Anti-semitism in the late USSR in the perception of Siberian jews: preliminary observations.pdf Еврейская проблематика в контексте послевоенного советского периода широко представлена в российских и зарубежных исследованиях. Внимание авторов, как правило, приковано к проблемам государственной политики в отношении евреев, судьбе еврейской интеллигенции и еврейскому национальному движению, религиозной жизни, - эти работы написаны на основе архивных источников, прессы, материалов личного происхождения. Устная история как особый подход к изучению прошлого советского еврейства используется в настоящее время преимущественно в изучении остатков традиционной культуры, исторической памяти о Холокосте и национальном движении. При этом внимание исследователей приковано к территориям бывшей черты оседлости - Украине, Беларуси и пограничным ареалам, а также Москве и СанктПетербургу. В контексте советского периода территория за Уралом традиционно связывается лишь с нарративами о еврейской эвакуации в годы Второй мировой войны, а также с сюжетами о позднесталинских мобилизационных кампаниях (борьба с космополитами, «дело КМК», «дело врачей» и др.) в их региональном измерении. Тема антисемитизма, безусловно, нашла свое отражение в этих работах, но не являлась предметом отдельного исследования. Если механизм реализации центральных политических установок на местах подробно изучен, то персональный опыт «обычных» советских граждан, у которых в графе «национальность» значилось «еврей / еврейка», и тем более сохранившаяся память об этом опыте, до настоящего времени оставались за пределами исследовательского внимания. Тем не менее вопросы о том, как выстраивалась логика межнациональных отношений, какую роль антисемитизм играл в повседневном взаимодействии внутри советского общества и что помнят об этом участники этого процесса, представляются весьма продуктивными. Сибирь относится к наименее конфликтным регионам с точки зрения межэтнических отношений. Представление о Сибири как о толерантной территории, населенной всевозможными этническими и конфессиональными группами, появившееся еще в дореволюционный период, сохраняется по настоящее время. Однако насколько «толерантным» было окружающее население к евреям в Сибири в условиях послевоенного тоталитарного советского государства, недвусмысленно транслировавшего своим гражданам идею о существовании «еврейской опасности»? Получить ответ на этот вопрос можно, обращаясь к свидетельствам устной истории. При всех недостатках этот тип источников открывает возможности для новых объяснений и интерпретаций механизмов межнациональных отношений на уровне повседневного межличностного взаимодействия в контексте советских реалий. Устная история, как убедительно показывают многочисленные исследования, предоставляет продуктивные инструменты для изучения влияния событий «большой истории» на судьбы отдельных людей [1-2]. Оговорим, что нашей целью является не выяснение того, что «было на самом деле», а выявление особенностей конструирования исторической памяти об отношении окружающего населения к евреям в Сибири в послевоенный период. Учитывая, что это первая публикация в данной области, мы ставим своей задачей определение основных направлений для дальнейших исследований. Методологически изучение темы антисемитизма может опираться на несколько подходов. На наш взгляд, наиболее продуктивным является обращение к понятию «культурная травма» [3-4]. Антисемитизм для всех акторов является травмирующим актом. Для евреев через антисемитизм могут конструироваться общность, единство группы (все евреи, проживающие на разных территориях, в той или иной степени ощущают негативное отношение к себе как представителям национальности), антисемитизм может выступать и маркером (не)привлекательности конкретной локации. Показателем травматичности антисемитизма выступает тот факт, что он зачастую не репрезентируется (его могут не замечать в событиях своей прошлой жизни) или, наоборот, его проявления подчеркнуто В.