International congress of historical sciences in Oslo as a communicative platform for soviet and emigrant scientists.pdf Коммуникация внутри ученого сообщества представляет собой естественный и необходимый атрибут научной жизни. Последовавший после революции и Гражданской войны «разрыв» отечественной исторической науки на советскую и эмигрантскую затруднил этот процесс, но не исключил его вовсе. Одной из коммуникативных площадок для отечественных историков в 1920-1930-х гг. стали международные конгрессы исторических наук. Речь идет о международных конгрессах исторических наук, которые организовывались в 1923 г. в Брюсселе, в 1928 г. - в Осло, в 1933 г. - в Варшаве, 1938 г. - в Цюрихе. В литературе уже поднималась проблема участия советских историков в данных научных мероприятиях, однако исследовательский интерес концентрировался главным образом либо на фиксации факта присутствия отечественных историков на форумах [1, 2], либо на иллюстрации тезисов в изучении организации заграничных командировок в СССР [1-4], либо в качестве контекста в биографических нарративах, посвященных отечественным историкам [5-7]. В связи с этим в настоящей статье предпринята попытка изучения коммуникации между советскими и эмигрантскими историками на международном историческом конгрессе в г. Осло в 1928 г. Интерес к норвежскому конгрессу как коммуникативной площадке обусловлен следующими соображениями. Впервые участвовать в такого рода мероприятии была приглашена делегация советских историков, а не отдельные представители, как это было на предыдущем V конгрессе в Брюсселе (1923), на котором от имени Российской Академии науки выступили Е.В. Тар-ле, В.В. Бартольд и Н.П. Оттокар. На форуме 1928 г. советская историческая наука была представлена и «марксистскими», и «буржуазными» историками. Также в мероприятии приняли участие эмигрантские ученые, входившие, правда, в состав различных национальных делегаций. Кроме того, форум объединил широкий круг ученых, работающих в разных проблемных полях, что значительно расширяло масштаб коммуникативного взаимодействия (например, антич-ник М.И. Ростовцев и русист М.Н. Покровский могли встретиться только в рамках такого крупного общеисторического мероприятия). И последнее - конгресс отражал состояние мировой исторической науки. Значимым источником, позволившим воссоздать организационный аспект конгресса, стала сохранившаяся в личном фонде М.Н. Покровского программа мероприятия, содержащая информацию об организационном комитете, составе и численности делегаций, выступлениях на пленарных и секционных заседаниях, «неформальных» встречах [8]. Восстановить царившую на научном форуме атмосферу и взаимодействие отечественных историков частично позволяют опубликованные в советских и эмигрантских изданиях статьи [9-11], дополненные некоторыми делопроизводственными материалами советских учреждений и источниками личного происхождения. В норвежской столице с 14 по 20 августа 1928 г. прошел организованный международным комитетом исторических наук (далее - МКИН) очередной исторический конгресс. Согласно программе мероприятия численность участников составляла 1 059 человек [8. Л. 87-102]. В своей статье М.Н. Покровский, видимо, округляя, называет цифру 1 100 человек [9. С. 232]. Довольно распространенной была практика посещения конгресса совместно с женами и детьми (из 1 059 участников их насчитывалось 149), для которых организо- В.С. Груздинская 98 вывались «развлекательные» мероприятия [8. Л. 87102]. Например, туристическое агентство за дополнительную плату проводило «экскурсии для дам» в пригороде Осло (Стаббек, Фрогнессетерен), а Женский Комитет (Ladies Committee) «угощал дам чаем» в норвежской академии наук [Там же. Л. 35]. Интересно, как оценивают эту особенность форума советские историки. М.Н. Покровский отмечал: «Между прочим, наша крупная ошибка в том, что в нашей делегации не было ни одной женщины... Мы хвастаем, что женщина стоит у нас так высоко, но не привезли ни одной» [9. С. 236.]. Под другим углом оценивает участие членов семей докладчиков И.И. Минц. Он склонен видеть в этом невинном факте политическую подоплеку, особенно применительно к польской и французской делегациям, представительство которых вместе составило 30% от общей численности [10. С. 90]. Заданный И.