Exile and penal labor in Siberia and Russian Far East (second half of the XIX - early XX centuries) in the works of Engl.pdf На рубеже XIX-XX вв. за пределами России в массовом сознании утвердился взгляд на Сибирь как регион, населенный преимущественно ссыльными и каторжными и колонизованный, прежде всего, их усилиями. Несмотря на существовавший в странах Запада общественный и научный интерес к вопросам, связанным с историей сибирской каторги и ссылки, специальные работы, написанные по данной теме профессиональными историками, появлялись редко. Анализируя немногочисленные публикации зарубежных коллег (в основном представителей англо- и германоязычной историографии), советские исследователи (в частности, Л.М. Горюшкин, А.Ю. Дергачев, С.В. Передерий) критиковали их за узость источниковой базы, замалчивание или отрицание фактов революционной борьбы политических ссыльных (особенно большевиков), неверные представления о положении революционеров в ссылке и косвенное оправдание, а порой даже апологию карательной политики царизма [1-3]. В современной англо- и германоязычной историографии значительное внимание уделяется периоду второй половины XIX - начала XX в., когда система каторги и ссылки в Сибири, по мнению западных историков, переживала кризис, заставивший царское правительство осуществить реорганизацию системы уголовных наказаний. Цель настоящей статьи - рассмотреть основные работы англо-американских и немецких исследователей и оценить их вклад в изучение истории пенитенциарной системы Сибири «позднеимперского периода». По заключению немецкого историка Д. Дальмана [4], в конце XIX в. «печальной славе» Сибири как места каторги и ссылки способствовали воспоминания бывших политических ссыльных, труды представителей «либеральной общественности», а также, в немалой степени, работы американского журналиста Дж. Кеннана (1845-1924). Парадоксально, но в начале своей карьеры Дж. Кеннан искренне восхищался Россией и Сибирью, где ему удалось побывать еще в молодости в качестве сотрудника российско-американской телеграфной компании. Наряду с Г. Лансдэллом и П.М. Коллинзом в своих ранних статьях он выступал в поддержку царского правительства и системы ссылки. Так, в одной из публикаций, увидевшей свет в 1882 г., Дж. Кеннан, используя статистические материалы Е.Н. Анучина, опровергал преобладающее на Западе представление о том, что основную массу ссыльных в Сибири составляли осужденные за политические преступления (народники или, в его терминологии, «нигилисты», а также поляки и прочие «заговорщики»). Далее Дж. Кеннан доказывал, что вопреки другому распространенному заблуждению, ссыльнокаторжные не составляли большинства ссыльного населения Сибири (в 1867-1872 гг. их доля не превышала 8%); что этапирование ссыльных производилось не только пешим порядком; в Сибири им не так уж сложно было найти работу, а статистика побегов, ежегодно совершавшихся ссыльными, свидетельствовала об очень слабом надзоре со стороны местных властей. Впрочем, автор статьи признавал, что по мере роста благосостояния сибирского населения система ссылки все чаще подвергалась острой критике, поскольку создавала региону дурную репутацию и сдерживала приток переселенцев, и допускал, что в будущем она может быть упразднена. Описания наиболее мрачных сторон жизни заключенных и ссыльных в Сибири, приведенные, например, трудах С.В. Максимова или британского журналиста Ю.К. Гренвилла Мюррэя, по утверждению Дж. Кеннана, имели свои аналоги в истории американских тюрем, не говоря уже о ссылке в Австралию или на Землю Ван-Димена (Тасманию). Как писал Дж. Кеннан, «если 146 Д.А. Ананьев мы по этой причине не называем американское или британское правительство варварским или жестоким, то не следует этого говорить и о России» [5. P. 58]1. Такого рода высказывания вызывали многочисленные критические отзывы в западной прессе, заставившие журналиста уделить данному вопросу более пристальное внимание. По возвращении из очередной поездки в Россию, совершенной в середине 1880-х гг., Дж. Кеннан превратился в одного из последовательных критиков системы каторги и ссылки (как, напр., Дж. Бьюэл, Дж. Я. Симпсон, Л. Ф. Гоуинг), перестав проводить сравнения с ситуацией в американских тюрьмах. После 1917 г. Дж. Кеннан и его сторонники вновь подверглись критике за необъективность - теперь со стороны тех исследователей, кто сравнивал карательную политику царской и Советской России и считал последнюю значительно более суровой [6]2. В конце 1950-х гг. бывший посол США в СССР Дж.