«Witch-hunt» in the Tomsk academic microsociety: to the problem of the mental existence of the russian professors under .pdf Вечером 10 мая 1928 г. в большой аудитории факультетских клиник Томского университета проходило чествование профессора М.Г. Курлова. Мероприятие было приурочено к 44-летнему юбилею научно-педагогической и врачебной деятельности старейшего в Сибири ученого-терапевта, которого коллеги не без гордости, столь свойственной стихии малого патриотизма, называли отцом сибирской бальнеологии. Основатель сибирской школы терапевтов, пионер в деле обследования курортных мест азиатской части России, автор трудов по классификации минеральных источников края, в том числе книги «Бальнеология Сибири» (1928), ставшей настольной для врачей нескольких поколений, - профессор Курлов в своем ответном слове на приветственные телеграммы, присланные его учениками из разных городов страны, сказал, что «все пожелания его после многих лет работы в области сибирской бальнеологии сводятся к основанию при томском медфаке самостоятельной кафедры бальнеологии». «Научные работы сибирских бальнеологов и естественные целебные богатства края вполне заслуживают этой кафедры» [1. 1928. 10 мая], - отмечалось тогда на страницах местной газеты «Красное знамя». Весь медицинский Томск в тот день готов был засвидетельствовать свое почтение перед ученым. Патриарху сибирской медицины был поднесен сборник статей по бальнеологии, составленный из трудов его учеников. Данный не лишенный символизма акт содержал в себе послание: дело всей жизни продолжается. Выходец из дворянской среды, представитель «старой» профессуры, М.Г. Курлов и в годы советской власти сохранил свой авторитет в академической среде. В 1924 г. 40-летний юбилей его деятельности, празднование которого совпало с 30-летним юбилеем научной и педагогической деятельности другого профессора Томского университета В.В. Сапожникова, стал событием в жизни «Сибирского Оксфорда», достойным внимания явлением «на третьем фронте» молодого государства [1. 1924. 6 марта]. От Главного курортного управления тогда пришло поздравительное письмо за подписью наркома здравоохранения и начальника управления Семашко и Могилевича (заместителя начальника Главного курортного управления). В нем были такие слова: «Главное курортное управление желает Михаилу Георгиевичу еще долго и долго продолжать его научную медицинскую работу» [2. Л. 53 об.]. В 1925 г. очередной выпуск «Известий Томского университета» был посвящен М.Г. Курлову [1. 1925. 22 июля]. Признание профессора со стороны сообщества нашло свое отражение и в октябре 1927 г., когда специальная комиссия при окрбюро секции научных работников Томска выдвинула его, наряду с 7-ю другими старейшими профессорами города, на соискание звания «Герой труда» [Там же. 1927. 25 окт.]. При всем этом было бы преждевременно делать оптимистические выводы относительно той роли, которая была уготована «новой», партийной культурой для «старых», «отживающих свой век» профессоров. То признание, которое находило выражение в публичной сфере, в рассматриваемый период имело свою мрачную тень. Под ней скрывалось не просто естественное при столкновении разных социально-психологических культур недоверие, но открытая враждебность, питавшаяся нормами партийной этики «без каких-либо авторитетов» [3. С. 144] и противопоставленная этике русского профессора, в силу исторического слома оказавшегося гостем в собственном доме. «В настоящее время Курлов ветеран, предельный возраст (65 лет) уже давно кончился», - такова запись в характеристике профессора, составленной партячейкой ТГУ и хронологически приблизительно совпадающей с юбилеем его деятельности в 1928 г. Лексика и тональность данных документов подчас не оставляют шанса питать иллюзии относительно манер и намерений их составителей. Данные характеристики лишь отчасти проясняют тот климат, который установился в старейшем научно-просветительском центре Северной Азии. «Партийная студенческая фракция вузовского совещания, - указывалось в характеристике, - ходатайствует перед фракцией Главпрофобра об отчислении профессора Курлова, а на его должность объявить конкурс... Можно сказать, что источник знаний для студентов в лице профессора Курлова иссяк». И далее: «Профессор одряхлел» [4. Л. 90 об.-91]. Следует отметить, что материальному положению, социальным аспектам существования, взаимоотношениям томской профессуры с властью в период 1920-х гг. посвящены главы монографии «Интеллигенция Сибири в первой трети XX в.: статус и корпоративные ценности», написанной коллективом новосибирских историков, а также отдельные работы С.