить подлинную марксистскую концепцию истории германской социал-демократии, учитывающую все этапы ее эволюции. Однако это стремление к поиску истины было отнюдь не единственным побудительным мотивом участников прений. Фактически, их важнейшая задача состояла в том, чтобы доказать, что именно большевики являлись идейными наследниками К. Маркса и Ф. Энгельса, которым, в отличие от их немецких оппонентов, удалось сохранить подлинный революционный дух марксизма. А раз так, то и право трактовать марксизм отныне должно было принадлежать только советским лидерам. Дискуссия о «буржуазных историках Запада в СССР», в свою очередь, являлась прямым продолжением «академического дела», приведшего к аресту С.Ф. Платонова, Е.В. Тарле и других отечественных историков и краеведов, обвиненных в контрреволюционной деятельности [7]. Стремясь выяснить «идейную связь между буржуазной исторической наукой и интересами того класса, который она представляла», участники прений обрушились с критикой на идеи Е. В. Тар-ле, Д.М. Петрушевского, Н.И. Кареева и других специ-алистов-«всеобщников», уличая их в различных грехах, начиная от реабилитации государства и заканчивая методологической слабостью и эклектизмом. Особенно сильной была критика в адрес «антантофила» Е.В. Тарле [8. С. 14], являвшегося, по словам Н.М. Лукина, наиболее «вредным» элементом из всех буржуазных историков, работавших после революции в СССР, так как, в отличие от других, он искусно маскировался под марксизм, проталкивая «под видом марксизма абсолютно чуждые и враждебные марксизму концепции» [5. С. 48]. Столь же резкой критика в адрес Е.В. Тарле была и со стороны его ленинградских коллег, поручивших подвести итоги его научной деятельности директору Института истории Ленинградского отделения Коммунистической академии Г. С. Зайделю, который в специальном докладе постарался «обнажить классовое лицо» бывшего академика и доказать, что все его идеи враждебны марксизму [9. С. 8]. Борьба против «буржуазных историков» на «внутреннем фронте» дополнялась борьбой советских ученых с «внешними врагами». В 1930 г. в их число вошел бывший «друг советской России» А. Матьез, из-за своих резких протестов против ареста Е. В. Тарле обвинявшийся в переходе на позиции мелкобуржуазной идеологии [10]. Дискуссия на «западном участке исторического фронта» являлась логичным продолжением подобных обсуждений, только на этот раз огонь критики был направлен не на очевидных оппонентов - ревизионистов из рядов социал-демократии или буржуазных ученых, а на лидеров советских историков-марксистов, специализировавшихся в области истории Запада (Н.М. Лукин, Г.С. Фридлянд, В.П. Волгин и др.). Как мы указывали ранее, начало данной дискуссии принято относить к февралю 1931 г., когда по инициативе кафедры по истории международного рабочего движения и Коминтерна Международной ленинской школы состоялось заседание широких кругов историков-марксистов СССР, посвященное обсуждению резолюции, подготовленной названным центром. Базовая идея представленного документа заключалась в том, что советские историки не оправдали «кредит доверия», выданный им партией, правительством и мировым коммунистическим движением. «К ответу» ученых должны были призвать лидеры ИККИ - Д. З. Мануиль-ский и В. Г. Кнорин, подготовившие программные статьи, в которых они предъявили историкам-марксистам «иск», обвиняя их в неумении разработать вопросы, являющиеся основными для развертывания нормальной работы секций Коминтерна [11-12]. Вполне в духе времени настаивая на увязке теории с практикой, они требовали перенести центр тяжести исследовательской работы советских специалистов в области истории Запада на изучение послевоенного периода, сделав предметом своих изысканий проблемы империализма, послевоенного рабочего и революционного движения в их связи с деятельностью Коминтерна, эволюцию социал-демократии в сторону социал-фашизма и другие политически актуальные и злободневные сюжеты. К изучению заявленных тем советским ученым следовало подходить, вооружившись марксистско-ленинской методологией и координируя свою работу с руководителями Коммунистического Интернационала и профдвижения. Другие участники прений (Н.