Ф. Кеннан в предисловии к очередному переизданию двухтомника «Сибирь и ссылка», написанного его знаменитым родственником, признавал, что «автор не смог в полной мере принять во внимание чудовищность террористических актов, за которые были сосланы в Сибирь многие герои его книги» [7. P. 84]. Известный американский историк Д. Тредголд назвал книгу Дж. Кеннана публицистической, направленной на искоренение конкретного зла, но не дающей сбалансированной картины фактического состояния пенитенциарной системы России и Сибири. Вместе с тем инициаторы переиздания полагали, что работа Дж. Кеннана позволяет не только лучше понять политико-правовую систему Советского государства, но и провести обескураживающие параллели с американским правосудием, которое опиралось, в том числе, на принципы «вины по ассоциации», «вины по отказу донести на других», «наказания как предупредительной меры за еще не совершенное деяние» и др. [Ibid.]. До конца 1970-х гг. в англоязычной историографии отдельные вопросы сибирской каторги и ссылки «позднеимперского периода», как правило, затрагивались в работах обобщающего характера (Т. Армстронг [8] и др.), либо в биографических исследованиях, посвященных известным деятелям революционного движения (Э. Карр [9], Ф.Б. Рэндалл [10] и др.). Одна из немногих специальных работ по теме - опубликованная в 1937 г. статья известного английского историка Эдварда Карра (1892-1982), посвященная сибирской ссылке М.А. Бакунина и истории его побега в 1861 г. В качестве источников автор, консультировавшийся с сотрудниками Русского заграничного исторического архива в Праге, использовал письма М.А. Бакунина, изданные в 1896 г. в Женеве М.П. Драгомановым, а также документальные материалы к его биографии, опубликованные в СССР в 1923-1933 гг. В своем исследовании Э. Х. Карр стремился выяснить степень виновности отдельных представителей местной администрации, не сумевших предотвратить побег революционера. В итоге историк отверг версию о том, что к организации побега могло быть причастно царское правительство. Признавая, что генерал-губернатор Восточной Сибири М.С. Корсаков и иркутский гражданский губернатор П.А. Извольский благосклонно относились к М.А. Бакунину, исследователь пришел к выводу, что обвинить их можно лишь в том, что они не приняли достаточных мер предосторожности. В качестве наиболее вероятных сообщников М.А. Бакунина, действовавших из идейных соображений, и пособников, которых тот мог подкупить, Э. Карр назвал ряд офицеров и чиновников более низкого ранга. В 1980-х - начале 1990-х гг. единственным представителем англоязычной историографии, посвятившим сибирской ссылке ряд специальных исследований, оказался британский историк Алан Вуд [11-15]. Не имея свободного доступа к архивным материалам, хранившимся в СССР, А. Вуд активно использовал сведения из дореволюционных изданий (в том числе «Тюремного вестника», трудов А.П. Саломона, С.В. Максимова, Н. М. Ядринцева и др.) и работ советских историков. В отличие от Д. Дальмана, А. Вуд убежден, что мрачная репутация Сибири как места каторги и ссылки вполне оправдана, будучи «прочно укорененной в суровой исторической реальности и зачастую невыразимых страданиях ссыльного населения» [14. Р. 395]. Как замечает историк, еще в начале 1820-х гг. М. М. Сперанский, назначенный на должность сибирского генерал-губернатора, воспринимал ситуацию в сфере исполнения наказаний как требующую срочного вмешательства. Анализируя нормативно-правовую основу системы сибирской ссылки, созданную М. М. Сперанским в 1822 г., А. Вуд называет одним из существенных изъянов «Устава о ссыльных» и «Устава об этапах» недостаток внимания к вопросам, связанным с организацией каторжных работ. Вслед за российскими специалистами британский исследователь признает, что разработанная реформатором классификация ссыльных на практике в полной мере никогда не применялась. А. Вуд приходит к выводу, что М.М. Сперанский, в деятельности которого сочетались проявления гуманности и сострадания, с одной стороны, и бюрократические, системные управленческие решения - с другой, лишь заложил основы более разумной системы управления, но принципиально ситуацию не изменил [16. P. 123]. В одной из своих ранних статей А. Вуд выразил недоумение по поводу того, что западные историки в течение столь длительного времени не пытались проверить свидетельства о сибирской каторге и ссылке, оставленные современниками (в первую очередь, Дж. Кеннаном). По заключению автора, один из наиболее заметных пробелов в историографии связан с отсутствием специальных работ, исследующих «общинные формы организации» в системе