А. Красильникова, Д.А. Александрова и др. (см.: [5-7] и т.д.). Характеристика профессорско-преподавательского корпуса Томского университета, социальный состав, материальное и социальное положение представителей корпорации профессоров г. Томска нашли отражение в монографии и кандидатской диссертации А.В. Литвинова [8, 9]. В связи с избранной тематикой нельзя обойти вниманием 1-й и 2-й тома фундаментального биографического словаря «Профессора Томского университета», изданного под редакцией профессора С.Ф. Фоминых [10, 11]. В данных работах содержатся биографии профессоров, работавших в университете в 1920-е гг. Панорамное исследование отечественного научного сообщества, качественных сдвигов в дискурсе взаимоотношений властных структур и научной интеллигенции представлено в трудах профессора Э.И. Колчин-ского [12]. Известная сложность эпохи становления советской власти, инфильтрация новых ценностей в моральную ткань корпорации ученых определяет то временами могущее показаться излишним внимание к радикальным сторонам жизненного мира ученых. В настоящей статье рассматриваемая тенденция, быть может, находит крайнее выражение. Обозначенная в заголовке проблема заставляет нас заходить на ту территорию, которая при выборе иного фокуса подчас оказывается закрытой. Классовая идентичность традиционно выражает не столько реальное положение вещей, сколько тот отпечаток, который оно накладывает на сознание человека. Корпоративный мир, ментальное состояние жителя эпохи экстремального исторического излома определяют границы территории, ныне погруженной в лету истории. И только карта этой территории, восстановленная по обрывкам прошлого, может дать нам хотя бы отдаленно коснувшееся истины знание о ментальном бытии человека, погруженного во тьму и, тем не менее, сохранившего «молчаливую» память об ушедшем мире. Томская профессура, которая на заре советской эпохи сохраняла за собой бэкграунд исторического прошлого академического сообщества г. Томска, его традиции и классовый дух; которая, равно как и в целом профессорская корпорация дореволюционной России, определяла автономию в разряд высших ценностей, являет собой яркий пример столкновения двух культур. Первые месяцы после восстановления советской власти в Томске в декабре 1919 г. устами профессора А.П. Поспелова были названы «временем бессове-стья» [13. Л. 8 об.]. Конечно же, было бы преувеличением связывать радикализацию повседневности профессуры лишь только с действиями и бездействием большевиков -она уходит корнями в события Первой мировой войны, Русской революции 1917 г., дальнейшей гражданской междоусобицы и едва найдет обвиняемого в образе определенной социальной силы. Вместе с тем именно советский период открывает иную страницу в истории русской профессуры, связанной с ее новой локализацией в сетке социальных взаимоотношений. Новое время принесло трансформацию ключевых доминант повседневности: представлений о частном пространстве, взаимоотношений с миром вещей, внутренней иерархии корпорации. Бытовой шок стал органичным атрибутом социального спектакля в условиях политики диктатуры пролетариата и, вне всякого сомнения, заставлял вспоминать о минувшей, пускай и далекой от идеала, жизни как о «потерянном рае». И жизнь эта действительно могла обеспечить главное: отсутствие автономии на уровне университетов компенсировалось непререкаемой автономией частной жизни - несвободна от власти была корпорация, но не русский профессор. Принадлежность к университетскому сообществу имела своим следствием высокий социальный статус. Так, после многолетней службы большинство профессоров получали чин статского или действительного статского советника (соответственно, V и IV чины по «Табели о рангах»). «Генералы» академического мира, таким образом, даже не имея потомственного дворянства, могли приобрести право на него за счет своей научно-педагогической деятельности. Они же нередко награждались орденами Российской империи [3. С. 111]. Служба в Томском университете имела свою специфику. Определялась она внутренней противоречивостью этого места: с одной стороны, отдаленного и провинциального, щедрого на суровый климат, а с другой - как полной романтики и очарования terra incognita, перспективой, как писал профессор И.