Russian pendant crosses and icons of the 17th-19th c. in the Siberian outlook.pdf В статье1 предлагаются новые версии в подходе к изучению малой пластики с христианскими сюжетами конца Средневековья и Нового времени в России. Это подходы картографический и хронологический, т.е. вполне традиционные, но в тесной связи с корректировкой принятых приемов типологии / иконографии, а также с этнокультурной и этноконфессиональной проблематикой. Таким образом, статья строится как постановка задачи, как формулирование вопросов, которые следует задать давно известному, очень обильному и вместе с тем чрезвычайно рыхлому, сравнительно плохо структурированному материалу. Конкретная, практическая цель этой ревизии методов -найти возможность использовать огромную и крайне привлекательную для «знаточеского» изучения (в том числе для коллекционирования) общность предметов в работе по формированию национальной археологии России, причем с опорой на огромное пространство от Урала до Тихого океана. Вероятный инструментальный результат здесь может быть достигнут в области хронологии, истории технологии, археологии потребления, культурных контактов и т.п. Однако рисуется более общая и высокая цель - выделить еще одну дефиницию, определяющую культурное своеобразие Московской Руси в «длинном» интервале от зарождения во второй половине XII-XIV в. до финала в империи Нового времени (а отчасти даже в новейший период и в современном срезе). Эта работа вписывается в уже существующий контекст национальной археологии России, где за последние 20-40 лет удалось, как представляется, выстроить методику работы с локально окрашенными вариантами предметного мира. Оказалось, что они способны служить доказательными и понятными признаками для выделения культуры ранней Москвы и Московского царства. Эти элементы обнаруживают генетическую связь со средиземноморским кругом, причем в самых различных, часто далеко отстоящих друг от друга по хронологии и территории вариантах. Таким образом, установление происхождения отдельных элементов помогает выделять этнокультурные маркеры. Но, сколь ни ценно оно само по себе, это лишь один из элементов генезиса. Гораздо важнее выявление особенностей механизма запроса на новшества, их восприятия и дальнейшей переработки, использования, приспособления к местной культурной среде [1, 2]. Итак, выделяемые элементы в основном заимствованы в тех или иных областях культуры Запада, реже исламского Востока. Но это только первая стадия генезиса. Основой является не заимствование (лучше сказать - знакомство) с тем или иным классом объектов, но выбор образца и его последующее присвоение, часто связанные с выработкой характерного, узнаваемого местного типа и его дальнейшим широким распространением. В результате составляются хорошо выраженные, выглядящие как вполне самостоятельные группы предметов с особыми хронологическими и географическими рамками, отвечающими распространению власти великого князя, а затем царя Московского. Среди наиболее точных культурных признаков -погребальные древности: такие неоспоримо «московские», как антропоморфные белокаменные саркофаги с их четкой привязкой к слою родовой аристократии и не менее четкими временными рамками рубежа Л.А. Беляев 24 XIV / XV - середины XVII в. (библиографию и дискуссию см.: [3]); связанные с ними и практически синхронные им намогильные плиты XIV-XVII вв. [4]; недавно выделенные на основе аналогии орнамента и хроно-географии распространения белокаменные «московские» кресты [5]. Их распространение показывает отчетливую связь с московской традицией - несмотря на то что в большинстве это тяжелые и громоздкие изделия, по сути - малые архитектурные формы. В области вещевой укажем на столь же зависящие от движения московской «моды» предметы, например чашечки для елеопомазания, появляющиеся в погребениях с конца XIV в. [6], и особые виды текстильных изделий (импортный характер многих из них не меняет дела: как выясняется, платежеспособный спрос московского рынка эффективно влиял на столь отдаленные сферы, как производство и торговля сукнами в Северной Европе, что подтверждает хронокартография пломб) [7]. Не столь выразительны, но до известной степени показательны также некоторые техноформы бытовой керамики, такие как индустрия московской «красной» посуды XV-XVI вв. Два последних элемента имеют продолжение и после завершения московского этапа культуры, протягиваются в XVIII-XIX вв., меняя при этом внешнее обличие. В более позднее время, в XVII