А. Герасимова, В.П. Клюева 166 видят во всех жизненных проявлениях. Об этом прямо сказал один из наших информантов: «Я не уверен, что я сталкивался прямо с антисемитизмом или, может, скорее, я старался [его] не замечать» (муж., 1965 г.р., IV_Tyumen_2013). Одновременно с травмой евреи, столкнувшиеся с антисемитизмом, испытывают ощущение неполноценности, иными словами, «социальную стигму» [5]. Стигматизация проявляется в осознании своей отличности от окружающего мира и от принятия этого осознания. Эмпирическую базу данного исследования составило 51 биографическое интервью с информантами, родившимися до 1975 г., т.е. заставших жизнь в позднесоветском СССР в сознательном возрасте1. География интервью охватывает пять городов: Новосибирск, Омск, Томск, Тюмень и Тобольск. В число опрошенных вошли люди, связанные в разной степени с еврейской общинной жизнью, родившиеся не только в Сибири, но и в других частях СССР, в том числе в Украине, Беларуси, Молдавии, Казахстане. Уточним, что собранный массив данных охватывает только регионы Западной Сибири. В дальнейшем сбор материала будет расширен и на Восточную Сибирь. Архивные материалы, используемые в рамках данной статьи, носят вспомогательный характер и служат для восстановления хронологии событий и общего контекста. Первые официальные еврейские общины за Уралом появились еще в начале XIX в. К моменту установления советской власти в большинстве городов Сибири существовали еврейские религиозные общины, действовали разнообразные общественнополитические и культурные организации. К концу 1930-х гг. в результате масштабных антирелигиозных кампаний и свертывания всех форм еврейской национальной жизни на официальном уровне в Западной Сибири продолжали существовать лишь три иудейские религиозные группы: в Томске, Омске и Новосибирске [6-9]. События Второй мировой войны заметно повлияли на этническую карту Сибири. По данным исследователей, в 1941-1943 гг. в Западную Сибирь оказались эвакуированы более 1 млн гражданских лиц [10. С. 8]. Данных об этническом составе эвакуированных нет, но сведения о количестве евреев, эвакуированных только в Новосибирскую область в 1942 г., - 27 500 человек - дают нам основание предполагать, что еврейское население Западной Сибири за годы Второй мировой войны пополнилось на десятки тысяч человек [11. С. 40]. Разумеется, большая часть эвакуированных вернулась затем на постоянное место проживания в другие регионы страны. Однако часть эвакуированных осталась в Сибири. Оценить динамику численности еврейского населения в позднем СССР мы можем по результатам переписей. Если в 1939 г. сибирских евреев, согласно переписи, насчитывалось 20 814 человек, то в 1959 г. их количество возросло до 38 352. В последующие годы их количество стало уменьшаться: в 1970 г. -32 117, в 1979 г. - 27 190, 1989 г. - 23 281 человек [12]. Хотя религиозная составляющая еврейского самосознания является значительной, но в течение советского времени она постепенно трансформировалась в культурную традицию. Достаточно сравнить сведения о численности еврейского населения в городах и данные по посещаемости синагог в осенние праздники, и мы увидим, что абсолютное большинство евреев-горожан плохо себе представляли, где находится синагога и тем более не посещали ее. Для примера обратимся к самым крупным по численности евреев областям - Новосибирской и Омской. Максимальная посещаемость синагоги в осенние праздники в Омске в 1950-1951 гг. фиксировалась на уровне 1 200 человек [13. Л. 43], тогда как в области проживали 9 458 евреев (по данным переписи 1959 г.). В Новосибирске сохранились данные за 1957 г.: количество иудеев, собиравшихся на осенние праздники, не превышало 1 500 человек [14. Л. 102] при численности еврейского населения всей области - 12 429 (по данным переписи 1959 г.). Что же происходило с остальным еврейским населением Западной Сибири? Ощущали ли они свою принадлежность к