каторги и ссылки. С целью восполнения данного пробела в одной из сво- Ссылка и каторга в Сибири и на Дальнем Востоке 147 их статей британский историк рассмотрел роль крестьянских общин в системе административной ссылки, а также феномен тюремных, ссыльных и бродяжеских общин в Сибири [14]. А. Вуд отмечает, что несмотря на ряд законодательных актов, принятых в XVIII - начале XIX в., административная ссылка не знала четко установленных законом процедур и регулировалась разнообразными обычно-правовыми нормами. Вместе с тем можно выделить два главных основания для высылки членов крестьянских общин в Сибирь: 1) за «порочное поведение» и 2) «по непринятии» общиной после отбытия наказания. Историк подчеркивает, что какой бы ни была действительная причина ссылки, власти не делали большого различия между ссыльными ни в процессе этапирования, ни в местах приписки. Таким образом, административно-ссыльные «обрекались на такую же ужасную судьбу, что и закоренелые преступники» . В 1861 г. право на административную ссылку крестьян перешло от помещиков к крестьянским обществам. Для того чтобы оценить реальный объем полномочий, переданных общинам в сфере поддержания правопорядка, А. Вуд напоминает, что каторга и ссылка на поселение составляли самые верхние «ступени» в официальной «лестнице наказаний». В начале 1860-х гг. расширение полномочий крестьянских обществ вызвало бурные дискуссии в правительственных кругах. Резкой критике подвергалось право на ссылку «по непринятии» общиной, поскольку в данном случае полностью игнорировались концепции реабилитации и исправления; не принималась возможность уплаты осужденным «долга обществу» и, главное, отвергался правовой принцип, согласно которому никто не мог быть наказан за одно преступление дважды. Ко всему прочему, система административной ссылки были связана с разнообразными злоупотреблениями. Современники приводили многочисленные примеры того, как членов крестьянских обществ с безупречной репутаций высылали лишь потому, что кто-то претендовал на их земельный надел; как богатые крестьяне («кулаки») избавлялись от бедняков, а местные чиновники потворствовали им за взятки; как на приговорах мирских сходов, принимавших решения о высылке, стояли подписи не участвовавших в них крестьян. Нередкими были случаи, когда общины избавлялась таким образом от неподкупных выборных должностных лиц, входивших в противоречие с нелегальными (хотя и традиционными для общин) практиками. Несмотря на непрерывно звучавшую критику и мнение большинства членов Государственного совета, Александр III своим указом от 14 июня 1888 г. занял сторону меньшинства, полагавшего, что все права и прерогативы крестьянских и мещанских обществ, связанные с поддержанием правопорядка на местном уровне, должны сохраниться в силе. В итоге к концу XIX в. административно-ссыльные составили почти половину от всего ссыльного населения Сибири, при этом доля осужденных по приговорам обществ достигла 98%. По мнению А. Вуда, непрерывно растущее число административно-ссыльных заронило в Сибири семена опасного «брожения умов» и повлияло на рост преступности. В 1900 г. реформа системы ссылки привела к некоторому сокращению числа ссыльных по приговорам общин, которое, впрочем, вскоре компенсировалось притоком тех, кого высылали по решениям органов полиции в условиях социального, экономического и политического кризиса начала XX в. Анализируя функции и значение тюремных и бро-дяжеских общин в жизни ссыльного населения Сибири (в том числе рассматривая их внутреннюю иерархию, взаимоотношения с тюремной администрацией и местным населением и т. п.), А. Вуд подчеркивает, что в отличие от других форм общинной организации в России артели ссыльных в Сибири не только не разрушились под влиянием институциональной и экономической модернизации, происходившей в стране на рубеже XIX-XX вв., но и сохранились вплоть до окончательного упразднения ссылки в 1917 г. С конца 1990-х гг. проблемами «исторической пенологии» на материале Сибири и Дальнего Востока занимается американский историк Эндрю Гентес, защитивший в 2001 г. диссертацию в Университете Брауна (шт. Род-Айленд) и опубликовавший на ее основе серию статей и монографий [17-25]. Диссертация Э. Гентеса - первое в англоязычной историографии исследование, охватывающее всю дореволюционную историю сибирской ссылки, т. е. с конца XVI в. до 1917 г. В своей работе Э. Гентес опирался на обширный документальный материал из фондов российских центральных (ГАРФ, ЦГАЛИ) и региональных (ГАИО, ГАПК, РГИА ДВ) архивов; материалы периодической печати; публикации отечественных и зарубежных специалистов. Высоко оценивая достижения советской историографии, Э. Гентес все же считает наиболее значимыми для своего исследования труды дореволюционных авторов (С. В. Максимова, Е. Н. Анучина, Н.