А. Малиновский, «благодарной и плодотворной культурной работы на почти девственной, но богатейшей, плодороднейшей почве» [14. С. 340]. Все же неблагоприятные условия, которые нельзя не заметить при объективном подходе, задавали привилегированное положение томских профессоров, которые имели полуторное содержание в сравнении с профессорами из университетов Европейской России (4 500 руб. в год для ординарных профессоров). Кроме того, по истечении 5 и 10 лет службы им были положены прибавки в размере, соответственно, 20 и 40% от жалованья. Пенсия за 25 лет службы (20 с сибирской прибавкой 5 лет) назначалась в размере жалованья для ординарного профессора, а за 30 лет (25 лет с сибирской прибавкой) - в размере полного содержания профессоров. Нельзя не заметить, что основный заработок профессоров дополнялся гонорарами от сбора за лекции со студентов, за преподавание по совместительству (кроме Императорского Томского университета и Томского технологического института, в гимназиях и училищах), а также за частную юридическую и медицинскую практику [10. С. 12-13]. Резюмируя, мы можем отметить: не будет преувеличением сказать, что профессора дореволюционной России, в чем и Томск не стал исключением, были более чем состоятельными людьми. Л.Н. Березнеговская, дочь профессора-медика Томского университета Н.И. Березнеговского, вспоминала, что в дореволюционную эру «все профессора в Томске покупали дома или красивые особняки - Тихов, Мыш, Курлов, Горизонтов и другие» [15. C. 143]. Подчеркивается при этом, что роль профессорско-преподавательского корпуса российской профессуры в общественно-политической жизни была существенно ограничена [3. С. 113]. Со всем тем русская профессура той эпохи - это бесспорно элитарная часть российского общества. И, быть может, получение автономии в 1917 г. как недостающего элемента в богатой социальной галерее корпорации во многом объясняет, что советы томских вузов поддержали Февральскую революцию и отказали в своей приверженности революции Октябрьской [16. 1917. 9 дек.]. Именно эта жизнь перешла в разряд прошедшего времени в 1920-е гг. Материальная независимость и моральный авторитет русского профессора стали предметом исторического исследования и ностальгического воспоминания. «Настроение томской профессуры - оплота и вдохновителя колчаковщины - подавленное и растерянное», - отмечалось в докладной записке Коллеги по управлению вузами г. Томска от 5 июля 1920 г. [17. С. 46]. Подверглась трансгрессии и система взаимоотношений ментора и ученика - профессора и студента. Как известно, по декрету СНК РСФСР «О высших учебных заведениях РСФСР (Положение)» от 2 сентября 1921 г., фактически выполнявшего функцию устава, в советы вузов наряду с профессорами стали входить не только преподаватели и научные сотрудники, а также представители местных губисполкомов, наркомата и т.д., но и студенты. Переформатирование структуры управления вузами шло в русле с ментальной революцией в сознании студента, с разрушением привычной до той поры субординацией в его взаимоотношениях с профессурой. Свою роль здесь сыграл и эпатажный шаг новой власти - пролетаризация студенчества. В этой связи в годы действия данного законодательства имел место целый ряд любопытнейших эпизодов. Так, 27 февраля 1922 г. в правление Томского университета поступило два заявления студента и, по совместительству, секретаря правления физико-математического факультета С.П. Волкова о том, что «в настоящее время он испытывает умаление своих прав» [18. Л. 40]. В одном из них Волков поведал, как 2 февраля в канцелярии факультета преподаватель Н.Н. Горячев потребовал от него подписать несколько документов. За отказом сделать это со ссылкой на то, что рассматриваемые в них вопросы не входят в ведение факультетского правления, последовало состоявшееся после очередного заседания «в очень деликатной форме» уведомление Волкова о том, что он подаст об этом заявление в правление университета. «Он вскипел, - писал Волков о реакции на это упомянутого уже А.П. Поспелова - декана физико-математического факультета, - вскочил со стула и нанес мне оскорбление, заявив, что я пользуюсь своей принадлежностью к "господствующей партии" и предъявляю к нему неосновательные и невозможные требования, что я не имею права на это (это - право на участие в совещании профессоров и преподавателей), тем более что, по его собственному выражению, он является лицом, законно избранным, а что я таковым не являюсь». По словам Волкова, профессор Поспелов увенчал свою отповедь тем, что взял хранившуюся у студента печать факультета и «заявил, что он как декан за все отвечает и потому печать берет к себе на хранение» [Там же. Л. 58 об.]. Во втором заявлении студент-секретарь С.