в., очевиден новый, оригинальный (хотя и с явным европейским генезисом) вид продукции - характерные московские изразцы, тесно связанные с архитектурой, бытом, художественной жизнью Московского царства (см.: [8] и другие работы автора). В области архитектуры даже делеция культурных элементов, как ни парадоксально, способна обозначить особую московскую традицию. Так, использование черепицы, производство которой выходит в Московии XVI-XVII вв. на высокий технологический уровень, характерно только для этой эпохи: в XI-XV вв. такой тип кровельного покрытия не применяли вовсе, а после «архитектурной революции» Петра I он так и не получил серьезного распространения. Очень важны как генезис этого элемента (показавший зависимость от итальянского строительства, а в нем - от практики архитекторов-витрувианцев [9]), так и рождение местных форм и их очевидная привязанность к сакральным и высоко статусным сооружениям, т.е. церквям (в основном главы и вообще посво-довые покрытия), дворцам, башням крепостей [10]. Это, конечно, далеко не весь спектр материальной культуры Московского царства, и совсем не обязательно, что элементы «московскости» окажется возможным выявить во всех ее разделах. Но особенно популярные, многочисленные, явно выделяемые потребителям изделия давно следует рассмотреть с этой точки зрения. Безусловно, к ним относятся христианские молитвенные апотропеи - подвесные иконки и кресты (последние, собственно, являются разновидностью иконок). Они были широко распространены и образовали легко выделяемую уже на визуальном уровне (с учетом форм, особенностей техники и функций) область характерных русских изделий XVI-XVII вв. Они имеют все те же характерные особенности: типология и иконография обнаруживают родство не столько со старовизантийской традицией, сколько с общехристианскими формами эпохи Контрреформации в Европе, однако в московской версии они несколько трансформированы, так что способны служить образцами именно русской православной пластики и в XVIII, и в XIX в. Да и распространены они здесь гораздо шире, чем на Западе. Примером могут служить крестики с «лучами» и орудиями Страстей, встречаемые на кладбищах воинов и первопроходцев второй половины XVII - первой половины XVIII в. от Азова и Дербента до острогов Сибири и Дальнего Востока (Албазин-ский, Илимский и др.), хотя исходный центр помещался, очевидно, в Центральной России, если не прямо в Московском уезде. Характерны и ромбические богато декорированные кресты, и появляющиеся (явно под влиянием католической иконографии) сцены Распятия на фоне виноградных лоз, и другие вестернизованные версии [11]. Нет ни возможности, ни нужды говорить о всем многообразии русской литой церковной пластики XVII-XIX вв., ей уделяется достаточно внимания, издаются специальные сборники и монографии [12, 13], проводятся выставки. Но следует отметить ее исключительную массовость и мобильный характер; то и другое очень важно для исследования передвижения «московских людей» в пространстве, а также для изучения проникновения таких изделий в конфессионально и этнически инородную среду. Это, конечно, очевидные факты. Как превратить их в инструментальные? Вероятно, следует уйти из области «знаточества» и «коллекционирования». Не секрет, что изделия православной литой пластики в России служат предметом собирательства, по крайней мере с XIX в., и этот процесс не был остановлен даже в атеистический период, а с 1980-х гг. стал широко распространенным увлечением. Известна также ненадежность хронологии изделий: при более или менее ясных датах начала их умножения дробные ступени развития выделяются, скорее, интуитивно, с опорой на авторитет «знатока» или музейного эксперта (как правило, следующего в русле той же самой традиции). Не легче обстоит дело и с конфессиональной характеристикой этого материала. В литературе свободно гуляют такие термины, как «старообрядческая пластика», «старообрядческое литье» и им подобные. Несомненно, центры литья последователей старого обряда существовали, их продукция изучалась. Но вот использование ее на пространстве России, принятие или отторжение ее иконографии в «народной церкви», т.