М. Ядринцева, Г.С. Фельдштейна, И.Я. Фойницкого, В. И. Семевского, Д. А. Дриля и др.). Значительное внимание в диссертации уделяется нарративам политических ссыльных и побывавших в Сибири иностранцев (Дж. Кеннана, Ч. Хауса, Дж. Кокрейна, Р. Джефферсона, Т. У. Нокса и др.). В центре внимания американского историка - система управления сибирской ссылкой и состав ссыльного населения. Опровергая расхожий на Западе тезис о Сибири как «стране ссыльных», Э. Гентес напоминает, что даже в начале XX в., когда правительство активно боролось с революционным движением, доля ссыльных в Сибири не превышала 10% от общей численности населения региона. По мнению историка, в России система ссылки возникла и развивалась постольку, поскольку это было необходимо государству. Деятельность М.М. Сперанского способствовала «систематизации» и упорядочению пенитенциарной си- 148 Д.А. Ананьев стемы, хотя уже в царствование Николая I некоторые влиятельные сановники признавали, что институт ссылки себя не оправдал и подлежал упразднению. В течение всего XIX в., несмотря на попытки правительства реформировать империю по европейским образцам, поток ссыльных в Сибирь непрерывно увеличивался. После подавления Январского восстания (1863-1864 гг.) в сибирскую ссылку отправились тысячи поляков, что привело к коллапсу всей системы наказаний [21]. По данным Э. Гентеса, в период между 1863 и 1868 гг. в Сибирь было сослано от 18 до 24 тыс. человек [19]3. В 1868 г. генерал-губернатор Восточной Сибири М.С. Корсаков уведомил главу МВД о невозможности задействовать на каторжных работах всех «ссыльнорабочих» и предложил перевести часть из них (по крайней мере, поляков) в Алтайский горный округ. Из-за тяжелых условий на Нерчинской и Карийской каторге возникали беспорядки, в основном с участием политических заключенных, и местные власти опасались, что это приведет к еще большим волнениям. В итоге Александр II признал положение дел в данной сфере неудовлетворительным. Причиной официально признанного «коллапса каторги» Э. Гентес называет нехватку средств, административный хаос, неуважение к существующим законам и «институционализированную жестокость». В том же 1868 г. по указу царя создается Комитет об устройстве каторжных работ, одним из результатов деятельности которого стало учреждение сахалинской каторги [19]. В дальнейшем правительство демонстрировало двойственное отношение к ссыльным, воспринимая их и как рабочую силу (для выполнения каторжных работ), и как колонистов (для аграрного освоения восточных окраин), что, по определению Э. Гентеса, отражало растущий разрыв между «анахроничным государством и медленно модернизировавшимся обществом». Американский историк выделяет завершающий этап в истории сибирской ссылки, охватывающий период с 1900 по 1917 г. [17] Важнейшим событием в указанный период стало упразднение некоторых видов ссылки по Закону от 12 июня 1900 г., что явилось итогом деятельности комиссии под руководством министра юстиции Н. В. Муравьева. В числе факторов, способствовавших реформе, Э. Гентес называет: 1) рост числа тюрем; 2) стремление властей уменьшить количество арестов и обвинительных приговоров и 3) разгрузить пенитенциарную систему (примечательно, что контроль над ссыльными был настолько слабым, что в 1898 г. не менее трети ссыльных находились «в безвестной отлучке») ; 4) протесты сибирской общественности; 5) намерение правительства стабилизировать обстановку на «восточном фронтире» для реализации своих геополитических замыслов; 6) развитие торговых связей с соседними державами, обострение международных противоречий в Азии и необходимость повышения обороноспособности восточных окраин империи. Реформе предшествовала передача Главного тюремного управления (далее - ГТУ) из МВД в Министерство юстиции в декабре 1895 г., а также инспекционная поездка в Сибирь нового начальника ГТУ А. П. Саломона, интересовавшегося, среди прочего, влиянием ссылки на уровень преступности в регионе. Приняв во внимание результаты инспекции, комиссия Н. В. Муравьева приняла решение об отмене ссылки на жительство и многих видов ссылки на поселение (сохранив ее в качестве наказания за религиозные и государственные преступления); бродяг отныне ссылали только на Сахалин. Кроме того, отменялась административная ссылка по приговорам мещанских обществ. За крестьянскими общинами