П. Волков посетовал на то, что не был приглашен на частное заседание профессоров и преподавателей факультета, состоявшееся 6 февраля того же года в кабинете при лаборатории неорганической химии. Вовремя узнав о заседании, Волков поспешил отметить его своим присутствием. Однако не встретил благожелательного приема со стороны декана. «Поспелов, - отмечал студент, - делал какой-то доклад собравшимся... Декан, видя мое желание остаться на этом заседании, обратился ко мне с вопросом: "Больше ничего?" и проявил определенное желание, чтобы я ушел. Я помедлил несколько секунд и, когда увидел его паузу и явное ожидание моего ухода, ушел» [Там же. Л. 60]. Стоит ли добавлять, что бывший действительный статский советник А.П. Поспелов почел за оскорбление «донос» (позже Поспелов подчеркивал, что употребил это слово в смысле «донесение») со стороны студента. «Не будучи в силах продолжать спокойную работу в должности декана физико-математического факультета, - указал профессор в своем заявлении в правление университета от 1 марта 1922 г., - совместно с секретарем факультета студентом Волковым, после поданных им и заслушанных правлением университета. после доносов на меня, - прошу с сего дня считать меня освобожденным от обязанностей декана физико-математического факультета» [Там же. Л. 57]. Правление приняло прошение А.П. Поспелова. Впрочем, был снят с должности и студент Волков. 4 марта того же года была отменена лекция по истории музыки профессора университета Н.А. Александрова, ученого-химика. Актовый зал, где должна была состояться лекция, оказался занят под репетицию для вечера «в пользу недостаточных студентов-медиков». Зал был занят без предварительного согласования с Правлением и без предупреждения профессора Александрова. Члены Правления тогда вынуждены были принять «меры к тому, чтобы двери актового зала впредь были закрыты» [18. 43-43 об.]. Не вовсе безынтересен случай, имевший место 10 июля 1922 г., когда после добровольной отставки П.М. Богаевского В.Д. Кузнецов принимал временные обязанности ректора. Последний в своей вступительной речи произнес такие слова: «Я испытываю всякий раз сильную боль, когда делаются попытки лишить меня самостоятельности и заставить меня идти по тому пути, который не соответствует моим взглядам. Я считаю долгом предупредить, что я могу охотно работать, пока на меня не производится давления, но сейчас же сложу обязанности, как только увижу, что лишился самостоятельности». В избранном контексте исследования подобные заявления выглядят симптоматично. Тем более, что ставший профессором уже в советское время В.Д. Кузнецов солидаризировался со старой профессурой и позиционировал себя как представителя «старой» же корпорации. Отмечается, что, несмотря не имевшуюся возможность автоматически получить звание профессора по декрету СНК 1918 г., В.Д. Кузнецов предпочел принять его лишь после защиты диссертации на звание ученого специалиста в 1922 г. [3. С. 136]. Данное положение не лишено оснований, что придает особое звучание его первым словам в статусе и.о. ректора. Симптоматична и реплика студента В.П. Мальгина, который, комментируя «указания профессора Кузнецова на какие-то давления извне», заметил, что «деловая линия поведения как отдельных должностных лиц, так и коллегиальных органов управления определяется существующими особенностями политического строя РСФСР, осуществившей принцип диктатуры пролетариата» [18. 116 об.]. Данное заявление осталось без ответа и комментариев. Таким образом дали о себе знать плоды политизации академической жизни. Очередной прецедент ценностного столкновения состоялся с наступлением нового 1922/23 учебного года, когда 29 сентября первокурсники отправились на встречу с «новой высшей школой». Приветствовал студентов-медиков тогда профессор С.В. Лобанов. Детали этой встречи вскоре стали известны широкой публике, когда пожелавшая остаться анонимной абитуриентка опубликовала в газете заметку с красноречивым названием «Программная речь старого профессора». В ней в весьма тенденциозном свете была изложена речь профессора Лобанова о старой школе, которую «никто не разорял», о старых студентах, которые «слушали профессоров и относились к ним с полным уважением и доверием», об «ореоле старика-профессора», который «сильно поблек», о профессоре, «теряющем все больше и больше почву под своими старческими ногами». Сравнение же с современной, «революционной» высшей школой, студенчеством, статусом профессора явно было не в пользу последних. «Мы, новые ваши слушатели, профессор, - обращалась, пользуясь предоставленной трибуной, анонимная абитуриентка, - не рекомендовали бы вам выступать со своими речами программными. Не надо забывать того, что не за горами время, когда мы будем иметь и свою красную профессуру». И далее: «Мы этого ждем, мы к этому идем, и это, без сомнения, будет» [1. 