И. Минцем ракурс изучения конгресса, предполагающий выявление соотношения численности делегаций и количества представленных докладов, требует, на наш взгляд, более детального внимания, поскольку данный аспект не только оказывал влияние на характер коммуникации отечественных историков, но и отражал оценочные характеристики. Так, на форуме было представлено 366 докладов учеными из 40 стран. Советский историк не столько акцентирует внимание читателя на численном преобладании французской и польской делегаций, сколько представляет их поддерживающими одни и те же решения и выступающими против немцев единым целым. Правда, автор игнорирует факт многочисленности немецких историков и количество их докладов, в отличие, скажем, от эмигранта А. Кулишера, который заявляет, что на конгрессе «“верховодили” две страны - Франция и Германия» [11]. В сущности, на немецкую делегацию пришлось 12% участников (126 чел.) и 12% докладов (45 чел.), на французскую - 14% (144 чел.) и 28% (101 чел.), на польскую - 5% (54 чел.) и 13% (47 чел.) соответственно [8. Л. 87-102]. Очевидно, что авторы эксплицируют расклад сил на внешнеполитической арене на складывающееся новое коммуникативное поле мировой науки. Ссылаясь на А.Н. Дмитриева, отмечу, что в исследуемый период разрыв международных научных контактов произошел по линии «страны Антанты - страны “парии Версаля”» [12. С. 38]. Первые во главе с Францией в 1919 г. создают Международный академический союз и Международный совет исследователей (далее - МСИ), к работе в которых не допускались страны бывшего Тройственного союза (Германия, Австрия, Венгрия, Болгария, Турция). Последние предпринимают, к слову, не совсем успешные попытки сохранить существовавшую до войны Международную ассоциацию академий. В обозначенном контексте представляется весьма любопытной реакция оставшихся в Советской России академиков на выступление в 1919 г. М.И. Ростовцева на конференции МСИ, который к тому же выступал от имени Российской Академии наук. Так, в письме востоковеда, члена Академии наук СССР Ф.И. Щербатского из Берлина от 17 мая 1921 г. С.Ф. Ольденбургу читаем: «Николай Яковлевич [Марр] расскажет Вам о многом, а чем приходится считаться при нынешних обстоятельствах, и прежде всего о злостной агитации М.И. Ростовцева . Он (Ростовцев. - В.Г.) пишет мне, что участвовал на собраниях Union des Academies (Международный академический союз. - В.Г.) и делал там какие-то заявления, которые в его толковании сводятся к тому, что Академия наша считается виртуально членом союза, но со стороны я слышал, что понятно было наоборот, что Академия наша должна быть исключена из Союза . Немецкие академики образовали свой союз, который недавно заседал в Вене и постановил считать членом этого союза каждую академию, которая сама пришлет заявление о желании к ней примкнуть. Для меня лично нет вопроса о том, к какой группе мы должны будем примкнуть, если нельзя будет оставаться в обеих, и особенно если окажется, что благодаря проискам Михаила Ивановича нас из французской группы исключили. По-видимому, французы совсем не способны, так же как и наши эмигранты, видеть науку вне политики, а их антинемецкая и полонофильская политика доходит до таких геркулесовых столбов, что нам с ними совсем не по пути» [5. С. 93-94]. В рамках настоящего исследования приведенный фрагмент письма важен по нескольким причинам: во-первых, в нем фиксируется сложившаяся в мировой науке расстановка сил («антинемецкая и полонофиль-ская политика»), во-вторых, он иллюстрирует расхождение интересов стремящейся в непростых внутренних и внешних условиях Академии наук СССР сохранить свой международный авторитет и эмигрировавших ученых (а не только М.И. Ростовцева!), видевших в международных форумах возможность заявить о своем неприятии Советской России. Правда, было бы серьезным упрощением так ограничивать значение форумов для эмигрантской академической среды, для которой международные научные мероприятия ко всему прочему являлись как площадками научной коммуникации с оставшимися на родине коллегами, так и способом, пусть и опосредованным, участия в покинутых ими академических институциях. На норвежском конгрессе участие историков-эмигрантов было ограниченным. Последнее выражалось в отсутствии единого представительства и, как следствие, «растворении» их в национальных делегациях, немногочисленности (всего 7 человек). В программе участников мероприятия числились М.