такое право сохранили, по-прежнему усматривая в этом действенный инструмент поддержания правопорядка в сельской местности. По заключению Э. Гентеса, реформа 1900 г. привела к сокращению ссыльного населения на 85%. В то же время сохраняло свою силу чрезвычайное законодательство 1881 г., позволявшее административным органам ссылать всех заподозренных в «крамоле», что привело к резкому росту количества политических ссыльных после 1905 г. Сопоставляя данные из работ отечественных и зарубежных авторов, Э. Гентес подытоживает, что доля «политических» составляла не более 2% от всего ссыльного населения до 1905 г., и примерно 10% - после 1905 г. Указывая на путаницу в источниках и исторических трудах, связанную с использованием терминов «государственные преступники» и «политические ссыльные», Э. Гентес уточняет, что в официальных документах термином «государственные преступники» обозначались этнические русские, обвиненные в «оскорблении величества», тогда как термин «политические ссыльные» (возникший в конце XVIII в.) почти всегда относился к полякам и иногда к представителям других национальностей, сосланных за фактическое или пред- 4 полагаемое участие в восстаниях и заговорах . По мнению американского историка, отмена некоторых видов ссылки в 1900 г. не была проявлением прогрессивности царского правительства. Скорее, она соответствовала общему вектору его политики, направленной на усиление репрессивных функций полиции, которые оказались наиболее востребованными после подавления революции 1905 г. Развивая идеи М. Фуко о том, что власть возникает как результат переговоров и взаимодействия между индивидами, а не в результате воздействия более сильной группы на более слабую, Э. Гентес подчеркивает, что ссыльные в Сибири никогда не были совершенно беспомощными. Само существование их субкультуры доказывает, что они не могут рассматриваться лишь как жертвы режима. При необходимости они сами могли осуществлять насилие. По заключению историка, используя ссылку в таких огромных масштабах, царизм сеял семена своего собственного разрушения, «разжигая в сердцах ссыльных жажду мести» и одновременно допуская такую степень самоорганизации революционеров, что тем в итоге удалось отправить «на свалку истории» сам царский режим. Ссылка и каторга в Сибири и на Дальнем Востоке 149 В 2016 г. британская исследовательница Сара Бэдкок (Университет Ноттингема) опубликовала монографию, посвященную истории ссылки в Восточную Сибирь в 1905-1917 гг. Следуя в русле новых научных направлений - «истории эмоций, наказания, боли и болезней», автор видит главной своей задачей изучение субъективного «живого опыта» и анализ «личностных, человеческих и эмпатических аспектов», связанных с пребыванием в ссылке. Опираясь на обширную историографию, посвященную системе наказаний, миграциям и принудительным перемещениям (работы Л. Х. Сигельбаума, Н.Б. Брейфогла, П. Гатрелла, Дж. Санборна и др.), С. Бэдкок делает акцент на жизни низших классов, «бесправных жителей имперских окраин». Работа над книгой потребовала архивных изысканий, осуществленных автором в 2006-2008 гг. в Москве (ГАРФ, РГАСПИ), Сибири и на Дальнем Востоке. Наряду с делопроизводственными материалами полицейских и тюремных учреждений, документацией общественных и благотворительных организаций автор изучала источники личного происхождения: мемуары, письма и дневники политических заключенных (в основном, опубликованные в журнале «Каторга и ссылка» в 1918-1932 гг.). По замечанию исследовательницы, несмотря на элемент идеологической заданности, некоторые мемуарные материалы представляют собой глубоко личные, субъективные свидетельства. По заключению С. Бэдкок, в новейшей российской историографии нарратив о героических политических ссыльных и репрессивной политике самодержавия сохранился. В последние десятилетия западные историки (Б. Адамс, Э. Шредер, Дж. Дэли, А. Гайфман и др.) взялись за пересмотр устоявшихся концепций, но сфокусировали свое внимание на центральной политике и реформах, а не на личном опыте ссыльных и «локальной перспективе». Объединив методологические подходы социальной и культурной истории, С. Бэдкок стремилась исследовать формирование «множественных идентичностей» у лиц, подвергшихся наказанию, а также значение и опыт насильственного перемещения. В монографии подчеркивается, что о каждом ссыльном, политическом или уголовном, мужчине или женщине, взрослом или ребенке, можно сказать, что его личность сильно изменилась после испытаний, связанных с пребыванием в ссылке. Для С. Бэдкок главным было показать, как обычные заключенные тюрем и ссыльные, не связанные с революционным движением, реально проживали свою повседневную жизнь [28. Р. 54-59]. Решению данной задачи во многом способствовало изучение разнообразной ведомственной документации, в которой содержатся письменные обращения ссыльных к представителям местной администрации с просьбами о помиловании, содействии в поиске работы, оказании помощи детям и другим членам семей и пр. Как и другие западные историки-сибиреведы (напр., Ю. Л. Слезкин, В. Кивельсон, Э. Гентес, Э. Шредер, Э.