еврейству, и какую роль в этом играло окружающее население? Триггером актуализации этнической идентичности для евреев становится государственный и бытовой антисемитизм. Период разворачивания кампании борьбы с космополитизмом (1948-1953) получил в историографии название «черные годы советского еврейства», поскольку именно в эти годы руководство страны в полной мере начало антиеврейскую государственную политику, выразившуюся в масштабных репрессиях в отношении еврейской интеллигенции и других советских граждан-евреев по всему СССР [15-16]. Е. Генина в своей статье, посвященной всесоюзной кампании по «делу врачей» в ее сибирском измерении полагает, что аресты и репрессии в отношении медицинских работников и интеллигенции в разных городах Сибири в позднесталинский период свидетельствовали о возможной подготовке единого масштабного «дела» за Уралом [17. С. 84]. Что помнят об этой драматической странице советской истории евреи Сибири? Среди наших информантов были представители медицинских профессий, кто сам или члены их семей работали в сфере здравоохранения накануне смерти Сталина, однако ни одна персональная история не была связана c сюжетами о кадровых «чистках» или репрессиях2. Наряду с «делом врачей» по Сибири прокатилась волна репрессивных мер в отношении гуманитарной и технической интеллигенции, объектом преследований стали преподаватели крупных региональных вузов. Е. Генина отмечает, что наибольшего размаха репрессивные кампании достигли в Омске, Томске и Сталинске (Кемеровская область, ныне Новокузнецк) [19. С. 226], однако и эта тема не нашла отражения в собранных нарративах сибирских евреев. Так, например, коренная омичка, дочь члена еврейской религиозной общины города, проработавшая всю жизнь врачом, на вопрос о том, приходилось ли ей сталкиваться с антисемитизмом со стороны начальства, ответила отрицательно. Не отложился в памяти у нее и арест местного раввина Э.Н. Столяра и нескольких прихожан омской синагоги по обвинению в буржуазном национализме в январе 1953 г [20]. В числе свидетелей по делу проходил и отец информантки, Антисемитизм в позднем СССР в представлении сибирских евреев 167 однако сама она, будучи уже взрослым человеком во время описываемых событий, никаких подробностей рассказать не смогла (жен., 1924 г.р. FZ_Omsk_2018). Можно было бы списать это на преклонный возраст собеседницы, но об этом событии не смогла вспомнить и внучка человека, вынужденно заменившего раввина Омска Л.М. Лендера, хотя ей в то время было 14 лет (жен., 1939 г.р. ML_Omsk_2016). А ее старшая сестра в своих письменных воспоминаниях начинает описание сюжета о том, как дедушка занял должность раввина, с общих слов: «Но настал тяжелый для еврейского народа 1953 г., Е.И. Столяра арестовали и осудили...» [21. С. 8], - Но также не приводит никаких подробностей. Не находится места сюжетам о репрессиях и проблемах на работе также в описаниях биографий многочисленных родственников, связавших свою профессиональную деятельность с медициной. На наш взгляд, мы видим здесь пример действия механизма забвения, или вытеснения. Большая часть литературы об индивидуальной и коллективной памяти обращает внимание на то, что процесс забвения является интегральной частью воспоминания. Как и воспоминание, которое не только простое архивирование следов прошлого, забвение тоже активно принимает участие в процессах культивирования и очищения памяти от «ненужных» или «неценных» элементов [22. P. 167]. И в данном случае мы можем предполагать, что тема репрессий является травматичной и потому «ненужной» и вытесняемой из памяти. Общее представление о том, в чем выражался государственный антисемитизм в СССР, базируется у информантов на абстрактном знании о «деле врачей» как наиболее ярком проявлении антиеврейских настроений высшей партийной власти, повлекшем за собой волну бытового антисемитизма. Одна из информанток назвала «дело врачей» «делом евреев» (жен., 1941 г.