И. Ростовцев (США), Ф.Ф. Зелинский (Польша), А.К. Елачич (Югославия), Е.М. Кулишер (Германия), П.Н. Савицкий (Чехословакия), А.М. Кулишер и П.П. Гронский (Франция) [8. Л. 87-102]. Их также лишили права выступать с докладами на секциях. Исключение составили А.М. Кулишер и Е.М. Кулишер, выступившие на специальной секции направления «Население» с докладами «Войны и миграции» и «Направления народных движений» соответственно [Там же]. Интересно, как данное обстоятельство преподносится в советской печати. В частности, И.И. Минц обращает внимание на то, что «такие страны, как Чехословакия, где расположено большое гнездо белой профессуры, не дали ни одного места эмигрантам, а о Германии и говорить не Международный конгресс исторических наук в Осло как коммуникативная площадка 99 приходится» [10. С. 91]. Замечу, что от Германии в программе конгресса был заявлен Е.М. Кулишер, а от Чехословакии - П.Н. Савицкий [8. Л. 87-102]. Сами же эмигранты свое представительство оценивали следующим образом: «...русская наука, несмотря на свое тяжкое положение, смогла сыграть довольно заметную роль на съезде. Одно присутствие М.И. Ростовцева в качестве главы американской делегации и председателя секции древней истории напоминало о месте, завоеванном русскими учеными в мировой науке. И на докладах по славянской истории председательское место занимал русский эмигрант, проф. Ела-чич, приехавший в составе югославской делегации» [11]. Таким образом, нетрудно заметить, что сами эмигранты идентифицируют себя как представители русской науки. Собственно, в рамках дихотомии «русская наука / советская наука» и следует оценивать их коммуникацию с учеными из Советской России в Осло. Пожалуй, громче всех на конгрессе об этом заявил М.И. Ростовцев в интервью норвежскому изданию Aftenpost 15 августа 1928 г. [13. С. 642]. В связи с недоступностью аутентичного источника представляется возможным только анализ восприятия этого интервью и оценки его последствий советскими и эмигрантскими авторами. А. Кулишер выделяет в качестве опорного тезиса то, что делегация из СССР «представляет не русскую науку, - в ней нет ни одного имени подлинных крупных историков, живущих в России, - а только коммунистическую подделку под науку» [11]. В советских же изданиях в этом интервью видели исключительно негативно каннотированную реакцию эмигранта на успехи советской науки в целом и на избрание М.Н. Покровского в президиум форума в частности [9. С. 233-234; 10. С. 91-92]. Из источников следует, что Ростовцев своим протестом не только не настроил мировую научную общественность против советской делегации, но, напротив, оказал ей «большую услугу». Во-первых, обладая значительным символическим капиталом и авторитетом в мировом научном сообществе, Михаил Иванович своим выступлением обратил внимание на «поголовно молчащих» советских историков [9. С. 234]. Во-вторых, на следующий день организаторы поспешили «сгладить углы» и не допустить развития скандала. Так, председатель конгресса Г. Кут на страницах того же издания заявил, что это личная точка зрения интервьюера. В-третьих, беспартийные советские делегаты в специальном интервью Aftenpost опровергли тезис Ростовцева о том, что «в России нет свободного исследования», а только подгонка исторических фактов под марксизм. Эмигрант А. Кулишер реакцию советских ученых на «акцию» Ростовцева охарактеризовал емкой фразой: «делегация прочла это интервью, посердилась и. скушала» [11]. Автор полагает, что благодаря этому интервью М.Н. Покровский и получил возможность прочитать доклад «Происхождение русского самодержавия с точки зрения исторического материализма» на закрытии конгресса. Более того, по мнению А. Кули-шера, в докладе речь шла о «материализме, состоящем из марксистских переводов исследований Милюкова и других “буржуазных историков”» [Там же]. При этом автор игнорирует то очевидное обстоятельство, что право выступать на открытии / закрытии международного форума является признанием научного авторитета ученого. И как нельзя лучше источником подтверждается этот тезис: имя М.