-М. Столберг), С. Бэдкок указывает на противоречивость образа Сибири в восприятии жителей Европейской России: Сибирь одновременно представала и как «совершенный образец русскости», и как самая отдаленная местность. Вслед за А. В. Ремневым, британская исследовательница полагает, что к концу XIX в. царские сановники все меньше рассматривали Сибирь как колонию [29]. Соответственно, взгляд на Сибирь как неотъемлемую часть России делал проблематичным использование региона в качестве места ссылки (об этом же в свое время писал Дж. Кеннан). Размыванию границ между европейской и азиатской частями Российской империи в сознании ее подданных, по мнению С. Бэдкок, способствовало развитие транспортных коммуникаций (в первую очередь, строительство Транссибирской магистрали), распространение идей панславистов, а также массовый приток крестьян-переселенцев. Вместе с тем сохранялись фундаментальные факторы, позволявшие использовать Сибирь как место ссылки: труднодоступность и малонаселенность многих ее районов, суровый климат и неразвитая инфраструктура. К тому же, в представлении властей, ссыльные наряду с крестьянами-переселенцами являлись, пользуясь терминологией А. В. Ремнева, «важным инструментом российского имперского проекта» [Ibid. P. 442] и должны были «цивилизовать» сибирское пространство и коренное население. Все это создавало, по определению С. Бэдкок, «глубинный конфликт» между «ипостасями» Сибири как места ссылки и региона, где складывался русский социум. Опираясь на архивные документы, исследовательница приводит примеры того, как сибирские губернаторы «выносили этот конфликт в свой дискурс» с вышестоящим начальством, добиваясь уменьшения или полного прекращения ссылки в регион. Так, в 1910-1911 гг. военный губернатор Забайкальской области В.И. Косов писал, что успешное экономическое развитие региона и строительство Амурской железной дороги обеспечили достаточный приток свободной рабочей силы, делая труд ссыльных невостребованным. В свою очередь, губернатор Якутской области Р. Э. Витте писал о невозможности найти применение ссыльным в Якутске из-за слабости экономики, почти полного отсутствия промышленности и нехватки пахотных земель. По замечанию отечественного историка Д. А. Бакшта, внимание С. Бэдкок к конфликтам между различными агентами государственных интересов приближает ее монографию к тенденциям современной российской историографии [30. С. 61]. Свой интерес к периоду 1905-1917 гг. автор объясняет тем, что указанный хронологический отрезок был отмечен беспрецедентным ростом числа политических ссыльных. С началом Первой русской революции преследованиям подверглись бунтовщики в армии, деревне и городе; к каторге и ссылке приговаривались за множество преступлений - от терроризма до участия в революционной пропаганде и членства в нелегальных организациях5. В 1905-1915 гг. количество каторжан 150 Д.А. Ананьев выросло в 5 раз. Тех, кого считали политически неблагонадежными, но не могли обвинить в серьезных преступлениях, ссылали в административном порядке. В начале XX в. к «политическим» можно было отнести основную массу административно-ссыльных; доля «политических» среди тех, кого сослали по приговорам судов, была существенно ниже. В отличие от более раннего периода власти обращались с политическими ссыльными не менее сурово, чем с уголовными. Вместе с тем исследовательница подчеркивает, что и государство, и сами ссыльные четко различали «уголовных» и «политических». Социальный облик последних существенно изменился после 1905 г., что способствовало дальнейшему ухудшению их положения в Сибири. С. Бэдкок приводит результаты обследования 15 тыс. ссыльных, которое в 1908 г. провел журналист В. Комков. Согласно полученным им данным, если до 1905 г. основную массу «политических» составляли представители привилегированных классов, то после 1905 г. - рабочие и военные. В 19051908 гг. 40% политических ссыльных были из рабочих, 24% - из крестьян, 34% принадлежали к интеллигенции [28. P. 3]. Характеризуя основные категории ссыльного населения и сопоставляя имеющиеся данные о его численности, исследовательница не предлагает собственной детальной классификации ссыльных6, отсылая читателей к соответствующему параграфу в диссертации Э. Гентеса, где речь фактически идет о 6 категориях ссыльнопоселенцев, определенных Уставом 1822 г. С. Бэдкок не приводит достоверных сведений о соотношении политических и уголовных ссыльных в масштабах восточносибирского региона в течение рассматриваемого периода. По ее мнению, отсутствие точных цифр объясняется безразличием государства к судьбам ссыльных. В монографии приводятся сводные данные, взятые автором из разных источников, в основном, работ Н.