1922. 3 окт.]. Филиппики в адрес профессоров как «философствующих дегенератов», представление старой школы как проводника «философии вымирания», провозглашения победы «Интернационала» над «Гаудеамусом», обличение «лже-пророков» - таковы опорные точки дискурса прессы времен становления этоса, переливавшегося всеми оттенками красного. Даже если профессор Лобанов действительно произнес фразу о нападках в прессе на профессуру, то был он абсолютно прав. То, что традиционно принято называть «травлей», стало обыденной практикой газетных публикаций того времени, и заметка анонимной абитуриентки становится лишь частным случаем общего явления. К концу рассматриваемого десятилетия студенчество в лице самых активных своих представителей взяло курс на «непримиримую борьбу с протаскиванием чуждой идеологии» в вузах. Насмешки стала вызывать «критикобоязнь», что представлялось как «трусливость перед профессорско-преподавательским составом». И лишь недостаточная бдительность студентов, как отмечалось в резолюции студенческой конференции г. Томска 1928 г., объясняла продолжение работы в вузах профессоров И.Н. Бутакова, М.Н. Иванова, П.С. Тартаковского [19. С. 92]. Отметим, что в дореволюционной высшей школе выступление студента (или абитуриента) в прессе не только с оскорблением, но и с некорректным замечанием в адрес профессора было явлением экстраординарным и становилось предметом внимания как ректора, так и попечителя учебного округа. Однако этос старой профессуры, равно как и элементарное чувство достоинства, ответ на подобные выступления делал явлением невозможным. Скажем, что в 1902 г. профессор Императорского Томского университет М.А. Рейснер не стал отвечать студенту Чадову, когда последний опубликовал заметку о нем в местной газете «Сибирская жизнь» [20]. Промолчать предпочел и профессор Лобанов. В молчание о той эре погружена вся русская профессура. Мы не найдем воспоминаний или дневниковых записей томских профессоров, где было бы отражено их моральное состояние в эпоху красной антиутопии: кто-то умер, не успев написать прощальную исповедь, кто-то утратил интерес к прошлому. Редкое исключение составляют мемуары В.Д. Кузнецова «Мой путь в науке», написанные, однако, на позднем этапе его жизни, когда прошли годы, а сам профессор успел стать членом ВКП(б). «В моем формировании как ученого и администратора, - вспоминал он, - громадную роль сыграли первые годы советской власти в Томске. Перестраивалась вся жизнь. Старое, гнилое рушилось, новое, здоровое создавалось, но создавалось трудно, в больших муках. Не было готовых рецептов на все случаи жизни. Эти рецепты нужно было создавать. Я мечтал о перестройке жизни и прежде всего сам хотел быть честным и правдивым, но я не знал, как перестроить жизнь» [21. Л. 145]. Едва ли слова почтенного академика В.Д. Кузнецова могут дать окончательный ответ на поставленный в настоящей статье вопрос. Отметим главное: реконструкция ментального бытия русской профессуры постреволюционной эпохи происходит при безмолвии последних. Нашей же привилегией остается чтение ненаписанной книги, создание карты той территории, которой нет. Заметим, что материальный мир томского профессора на протяжении 1920-х гг. менялся. Однако существовали константы повседневности, которые определяли атмосферу и коллективную психологию ученого. Это, к примеру, острая нехватка продуктов питания и вещей. То, что раньше считалось само собой разумеющимся, теперь стало недоступным. Отсутствовало элементарное: бумага, чернила, в библиотеки вузов города не поступала новая литература. По замечанию, сделанному в 1920 г. В.Н. Саввиным, «это крайне вредно отражалось на продуктивности научной работы» [13. Л. 2 об.]. Сказывалась и оторванность от центров и заграницы. Но и за стенами университета и института наблюдалась не менее пессимистическая картина. Жизненный потенциал томского профессора сузился до рамок фактической борьбы за выживание: за обувь и одежду, за дрова для отопления, наконец, за академические пайки, которые до наступления НЭПа были вожделенной добычей для ученых. Обеды им одно время отпускались в комсобезе [22. Л. 58]. На заседании правления Томского университета, состоявшемся 16 октября 1921 г., ректор П.М. Богаевский упомянул о случаях голодания членов семейств некоторых профессоров. «Равным образом, - добавлял ректор, - могут повториться случаи вынужденного обстоятельствами непосещения университета преподавателями из-за отсутствия обуви и теплой одежды» [13. Л. 19]. В.