Н. Покровского оказалось в одном ряду с А. Пиренном, Г. Кутом, А. Допшем, A. Киддером и др. [8. Л. 113]. Замечу, что в определенных кругах мирового исторического сообщества Михаил Николаевич был достаточно известен, его работы стали переводиться на европейские языки еще в дореволюционный период [14]. Протест Ростовцева, представляется, был спровоцирован в том числе и событиями, развернувшимися внутри Академии наук СССР (далее - АН СССР), чле-ном-корреспондентом которой, несмотря на эмиграцию, он официально все еще оставался. В АН СССР назревали серьезные перемены, вовсю шла подготовка к назначенным на осень 1928 г. выборам. На этапе составления списка членов возникла проблема относительно дальнейшей «академической» судьбы эмигрантов. Отдел научных учреждений при СНК СССР, курировавший работу Академии наук, в деловой переписке настойчиво рекомендовал учреждению определить свое отношение по этому вопросу [15. Л. 4]. В июне АН СССР определилась со следующей формулировкой: эмигрировавшие члены «более в ее списках не числятся» [Там же. Л. 5]. Безусловно, знать детали переписки М.И. Ростовцев не мог, но тема выборов в академические структуры (в том числе парадокс, связанный с неисключением из нее членов-эмигрантов!) достаточно широко освещалась в эмигрантских изданиях, например в «Последних новостях», «Возрождении», и в советских - «Известиях». Правда, М.И. Ростовцев старался быть в курсе событий, происходивших в советской науке, поддерживал связи с оставшимися в России коллегами. Так, из писем М.И. Максимовой (ученица М.И. Ростовцева, сотрудница ГАИМК. - В.Г.) к Михаилу Ивановичу накануне форума известно, что интерес историка относительно состава советской делегации в Осло был удовлетворен фразой: «Не знаю точно, кто из представителей советской науки будет в Осло, но, судя по бывшим при мне в Петербурге разговорам, в сферах была тенденция отправить туда марксистскую молодежь» [16. С. 28]. Вопреки «слухам» в состав советской делегации наряду с историками-марксистами (М.Н. Покровский, B. В. Адоратский, Н.М. Лукин и др.) вошли историки «старой школы» (Е.А. Косминский, Е.В. Тарле, В.И. Пичета, С.Я. Лурье и др.), что стало ответом на обвинения эмигрантских историков в прерванности академических традиций, ущемлении историков-немарксистов. Замечу, что не все заявленные ученые из СССР прибыли на конгресс. Так, из 17 приглашенных советских историков принять участие в мероприятии смогли только 11, выступили с докладами - 10. До норвежской столицы по разным причинам не добрались некоторые представители «старой школы» (Е.В. Тарле, А.Е. Пресняков, С.Я. Лурье, Н.В. Кюнер), украинские историки (М.С. Грушевский, А.С. Федоровский). Е.В. Тарле, например, не смог приехать из-за В.С. Груздинская 100 болезни, этим обстоятельством не преминул воспользоваться М.Н. Покровский, отметив, что «никто, ни одна живая душа» не поинтересовалась о причине отсутствия Евгения Владимировича [9. С. 236]. В этой связи обращает на себя внимание тот факт, что накануне конгресса, как следует из письма М.Н. Покровского Г. Куту (председателю организационного комитета конгресса в Осло), между Академией наук и учреждениями марксистской науки возник спор, кому «поручено организовать русскую делегацию на конгресс» [17. Л. 1]. Так, по словам адресанта, профессор Тарле рассылает в научные организации СССР письма, в которых говорится, что ему и С.Ф. Ольденбургу МКИН поручило это дело. Однако Покровский не сдается и говорит: «...Вы пишете проф. Ольденбургу так же, как Вы написали мне - а в письме ко мне не было никакого поручения на счет приглашения, наши научные учреждения вправе послать своих делегатов в пределах материальной к тому возможности» [Там же]. А материальные возможности у учреждений советской науки действительно различались. В частности, в 1920-е гг. финансирование АН СССР оставляло желать лучшего (особенно при на фоне Коммунистической академии), поэтому возможности командировок, даже внутренних, не говоря уже о заграничных, были ограниченными [18. С. 146]. Кроме того, конгресс в Осло предполагал членский взнос в размере 5,5 долл. с каждого участника форума [19. Л. 55]. Из делопроизводственной документации Академии наук СССР следует, что в Норвегию планировалось отправить Е.В. Тарле и С.Ф. Ольденбурга, и на эти нужды решено запросить у Главнауки «не менее 100 руб.» [20. С. 93]. Что произошло во время подготовки к конгрессу? Почему С.