е. представителями традиционного православия, всерьез до сих пор не рассмотрены, так же как нет и попыток обратного; правильно было бы установить, до какой степени произведенные православными литые изделия оказывались под запретом для блюстителей старой веры (речь, конечно, идет только о таких изделиях, где признаки никоновской реформы не выражены наглядно). Говоря короче, нет смысла именовать всю общность литой пластики второй половины XVII -XIX в., особенно в отдаленных районах Севера и в Сибири, «старообрядческим литьем». Русские подвесные кресты и иконки XVII-XIX веков: сибирская перспектива 25 Можно сказать, что перед нами две технические задачи. Первая - на основе надежных свидетельств выделить хронологические маркеры развития религиозной малой пластики. Такими маркерами должны служить точно датированные независимыми материалами закрытые археологические комплексы. Недавно, когда возникла необходимость проверить традиционными способами типологии / иконографии сомнительную дату литого изделия, установленную естествен нонаучным методом, выяснилось, что пределах XV-XVIII вв. (и даже позднее) основа для такой датировки пока отсутствует (речь идет о литом кресте-энколпионе из Новодевичьего монастыря, в конце концов датированном второй половиной XVI - концом XVII в. по стратиграфии, в то время как естественнонаучная дата указала на время не ранее конца XIX в., а иконографическая «музейная» указывала на вторую половину XV - середину XVI в.) (рис. 1,1) [14]. Рис. 1. Крест-энколпион второй половины, лицевая сторона, литье, XVI-XVII вв.; Новодевичий монастырь, Москва, раскопки ИА РАН, 2017 г. (1); крест-энколпион, литье, XIV-XV вв.; Зачатьевский (Алексеевский) монастырь на Остоженке, Москва, раскопки ИА РАН, 2000-е гг. (2); подвесной крест, гравировка, чернь, вторая половина XVII в.; Новодевичья слобода, Москва, раскопки ИА РАН, 2015 г. (3); подвесной крест, литье, эмаль, XVII в.; Данилов монастырь, Москва, раскопки 1980-х гг. (4) Именно здесь кажется важным привлечь ресурсы «русской археологии» Сибири. Совершенно очевидно, что историческая канва ее освоения переселенцами из-за Урала позволяет выработать коллективный terminus post quem - последняя четверть XVI в. Конечно, этого недостаточно для точной градуировки, основой которой должен послужить материал сибирских объектов, имеющих точную дату основания (таких объектов, прежде всего острогов, значительное количество, и они усиленно изучаются в последнюю четверть века). Давно следует составить полный свод изделий религиозной литой малой пластики, обнаруженных при раскопках памятников русского присутствия на восток от Урала, выделив образцы с твердой нижней (еще лучше бы, конечно, просто с твердой) датой. Трудно сказать, насколько подъемным трудом окажется такая сводка, но нет сомнений в том, что грант на подобную работу не пропадет зря, а поставленная в качестве задачи аспиранту, обладающему должными амбициями, она получит все шансы на успешную защиту. Можно, конечно, и разделить тему в пространстве, поручив такие сборы исследователям отдельных регионов. Л.А. Беляев 26 Следующим этапом работы, если и когда она будет исполнена, видится сравнение получивших даты образцов с общей картиной имеющихся аналогичных изделий. После чего, возможно, появится почва для выделения региональных особенностей набора предметов - его нужно будет пополнить материалами из музейных коллекций и даже частных собраний, где они лишены надежных паспортов. Все это даст надежду на выявление групп изделий, связанных с той или иной конфессиональной группой христианского населения Сибири. Надежда эта, думается, не слишком велика, но лучше получить отрицательный ответ, чем без оснований делить предметы на старообрядческие и ортодоксальные. Речь, конечно, не только о выделении старообрядческой пластики. Важно рассмотреть и более ранние иконографические модели, получить ясное суждение об их источнике. Полагают, что для XIII-XV вв. маркером новгородского присутствия следует считать сюжет «Гроб Г осподень», принадлежащий к кругу европейских паломнических сюжетов эпохи поздней романики, -иконографические штудии это подтвердили (так же как интерес к нему старообрядцев, не видевших, конечно, в этом сюжете латинских нитей). [15; 16. Табл. 67] В связи со всем этим, по-видимому, должно быть сформировано и особое направление «народной», апокрифической иконографии с ее удивительно далеко простирающимися побегами. Яркий пример таковой -увлекавший многих исследователей сюжет побиения беса святым Никитой (в последние два десятилетия учетом изделий с такой иконографией много занимается В.