р. LS_Tomsk_2018), напрямую связывая этот судебный процесс с судьбами всего советского еврейства. Однако в абсолютном большинстве случаев, говоря о «государственном антисемитизме», информанты вспоминали о сложностях при поступлении в вузы, профессиональных ограничениях и трудностях в продвижении по карьерной лестнице. «Когда у нас завкафедрой уходила на пенсию, мне было 48 лет и все считали, что я стану заведовать, и заведующая тоже говорит, всё. И, вы знаете, ректор не утвердил меня. У нас с ректором были хорошие очень отношения. А он не мог. Была процентная ставка, а у нас завкафедрой сколько было профессоров, медиков великих, ученых и известных, и куда там я. А я всё равно в этот же процент вхожу. По-моему, тогда было 3%. А у нас евреев в мединституте завкафедрами было полно. И, конечно он просто не мог, не мог» (жен., 1931 г.р. ML_Novosibirsk_2017). При этом, вопреки ожиданиям, нередко акцент в воспоминаниях делался на собственном позитивном опыте обхода ограничений и негласной дискриминации по национальному признаку или, во всяком случае, доброжелательном отношении начальства: «. ну вот до смерти Сталина там было дело врачей, и был приказ: всех евреев убрать. А у нас был отличный такой директор, который понимал, что это же специалисты, как их уберешь, и он сделал по-хитрому. То есть они остались работать на своем месте, а тот им сделал запись, вроде как рабочие места или что, то есть итеэров нет у него» (жен., 1954 г.р. KK_Tomsk_2018). Наиболее ярким примером «толерантности» Сибири, удаленной от пристального внимания со стороны Москвы, стали личные истории и истории близких родственников об успешных поступлениях в вузы. Приведем несколько историй на эту тему. Информант не добрал один балл при поступлении на мехмат МГУ и был тут же принят на физический факультет Томского государственного университета, а после зачисления оказался еще и старостой своей группы: «. меня назначили старостой группы, что меня тоже несколько удивило. Но в целом отношение было очень корректное и ммм... я бы даже сказал, такое, благожелательное...» (муж., 1946 г.р. ED_Tomsk_2018). Брат другого информанта поступал в МГУ, его не приняли «На экзамене указали, кто он такой, почти открытым текстом, что вы зря стараетесь, выше четверки или тройки вы здесь не получите. Открыто. А что интересно из университета нашего, ну не только из политехнического, но из университета сидят в коридоре преподаватели (Вы их видели даже?) Да, конечно. И ждут таких вот отщепенцев документы. Приехал сюда [в Томск] вообще не готовясь, и все сдал» (муж., DK_Tomsk_2018). В некоторых случаях наши собеседники сразу отказывались поступать в тех краях, где они жили, или как минимум отказывались от выбранного вуза, объясняя эту ситуацию тем, что «в воздухе все это [носилось]. Лучше не пробовать, да, потому что бесполезное дело» (жен., 1938 г.р. LS_ Tyumen_2013), или неким имплицитным опасением: «Я хотела в МГУ. И я бы поступила в МГУ, я бы прошла конкурс, но там был конкурс на общежитие, а конкурс на общежитие я бы, наверное, не выиграла. Ну, может быть, как еврейка я подсознательно боялась, что я не попаду в общежитие, а жить-то мне негде было» (жен., 1926 г.р. RD_Tyumen_2013). Вот как описывала выбор Тюмени для поступления наша информантка, родом из Жмеринки: «Дальше уже мы знали, что я учусь в школе - все нормально, а если я пойду дальше, все равно там дальше не пустят. Об этом говорили все. И поэтому, когда случилось такое, что я закончила десять классов - денег не было, чтобы дать кому-то взятку при поступлении. Давали и получалось. У кого были деньги. У нас не было денег. Мы росли без папы. Поэтому мама сразу сказала, что нам даже мечтать о поступлении не стоит здесь, на Украине» (жен., 1938 г.р. LS_ Tyumen_2013). При этом информанты, переехавшие в Сибирь из западных республик Советского Союза (Украины, Беларуси, Молдавии), подчеркивали разницу в отношении к евреям в Сибири и за ее пределами. Характеризуя обстановку в белорусском селе в конце 1950-х гг., информантка вспоминала: «приехала знакомая и рассказала, что там [в Сибири] нормально, там нет антисемитизма, а в Белоруссии страшный антисеми- В.