Н. Быковой и отчетов ГТУ. Так, по данным ГТУ, в 1910 г. более 60% осужденных сослали в Сибирь за тяжкие уголовные преступления, и около 30% - за «политические преступления» различного рода. Британская исследовательница пишет о преимущественно негативных последствиях ссылки для региона и призывает, в частности, не преувеличивать вклад ссыльных в культурное развитие Сибири. Несмотря на то, что резкий рост ссыльного населения в начале XX в. не вызвал новую волну преступности в Восточной Сибири, он создал серьезную нагрузку для ее ресурсов. Как и другие западные историки (Э. Гентес, Дж. Дэли, Д. Бир, Д. Дальман), С. Бэдкок помещает систему сибирской ссылки в сравнительный контекст, пытаясь установить, насколько обоснованными были распространенные в литературе представления об исключительной жестокости карательной политики самодержавия. По мысли С. Бэдкок, сравнение с другими странами показывает, что Россия не была «страной-изгоем», сбившейся с пути, по которому шла «семья цивилизованных западных стран». Каторжные работы существовали в США, Франции, Великобритании. Поддерживая выводы известной американской исследовательницы Ч. Чаттерджи, С. Бэдкок замечает, что британские власти проявляли не меньшую суровость в отношении государственных преступников, но если «сибирская ссылка стала метафорой несправедливого государственного террора и насилия», то ужасы колониального правления Британской империи были ловко скрыты за ширмой публикаций в мировой прессе, писавшей о «гражданском неповиновении, бунтарстве, анархии и измене». Британии как воплощению «западного прогресса» удалось противопоставить себя «восточному варварству» Российской империи потому, что она сумела создать национальное государство с относительно либеральной системой управления посреди огромной и отнюдь не либеральной империи [Ibid. Р. 18-20]. Впрочем, С. Бэдкок признает, что с учетом целей и задач исследования сравнение с другими режимами или странами мало что дает. Главная цель ее работы -реконструировать индивидуальный опыт людей, подвергшихся наказанию, а любой субъективный опыт всегда исключителен, и концепция «иерархии страданий» для исследовательницы неприемлема. По определению С. Бэдкок, рассмотренный ею «калейдоскопический» и «пестрый» жизненный опыт людей, прошедших сибирскую ссылку и каторгу, являет собой образец человеческой стойкости, упорства и умения адаптироваться к любым условиям [Ibid. Р. 178]. В 2016 г. сотрудник Университета Роял Холлоуэй (Лондон) Дэниэл Бир опубликовал монографию по истории сибирской каторги и ссылки XIX - начала XX в. По мнению британского историка, система ссылки играла центральную роль в колонизации Сибири, особенно если принять во внимание, что только в 18011917 гг. за Урал сослали более 1 млн человек. В то же время, непрерывно растущий поток ссыльных создавал все больше проблем и превращался в препятствие на пути эффективного развития региона [31]7. Автор присоединяется к выводам тех западных исследователей (Ю. Слезкин, Г. Даймент, В. Кивельсон), кто полагает, что система ссылки во многом обусловила амбивалентность образа Сибири в восприятии современников. Сибирь одновременно считалась и «средоточием тьмы» для России, и краем новых возможностей и процветания. По мнению многих, мрачное настоящее восточных окраин империи должно было уступить дорогу яркому будущему, и ссыльным предстояло сыграть ключевую роль в этой трансформации [Ibid. P. 3-4]. Одновременно в зарубежных периодических изданиях печатались карикатуры на тему «цивилизаторской миссии» России в Азии. Британский историк пишет не только о сосланных в Сибирь известных деятелях революционного движения, но и о тысячах обычных уголовников, чьи судьбы запечатлены в полицейских отчетах, апелляциях, судебных протоколах и официальной ведомственной пе- Ссылка и каторга в Сибири и на Дальнем Востоке 151 реписке. Делопроизводственные материалы Д. Бир изучал в архивах