В. Хухарев, подсчеты которого интересны) [17, 18]. Деяния этого персонажа, уже в Средние века отслоившись от апокрифического жития святого Никиты Готфского, проникли в часть Прологов и в область гимнографии. Святой Никита оказался, наряду со святым Николаем Мирликийским (от которого его, впрочем, многое отличает) одним из самых почитаемых святых в народной религии России. Его Житие включалось в некоторые Прологи и Минеи Четьи, но не смогло там удержаться и при ревизии древнерусских церковных сочинений в первой четверти XVIII в. попало под запрет. По определению Синода, оно было изъято из официальной церковной книжности, а Никита Бесогон исключен из церковных календарей (полную библиографию см.: [19]). Отмеченная еще в XIX в. странная приверженность к изображениям этого святого, которые включались и в клейма подвесных крестов всех видов, и, реже, в подвесные или путевые иконки, вряд ли требует объяснений. Ее следует просто признать как наблюдаемый на материале историко-этнографический факт, отметив, что герой-победитель злого начала выглядит естественной фигурой в ряду святых защитников. Выбор именно его из достаточно обширного списка допустимо объяснять тем, что на Руси этот сюжет оказался связанным и со значением имени святого (победитель), и с образованным от этого слова именем креста (Никитирион). Очевидное народное почитание святого само по себе уже включает его в набор специфически московских сюжетов. Конечно, район или точка, откуда началось распространение иконографии, с неизбежностью стали вопросом дискуссии. Изначально считалось, что этот район - Тверь и другие земли Северо-Запада. Более того, на такой основе делались выводы о заселенности тех или иных районов Москвы выходцами из тверских пределов [20]. По мере расширения работ становится все яснее, что, как бы ни выглядел генезис предметов с такой иконографией, в Москве XV-XVI вв. они были распространены не менее, чем в других местностях. Фактически нет ни одного изученного археологами монастыря в Москве, где сюжет «Никита мучает бесаф» не был бы представлен серией находок, причем встречаются они и на приходских кладбищах, давая подчас исключительно яркие, практически уникальные образцы (рис. 1, 2, 3, 4). Несомненно, необходим отдельный свод с картограммой встречаемости, который включит не только памятники до конца московского периода, но и более поздние. Априорно считается, что его и позже продолжали почитать в среде староверов, так что апотро-пеический сюжет «мучения беса» после его изъятия из святцев (отчасти, возможно, именно поэтому) сохранил популярность, получил исключительно широкое распространение за Уралом и встречается чаще всего в тех районах, которых достигали и где селились русские первопроходцы в XVII-XIX вв. Возможно, все это так и есть, но хотелось бы увидеть статистические подтверждения, причем в сравнении с другими сюжетами, на фоне общих подсчетов, примерно так, как это было сделано в свое время с каменными иконками Т.В. Николаевой [16]. Это очень многодельная работа, но и она осуществима, если начать с определенных локусов с перспективой собрать затем таблицы воедино. Отметим, что спонтанно достоверность утверждений подтверждается не во всех выборках. Так, в часто используемой сводке крестов из Илимского острога нет не только изображений Никиты Бесогона, но и вообще святых - представлены только стандартные (при всей их развитости) христологические композиции. Совершенно такую же картину дают находки в Албазинском и некоторых других острогах [21, 22]. Возможно, в чисто этнографических сборах религиозной пластики Сибири, относящихся к концу XVIII-XIX в., картина будет иной2. В завершение отметим еще одну сторону рассмотрения христианской металлопластики в сибирской перспективе. Должным образом изученная, она обещает ярче осветить процесс формирования евразийского пространства, показать важные элементы единой культурно-ментальной матрицы, обычно менее заметной, но гораздо более надежной и позитивной, чем административно-политические скрепы. Работа с локальными, окрашенными этноконфессионально вариантами предметного мира на огромном пространстве от Урала до Тихого океана будет способствовать не только развитию «русской археологии» Сибири, она ускорит формирование национальной археологии всей России. Русские подвесные кресты и иконки XVII-XIX веков: сибирская перспектива 27 ПРИМЕЧАНИЯ 1 Статья представляет текст доклада на конференции, поэтому снабжена сносками только на самую общую литературу. Полный ее обзор -дело будущего. 2 Во всяком случае в области нелегальной торговли литые предметы (в основном иконки-плакетки) с таким сюжетом представлены очень хорошо.

Скачать электронную версию публикации