А. Герасимова, В.П. Клюева 168 тизм был» (жен., 1941 г.р. LS_Tomsk_2018). Не в пользу родины своих родителей было сравнение и другого информанта: «Такой антисемитизм в Молдавии был, многократно больше, чем в Сибири. В Сибири было значительно спокойнее» (муж., 1953 г.р., LG_Omsk_2018). О подобной оппозиции говорит и жительница Тюмени: «дома [в Дрогобыче] я всегда знала, что я еврейка... А когда я приехала сюда, я нигде не чувствовала никакого ущемления из-за национальности» (жен., 1946 г.р., SA_ Tyumen_2013). Но свидетельствуют ли истории о поступлении в вузы и устройстве карьеры тех, чьи шансы на успех в Москве и других крупных городах центральной России и западных республик были весьма сомнительны по причине «неправильной» национальной принадлежности, об отсутствии антисемитизма за Уралом? Действительно, и устные свидетельства, и архивные источники подтверждают, что директивы центральных властей о необходимости «чистить кадры» от «опасных элементов» на Урале и в Сибири во многих случаях игнорировались местным руководством. Это было вызвано прежде всего кадровым голодом, нехваткой ценных специалистов, а вовсе не особым расположением сибирских чиновников и начальников к какой-то конкретной этнической или социальной группе. Это та область, в которой «политический антисемитизм вступает в конфликт с рациональными принципами управления, которыми в той или иной мере руководствуется в своей деятельности хозяйственная элита» [18. С. 102]. Отсюда возникает вопрос: фиксировала ли память сибирских евреев другие случаи негативного отношения к себе, связанного с их национальностью, иными словами, сталкивались ли евреи в Сибири со случаями бытового антисемитизма в Сибири? И вот здесь мы сталкиваемся с интересным противоречием - антисемитизм в Сибири одновременно и был, и отсутствовал. Это зависит от того, кто говорит об этом - коренной сибиряк или новоприехавший. Наши информанты, оказавшиеся в Сибири уже в сознательном возрасте (чаще всего приехавшие учиться или работать), отмечали в основном доброжелательные отношения с окружающим населением, подчеркивая, что здесь все было не так, как в том месте, откуда они приехали. А для урожденных сибиряков ситуация выглядела принципиально иначе. Для большинства наших информантов воспоминания о столкновении с антисемитизмом в детстве и юности были травмирующими. Личные истории большинства местных евреев полны сюжетов о многочисленных конфликтах на национальной почве: «был антисемитизм на бытовом уровне... значительный антисемитизм был на бытовом уровне не только среди детей, а среди взрослых, естественно, боялись всего, лишнего сказать» (муж., 1953 г.р. LG_Omsk_2018). Попытки преодолеть стигму могли выражаться по-разному. Распространенным является оценка своей национальности как «ущербной» и потому высказывается желание сменить национальность: «Я была одна еврейка в классе, все это знали, у меня всегда были подружки, но меня обзывали. И даже не “жидовкой ”, а “еврейкой ”. Я была в детстве хорошенькой, и маль чишки со двора кричали мне из окон “еврейка!”, я ужасно плакала, меня это очень обижало. И я даже сама себе рассуждала: вот была еще в классе татарка, ее звали Бибисара, так вот может лучше мне было татаркой родиться, меньше бы обзывали? Еще был немец в классе, его не обзывали» (жен., 1955 г.р. IA_Novosibirsk_2017). В других случаях национальность замалчивалась. Этот вариант казался продуктивным в господствующей идеологии интернационализма и «строительстве советского человека». Один из наших респондентов признался, что испытывал «синдромом Штирлица», заключавшийся в желании слиться с большинством: «отец совершенно четко мне передавал при любом возможном случае, что нужно скрывать о том, что ты еврей. Евреем-то быть неплохо, в каком-то смысле. Что это некие выдающиеся деятели в телевизоре, но это надо скрывать. Воспитание вот этого определенного комплекса, национальность скрывай, это потом я назвал “синдром Штирлица”. Никогда не расслабляйся до конца, если не хочешь, чтобы тебя раскололи» (муж., 1965 г.