М. Лукин, Г. С. Фридлянд и др.) в целом выражали согласие с позицией лидеров ИККИ, хотя и пытались более взвешенно оценить результаты работы коллег, отмечая их очевидные заслуги в изучении эпохи промышленного капитализма [13]. Итогом дискуссии стала резолюция, принятая 21 июля 1931 г. Президиумом Коммунистической академии, в состав которой в это время входили Институты красной профессуры. Фиксируя наличие в СССР исключительно благоприятных условий для разработки проблем истории Запада, Президиум, однако, отмечал целый ряд недостатков, выявленных в трудах «бойцов» этого фронта. К числу таковых, в частности, относились недооценка историками ленинского наследия, проникновение в их работу ошибочных либеральных и социал-демо-кратических идей, приведших к «уклонам» в работе не только очевидных оппортунистов (Д.Б. Рязанов, Яроцкий), но и многих руководителей «исторического фронта» (Н.М. Лукин, Г.С. Фридлянд, Г.С. Зайдель, В.П. Волгин и др.). Против обвинений в адрес Н. М. Лукина, А. Ф. Ротштейна, В.П. Волгина и других видных советских ученых протестовал М. Н. Покровский, обратившийся к Президиуму с письмом, в котором ставил под сомнение необходимость подобной разгромной критики, не сопровождающейся отстранением названных ученых от занимаемых ими должностей [14. Л. 128]. Для того чтобы исправить сложившуюся ситуацию, Президиум призывал в кратчайшие сроки произвести решительную перестройку «западноисторического фронта», намечая ряд шагов в данном направлении. В первую очередь, в резолюции был очерчен круг тем, к изучению которых надлежало приступить специалистам по истории Запада. Как того и требовали В. Г. Кнорин и Д. З. Мануиль-ский, в их число вошли сюжеты по истории послевоенного рабочего движения, Коминтерна, фашизма, «военной и послевоенной социал-демократии», империалистической войны, профессионального движения, колониализма и крестьянских движений [15. С. 50-51]. Далее Президиум настаивал на необходимости обратиться к ленинскому наследию, увязать планы работы исследователей с задачами Коминтерна и Профинтерна, ввести ответственных работников данных структур в число руководителей советских исследовательских учреждений исторического профиля, подготовить новые «политически выдержанные» учебники по истории послевоенной эпохи, обеспечить организацию тематических библиографических работ и публикацию соответствующих документальных материалов [Там же. С. 51]. Вынужденные принять навязываемые им правила игры, советские ученые отреагировали на прозвучавшие призывы началом очередной кампании критики и самокритики. Первые шаги в данном направлении были сделаны лидером советских новистов того времени Н. М. Лукиным, опубликовавшим в ближайшем номере журнала «Историк-марксист» передовую статью, призывающую бросить все силы на оплату «векселя», предъявленного советской «западноведческой» науке Коминтерном [16]. Во многом повторив сказанное им ранее, Н. М. Лукин признал справедливость критики, прозвучавшей в адрес советских историков Запада, не сумевших оправдать возлагавшиеся на них надежды, однако, вновь подчеркнул вклад советских ученых в разработку истории революционного движения эпохи промышленного капитализма, также имевшей серьезное политическое значение для современного этапа классовой борьбы. «Разработкой таких проблем, как 9 термидора, они [советские ученые] боролись с устря-ловской и троцкистской клеветой о неизбежности перерождения нашей партии и советской власти», -утверждал Н.М. Лукин [Там же. С. 4]. Вслед за Н.