Москвы, Санкт-Петербурга, Тобольска и Иркутска. Наряду с архивными документами исследователь широко привлекал опубликованные источники личного происхождения. Автор демонстрирует хорошее знание историографии по теме, используя работы как зарубежных, так и российских историков (в их числе - А. А. Иванов, А. Д. Марголис, П. Л. Казарян, В. А. Дьяков, К. К. Кораблин и др.). Несколько глав своей монографии Д. Бир посвятил анализу положения политических ссыльных в Сибири в конце XIX - начале XX в. По данным Д. Бира [31. P. 299], в 1881-1904 гг. в Сибирь было сослано 4 100 человек за «политическую неблагонадежность» и еще ок. 2 000 человек за участие в забастовках. Если учесть, что, по данным ГТУ, к 1898 г. в Сибири находилось около 300 тыс. ссыльных, доля политических представляется очень незнчительной, хотя они пользовались несоизмеримо большим влиянием. По мнению английского историка, политические ссыльные 18701880-х гг., в отличие от декабристов, не были готовы смириться со своим «изгнанием с политической сцены» и в дальнейшем демонстрировать свои идеологические убеждения исключительно внутри своего сообщества [Ibid.]. Одной из форм борьбы был побег, но для политзаключенных он никогда не был лишь способом обретения личной свободы; это был акт политического сопротивления, коллективно спланированный и подготовленный. В 1881 г. отказ некоторых ссыльных (в том числе В.Г. Короленко) от присяги новому царю задал образец поведения, предполагающего отказ от обращения с какими-либо просьбами к властям. Подробно описывая трагические судьбы некоторых ссыльных (например, Е. Н. Ковальской), тяжелые условия их жизни в Сибири, историк замечает, что и при таких обстоятельствах многие ссыльные радикалы парадоксальным образом обретали в Сибири большую свободу, чем в Европейской России. Относительная слабость административного надзора, отсутствие необходимых профессиональных навыков у местных чиновников, перегруженных делами, и их довольно снисходительное отношение к ссыльным позволяли последним в той или иной степени заниматься хозяйственной, образовательной или исследовательской деятельностью. В 1880 г. МВД постановило всех политзаключенных, приговоренных к каторжным работам в тюрьмах Европейской России, перевести в Сибирь - преимущественно в тюрьмы Нерчинского каторжного комплекса (мужчин - в Нижнекарийскую тюрьму, женщин - в Усть-Карийскую). В дальнейшем карийская каторга являлась основным местом заключения для государственных преступников в Восточной Сибири. По словам Д. Бира, «либеральный» заведующий нерчинскими ссыльнокаторжными полковник В. О. Кононович допустил ослабление режима содержания политкаторжан (за что в 1881 г. был переведен на о. Сахалин), надеясь тем самым предотвратить побеги. Тем не менее в 1882 г. 8 заключенных совершили побег, закончившийся неудачей. Тюремный режим был вновь ужесточен, и добиться его смягчения, несмотря на акции протеста, не удалось. По мнению Д. Бира, выступления политкаторжан на Каре в 1882 г. продемонстрировали готовность заключенных защищать свое достоинство и набор прав, не дарованных государством, но общих для всех людей. Об этом же свидетельствовало и восстание в Якутске в марте 1889 г., вызванное произволом вицегубернатора Якутской области П. П. Осташкина. Одним из действенных способов усмирения недовольных служили телесные наказания, но далеко не всегда, что продемонстрировали события на Карийской каторге в 1889 г. После того как по распоряжению генерал-губернатора Приамурья А. Н. Корфа политзаключенная Н.К. Сигида подверглась наказанию розгами, она и еще почти два десятка человек покончили с собой. Карийская трагедия вызвала волну возмущения не только в России, но и за рубежом, после чего европейские правительства прекратили выдавать России беглых «государственных преступников». По словам Д. Бира, когда разразилась революция 1905 г., ссыльные радикалы превратили города и села Сибири в очаги отчаянного сопротивления самодержавию. К выступлениям политических ссыльных в городах присоединялись и бастующие рабочие, и возвращавшиеся с Манчжурского фронта солдаты. Если в начале царствования Николая II Сибирь была территорией политического «карантина», то к началу Первой мировой войны она превратилась в «гигантскую лабораторию революции». Начавшаяся после революции 1905 г. политическая реакция, деятельность военных трибуналов и высылка в Азиатскую Россию всех «подозрительных элементов» привели к резкому росту численности тюремного населения Сибири. В 1906-1907 гг. в сибирские тюрьмы

Скачать электронную версию публикации