р., IV_Tyumen_2013). Нарративы местных сибирских евреев, несмотря на наличие в них эпизодов конфликтов на почве антисемитизма, зачастую лишены жертвенности. В них обиженные не покидают место столкновения бегством, а активно сопротивляются оскорблениям: «Я помню случай: я была маленькая, мы были с мамой около ЦУМа, мы что-то покупали в открытом киоске, и в разговоре с продавщицей та назвала маму то ли жидовкой, то ли еврейкой, а это тоже такое ругательство было, и тут мама снимает свою тонкую черную перчатку, размахивается и перчаткой бьет ее по лицу. Мама моя очень интеллигентная женщина, но за себя вот так хорошо могла постоять» (жен., 1955 г.р. IA_Novosibirsk_2017). И другой случай: «Мой отец, мне было года 4, мы шли, какой-то старик с палкой [на нас] бросился, видит, что кудрявый и черный, что евреи. я помню, я маленькая, но помню, отец у меня был бойкий молодой человек, сколько ему было тогда, еще 30-ти не было, схватил палку, замахнулся на старика, тот: “Ребята, я пошутил”. Он говорит: “Сейчас мы с тобой тоже пошутим”» (жен., 1953 г.р. ER_Tyumen_2018). Как видим, евреи демонстрировали разные поведенческие паттерны: не только «синдром Штирлица», но и ответную активность на вербальную, и не только, агрессию. Мы не можем утверждать, какое именно поведение было наиболее характерно для сибиряков. В записанных интервью встречаются описания и тех и других ситуаций. Более того, в одном и том же интервью могут быть оба варианта. Вероятно, реакция могла быть связана с конкретной ситуацией. Но не зря еще в начале XX в. сибирских евреев описывали как людей с чувством человеческого достоинства и отсутствием высокомерия [37. С. 39]. Собранные материалы позволяют нам сделать некоторые предварительные выводы. Прежде всего, записанные нарративы четко показывают различие восприятия степени антисемитизма в Сибири. Коренные сибиряки имели прецеденты столкновений с антиев- Антисемитизм в позднем СССР в представлении сибирских евреев 169 рейскими высказываниями и негативным отношением, связанным с еврейской национальностью. Большинство из них происходило в детские и юношеские годы. Это были проявления бытового национализма. Во взрослом возрасте таких случаев отмечается значительно меньше. Для людей, имевших опыт проживания в других регионах СССР (и прежде всего в Украине, Молдавии и Белоруссии, территориях с традиционно высоким уровнем антисемитизма местного населения), бытовой антисемитизм почти не замечался или воспринимался сглажено. Соответственно, носители такого опыта воспроизводят образ Сибири как толерантной или интернациональной территории равных возможностей. К сожалению, мы не можем сказать, насколько уровень бытового антисемитизма коррелировал с государственным антисемитизмом. Были ли проявления в обыденной жизни более заметными в начале 1950-х гг. или во время «антиизраильской истерии» в конце 1960-х гг.? Это вопрос еще требует своего изучения. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Большая часть интервью записана В. Герасимовой в рамках проекта № 17-78-10172 «Еврейские общины в Западной Сибири в системе межнациональных отношений: история и современность» в 2017-2019 гг. при финансовой поддержке Российского научного фонда. Шифр интервью, приведенный тексте, содержит первые буквы имени и фамилии информанта, город и год записи. 2 При этом исследования на основе архивных материалов и периодической печати на Урале и в Сибири демонстрируют, что местные власти, по собственному ли желанию или по необходимости, но выполняли директивы центра, а региональная пресса активно транслировала общий идеологический настрой «бдительности» и присутствия «внутреннего врага» [18, 19].

Скачать электронную версию публикации