Д. Кузнецов вспоминал: «Несмотря на то, что я получал как управляющий и как ученый работник, мы с женой (покойной) буквально голодали» [21. Л. 142]. В апреле следующего года профессор-филолог Томского университета А.Д. Григорьев обратился в СибОНО с просьбой о «пиджачной паре», «пальто и обуви» для себя, жены и детей. Профессор просил 10 пудов муки и индивидуальный паек. «В противном случае, - писал он, - я должен искать какого-нибудь выхода из критического положения, чтобы я и семья не погибли с голоду» (цит. по: [3. С. 138]). Ранее, в марте месяце, профессор Григорьев ходатайствовал перед правлением университета «об оказании ему поддержки выдачей пособия из пайкового фонда» в связи с затянувшейся болезнью ноги «вследствие плохого питания» [18. Л. 50 об.]. В схожей ситуации, по всей видимости, оказался и профессор В.Ф. Глушков, просивший в ноябре 1921 г. выдать ему в счет жалованья 250 тыс. руб. на покупку муки [22. Л. 108]. Бесспорно, что подобные прошения со стороны профессоров, особенно часто подаваемые в начале 1920-х гг., стали новым явлением в их бытовом дискурсе. Одежда же была важнейшим элементом жизненного стиля «старого» профессора, контрастно выделяя его на фоне новой реальности. В.Д. Кузнецов сохранил в своей памяти эпизод, когда в начале 1920-х гг. он присутствовал на заседании партячейки университета, которое проходило в студенческом общежитии по ул. Белинского. Профессор, явившийся «в белом костюме, белых ботинках и шляпе канотье» почувствовал себя «очень неловко среди нарочито просто одетых членов ячейки» [21. Л. 153]. В практику обыденности вошли уплотнения и реквизиции. Под удар здесь попадали и самые заслуженные профессора. Так, в начале 1920-х гг. представители местного коммунотдела пытались выселить из собственной квартиры профессора Томского университета, первого математика Сибири Ф.Э. Молина - «отрешенного от жизни» ученого, как вспоминал В.Д. Кузнецов [21. Л. 150-151]. Только своевременное вмешательство ректора не позволило реализовать это намерение [22. Л. 88]. Крах представлений о неприкосновенности частного жилища усиливался и девальвацией его безопасности - девальвацией безопасности жизни в целом. В ночь на 20 мая 1922 г. в Ботаническом саду университета сгорел двухэтажный полукаменный дом, в котором, в частности, проживали профессора В.В. Сапожников и П.Н. Крылов. Причина возгорания осталась «неизвестной» [18. Л. 93-93 об.]. Кризис внешний опосредовал кризис ментальный -тот кризис, который, как выразился П.М. Богаевский, «по-видимому, принимает затяжной характер» [22. Л. 8 об.]. В университете участились грабежи и разбой. Из кабинета сравнительной анатомии, заведующим которого состоял профессор Г.Э. Иоганзен, похищались спирт, керосин, платки, личные вещи ученого. Особенно болезненно сказывались кражи из университетского продовольственного склада. Совершались они в том числе и с участием хозяйственного персонала вуза. В мае 1922 г. С.В. Лобанов, исполнявший тогда обязанности председателя хозяйственного совета факультетских клиник, сообщил в правление о краже из коммунальной прачечной 611 штук клинического белья и 300 штук белья госпитальных клиник [18. Л. 95]. То и дело обнаруживались «дефекты в расходовании и хранении спирта». В зданиях университета и технологического института разбивали окна, похищали лампочки, документы, оборудование. Председатель библиотечной комиссии университета профессор М.Г. Курлов, главный библиотекарь А.И. Милютин неоднократно заявляли об обнаружении испорченных замков, следов взлома, о краже стульев, часов, мелких предметов и т.д. Кстати, и здесь нередко были задействованы служащие университета. Была разграблена и разгромлена бывшая водокачка на территории Ботанического сада. В 1922 г. подверглась разгрому и сейсмическая станция. В ней оказалась выбита дверь, похищены часы, регистрирующий аппарат, аккумуляторы. Хищения - как в помещениях университета, так и в университетской усадьбе - все более учащались. В журналах заседаний правления Томского университета отмечалось, что они не только «наносят материальный ущерб», но и «деморализуют» служителей вуза [22. Л. 128]. С 1922 г. ворота университета в вечернее время стали запирать на замок, сторожам вменялось в обязанность задерживать всех подозрительных лиц, на территории Университетской рощи стали вывешиваться объявления о часах посещения университета и его усадьбы [18. Л. 1 об.]