М. Лукиным на путь самокритики встал Г. С. Зайдель. На открытом заседании, прошедшем летом 1931 г. в Ленинградском отделении Коммунистической академии, он подчеркнул абсолютную справедливость критики, обрушившейся на историков-западников за их нежелание дать должный отпор социал-демократической идеологии и выводам буржуазно-рязановского блока [17. Л. 5, 28]. В подобных «грехах», по его мнению, были повинны все советские специалисты по истории Запада, или допускавшие, как М. Лукин и сам Г. С. Зай-дель, серьезные теоретико-методологические ошибки, или уличенные, как А. А. Зиновьев и А. Ф. Ротштейн, в правом оппортунизме, или испытавшие, как Г. С. Фрид-лянд и А. Бернштейн, влияние левого оппортунизма [Там же. Л. 21]. Для преодоления общего отставания «западного участка исторического фронта» от решения задач соцстроительства его «бойцам», как того и требовала резолюция Комакадемии, необходимо было вооружиться ленинским наследием и обратиться к решению актуальных проблем послевоенной истории. По устоявшейся традиции самокритика была дополнена критикой в адрес историков со стороны их коллег. Причем к обсуждению подключились не только столичные, но и провинциальные специалисты, связанные с Обществом историков-марксистов. Уже в июне 1931 г. на конференции ячеек содействия Общества историков-марксистов в адрес Г.С. Зайделя, С.М. Моносова, Г. С. Фридлянда и Н. М. Лукина прозвучали обвинения в неверной постановке проблемы империализма, отличающейся (особенно в работах Н.М. Лукина) излишним академизмом [18]. В Казани работники Восточного педагогического института и Татарского коммунистического университета и вовсе предложили исправить ошибки московских и ленинградских коллег, проведя критику всех антимарксистских построений, все еще находивших отражение в советской учебной литературе [19. Л. 1]. Для советской новистики и дискуссия на «западном участке исторического» фронта, и предшествующие ей обсуждения истории германской социал-демократии и наследия буржуазных историков Запада, в первую очередь, выступали формой мобилизации историков на решение конкретных политических задач. Благодаря им, как мы не раз указывали ранее, в историографии утвердилась идея практической пользы данной отрасли знания для нужд социалистического строительства, в дальнейшем превратившейся в представление об обязательной актуальности всех проводимых изысканий не столько для конкретной отрасли знания, сколько для общества в целом. Кроме того, итогом дискуссии стала легитимация права властных структур вмешиваться в выбор историком и исследовательской проблемы, и инструментария для ее решения (окончательно это право утвердится после публикации в декабре 1931 г. в журнале «Пролетарская революция» печально знаменитого письма И.В. Сталина «О некоторых вопросах истории большевизма» [20. С. 440-441]). Подобное положение было вполне логичным, учитывая, что историки, даже не являясь членами партии, были ее «бойцами», сражающимися с идеологическим «врагом» на вверенном им участке «фронта», и, следовательно, подлежали партийному контролю. Последний мог проявляться по-разному. В 1930-е гг. он заявлял о себе и при решении кадровых вопросов, когда многие представители первого поколения историков-марксистов были арестованы из-за идеологических ошибок или связей с троцкистами и представителями правой оппозиции; и при разработке конкретных исследовательских тем и сюжетов, когда даже в условиях отказа от преимущественного изучения событий современности советские новисты, в гораздо большей степени, чем антиковеды или медиевисты, испытывали на себе идеологическое воздействие со стороны партийных структур, заинтересованных в сохранении не правдивых, а «полезных» объяснительных моделей недавнего революционного прошлого. Причем если от грубых форм давления на научное сообщество вскоре все же отказались, то присутствие политически ангажированных концепций было характерно для советской новистики на всем протяжении ее дальнейшей истории. Иными словами, дискуссии 1930-1931 гг. способствовали формированию новых качеств советской исследовательской традиции, объединяемых А. В. Гордоном в общее понятие «культура партийности». Именно она, по мнению историографа, определяла работу историков в СССР вплоть до конца 1980-х гг. [21. С. 88-91]. И хотя с терминологией автора можно не соглашаться, сам факт рождения новой модели исторического письма зафиксирован А. В. Гордоном вполне справедливо.

Скачать электронную версию публикации