. С просьбой о содействии в деле охраны вузов правления обращались и к студентам. Трудно обойти вниманием фактор ЧК в бытии профессуры того периода. Томская ЧК в начале 1920-х гг. располагалась в здании бывшего Томского окружного суда на Воскресенской горе. Снаружи и внутри, по воспоминаниям В.Д. Кузнецова, оно охранялось устрашающего вида людьми - «мадьярами и латышами». «Через оба плеча, - отмечал профессор, - у них были перекинуты пулеметные ленты с патронами, на поясе висели гранаты двух типов и два револьвера. Один вид такой охраны приводил в ужас и говорил, что здесь, в чека, царит смерть». Сохранил в своей памяти профессор Кузнецов и образы их руководителей: «Председателем был молодой, странно жесткий, Бер-ман. Все, даже большевики, его очень боялись. Он самолично расстреливал. В ночь до 150 человек. Его заместитель Бак - такого же типа. Его за окрики, грубость прозвали собакой» [21. С. 141]. Отдавая дань справедливости, отметим, что среди томских профессоров репрессиям после восстановления власти большевиков в городе подверглись в основном те из них, кто занимал высокие посты в белых правительствах Сибири (Н.Я. Новомбергский, П.А. Про-кошев и др.). Все же страх перед этими репрессиями жил в сознании томских профессоров, на что косвенно указывают и мемуары Кузнецова. На допросы в ЧК вызывался в том числе и ректор П.М. Богаевский - как свидетель по «делу рабфака». Репутация этого органа носила недвусмысленный характер и всякий раз заставляла помнить о сумрачном здании на горе. Э.И. Колчинский подчеркивает, что террор и фабрикация дел против представителей академического мира в начале 1920-х гг. преследовали цель «запугать ученых и приучить их не только беспрекословно подчиняться властям, но и с энтузиазмом публично демонстрировать верноподданническую преданность» [23. С. 438]. Развивая эту мысль, отметим, что подчас даже формальное отсутствие «физических» репрессивных мер было направлено на достижение той же цели. Высшей формой репрессии, эталоном организации «охоты на ведьм» выступают более тонкие, иезуитски выверенные механизмы унижения представителя профессорской корпорации через нанесение урона по фундаментальным опорам классовой идентичности. Мы отказали бы себе в мудрости, если столь заметный отток кадров из томского академического микросоциума на протяжении 1920-х гг. объясняли лишь только провинциальной оторванностью. Одно из ключевых значений здесь имел именно искусственный генезис классовой депрессии, направленной на деформацию оснований в жизни сообщества и его представителей. Реализовывался этот проект по нескольким траекториям, одна из которых была направлена на религиозный аспект. Мы отказываемся от претенциозного вывода о причастности к религии каждого члена корпорации старой профессуры г. Томска. Многие из ее представителей, несмотря на то, что значительная их часть в Томске были выходцами из духовенства, не являлись верующими людьми. Так, упомянутый Н.И. Березнеговский, по воспоминаниям дочери, был атеистом, «притом абсолютно полным» [15. С. 143]. Со всем тем религия занимала в корпоративном бытии «старого» научного сообщества Томска одно из центральных мест. Символично в этой связи и расположение домовой церкви Императорского Томского университета - в самом сердце главного корпуса. Именно религиозность стала одним из рубежей для экспансии партийной культуры в исследуемый период. 10 октября 1921 г. в правление Томского университета поступило распоряжение об освобождении для губархи-ва помещения «бывшей университетской церкви от церковного имущества». Вскоре из нее были изъяты иконостас, дверь, плащаница, хоругви, иконы, находящиеся в алтаре, - все вещи, имевшие «церковно-религиозное значение» были переданы на хранение профессору А.Д. Григорьеву. Ноты и церковные книги были переданы во «временное пользование» местному кафедральному собору, а религиозная литература - в Главную библиотеку университета. Двери помещения, где находилась ризница, были заколочены [22. Л. 92 об.]. Закономерно, что спустя время, в мае 1922 г., встал вопрос о реквизиции церковного имущества у университета. Характерно и то, что правление приложило усилия для «сохранения за университетом предметов культа» [18. Л. 87 об.-88]. Резонансным стало освещение в прессе процесса 1922 г. над бывшим профессором богословия Томского университета И.Я. Галахо-вым как последователем «лже-пророков» [1. 1922. 11 мая]. В 1920-е же гг. в подкрестный шар над фронтоном главного корпуса университета был установлен знак серпа и молота. Религиозность представителей старой профессуры на протяжении всего рассматриваемого периода в глазах апологетов партии победителей стала печатью «врага», автоматически достойной подозрения. Не лишена интереса характеристика профессора-медика Ми-ролюбова, данная проректором по студенческим делам Н.И. Савченко в 1929 г. В.П. Миролюбов происходил из дворянской семьи и сохранил веру на протяжении всей своей жизни. В 1920-е гг. он выполнял обязанности старосты Нового собора в Томске. Для Савченко данное обстоятельство позволило причислить профессора к «типичным представителям своего класса», так и не «не порвавшего с его традициями» [24. Л. 33 об.]. В свете религиозных убеждений в книге инструктора орготдела Сибирского краевого комитета ВКП(б) Н.П. Загорского «Классовая борьба в сибирских вузах» была представлена классовая «чуждость» томских профессоров Миролюбова, Иоганзена, Танцова [25. С. 49-50]. Рассматривая иной симптом классовой депрессии старой профессуры, мы не можем обойти стороной такой аспект, как обращение к «низкой» деятельности, занятие которой немыслимо для профессора дореволюционной эпохи. Известно, что профессор -математик В.И. Шумилов, семья которого насчитывала 9 человек, в начале 1920-х гг. подрабатывал «в качестве ломового извозчика и перевозчика грузов для кооператива "КУБУ"» (цит. по: [3. С. 139]). В Томске был организован кооператив научных работников. При нем функционировала собственная хлебопекарня, заведовал которой не кто иной, как ученый механик, в прошлом - ректор Томского технологического института, профессор И.И. Бобарыков [26. С. 32-33]. Любопытна и обратная стороны этой тенденции. Вспомним описанный со ссылкой на сообщение «из чека» эпизод из мемуаров В.Д. Кузнецова. Как известно, профессора А.П. Поспелов, П.М. Богаевский, Н.В. Култашев, С.М. Курбатов в 1920-е гг. покинули Томск. По словам Кузнецова, последний, собираясь в экспедицию, «взял с собой 34 ящика с "обмундированием"», но «вместо экспедиции уехал в Москву, а вместо оборудования увез с собой свое собственное имущество». «Эта группа профессоров, - писал Кузнецов, - продала какому-то честному предприятию университетский газовый завод и на вырученные деньги покупала себе осетров, нельму, дичь, масло и т.д. .Профессор Поспелов получил в течение года 90 ведер спирта ректификата и 180 ведер спирта денатурата. Ректификатор он получил для изготовления фотографических пластинок, а денатурат для мотора, который в течение нескольких лет не действовал и не мог действовать вследствие неисправности. Спирт развозили по деревням и выменивали на продукты, причем денатурат очищали. Профессора Култашев и Курбатов также получали спирт и выменивали его на продукты». Иден-тичностная деформация находит свое проявление и в столь неприглядных случаях, спровоцированных состоянием острого дефицита. И все же такая стратегия не могла не встретить осуждения в устах коллеги, находившегося в не менее сложных обстоятельствах. «В то время как мы все голодали, эта группа жила прекрасно» [21. С. 151], - вспоминал В.Д. Кузнецов. Несомненно, падение материального уровня жизненного мира русского профессора является одним из ключевых факторов трансформации, ментальный след которой является предметом нашего исследования. Не лишенное вульгарности и не самых приятных исторических коннотаций понятие «буржуазность», тем не менее может служить нам ключом к одному из отдаленных пространств коллективного сознания профессуры. Ведь именно капиталистический фон во многом определил патриархальный бытовой дискурс ее представителей. То, что Л.Н. Березнеговская, описывая дореволюционных русских профессоров, назвала «стремлением к накопительству» [15. С. 148], для представителей корпорации было важным жизненным маркером, игнорируя который, мы рискуем потерять из виду больше, чем увидеть. Поняв это, мы без труда представим всю глубину психологического дискомфорта профессора, вынужденного просить то, что ранее было органичной привилегией. Кстати, и в подборе классового компромата при партийной характеристике профессуры аспект личного обогащения не мог не найти своего яркого выражения. Так, например, описывая профессора-медика Н.И. Горизонтова, члены университетской партячейки подчеркивали, что частная практика для него -«тот идол, которому он поклоняется». «Это рвач направо и налево, - отмечали о нем возмущенные партийцы. -Кто его не знает в Томске?» И далее: «От частной практики он ожирел, погряз в инертность и, невзирая на сравнительную свою молодость, не способен творчески развернуться» [4. Л. 90 об.]. «Профессор без кафедры» А.Н. Зимин был удостоен клише «свившего прочное гнездо» «за счет частной практики» «под вывеской пролетарских

Скачать электронную версию публикации