Ф. Ольденбург не вошел в состав делегации? Действительно ли Е.В. Тарле не поехал из-за болезни? Ответы на эти вопросы требуют отдельного исследования, но уверенно можно констатировать, что представители академии на конгресс не попали. На норвежском форуме советские историки представили 10 докладов на 6 из 13 возможных секций. В программе конгресса были заявлены следующие секционные выступления советских ученых: 1) на секции вспомогательных дисциплин и архивоведения (Адоратский В.В. «Центрархив РСФСР»); 2) на секции доисторического периода и археологии (Федоровский А.С. «Каменный и бронзовый век на Украине: по новым материалам»); 3) на секциях древней истории Востока и античной истории (Лурье С.Я. «Были ли писистратиды предками аттической буржуазии?»); 4) на секции Средних веков (Федоровский А.С. «Памятники времен переселения народов на Украине»); 5) на секции новой и новейшей истории Европы (Дубровский С.М. «Крестьянское движение в России в ХХ веке»); 6) на секции истории религии и церкви (Преображенский П.Ф. «Реалистические черты в ранних религиозных верованиях»); 7) на секции экономической и социальной истории (Косминский Е.А. «Английская деревня в XIII веке»; Яворский М.И. «Влияние Западной Европы на формирование социалистического движения на Украине во второй и третьей четверти XIX века»; Он же «Lex Jo-sephoviciana»; Волгин В.В. «Социализм и эгалитаризм в истории социальных теорий»; Тарле Е.В. «Рабочий класс во Французской Революции 1848 г.»); 8) на секции истории науки и литературы (Юри-нец В.А. «Основные направления современной украинской литературы») [8. Л. 87-102]. Несмотря на отсутствие в программе Б.Л. Богаевского, ученый в первый день работы конгресса (14 августа 1928 г.) на секции истории античности прочитал доклад «Боги гончарного искусства минойского Крита», правда, не без эксцесса. Как следует из статьи И.И. Минца, председатель секции М.И. Ростовцев, «явно стремясь перейти к новому докладу без прений , поблагодарил докладчика и пригласил второго. В этот момент, протестуя, поднялся проф. Корнеман (немецкий историк-античник, проф. Университета в Бреслау. - В.Г.), заявив, что он много лет думает над проблемой, затронутой Богаевским, и только сейчас убедился в том, что она разрешена» (благодаря марксистскому методу!) [10. С. 94-95]. Этот же случай на заседании Общества историков-марксистов 4 октября 1928 г. вспоминает Н.М. Лукин, акцентируя внимание слушателей на успехе «марксистскообразного» доклада советского ученого [21. Л. 11]. В письме Ростовцева А.А. Васильеву от 10 декабря 1928 г. читаем: «Богаевский. на съезде в Осло подошел ко мне и сказал: “Вы меня презираете, Михаил Иванович?” Я ему ответил: “Не будем употреблять громких слов. Удивляюсь, как вы говорите такие марксистские глупости в ваших докладах”. А на это он: “Верьте, Михаил Иванович, что мы все вас любим по-прежнему”, - и, кажется, прибавил: “Навеки”. Хорош?» [5. С. 101]. Вероятно, диалог произошел после описанного выше инцидента, из которого можно заключить, что плодотворной научной коммуникации между учеными не произошло по причине не только глубоких методологических разногласий. Другим примером неудачной коммуникации следует считать прения по докладу С.М. Дубровского «Крестьянское движение в России в ХХ веке» на секции новой и новейшей истории, когда А.К. Елачич и В.В. Савицкий подчеркнули, «что для чтения подобного доклада на немецком языке необходимо знать, во-первых, историю России, во-вторых, аграрный вопрос, в-третьих, немецкий язык, а докладчик не удовлетворил ни одному из этих трех требований» [11]. Н.М. Лукин, напротив, считает, что доклад удался, так как «очень заинтересовал публику» [21. Л. 7]. На недостаточный уровень владения иностранными языками советских ученых указывает и М.Н. Покровский. Любопытно, как в этой связи он оценивает значение численности делегаций, которая, по его мнению, с одной стороны, является «залогом» успеха выступления у аудитории: «что касается 100 французов, то они могли устроить овацию любому докладчику, потому что если 100 человек будут дружно хлопать, то картина получится выразительная» [9. С. 232], а с другой - подспудно легитимизирует возможность пред- Международный конгресс исторических наук в Осло как коммуникативная площадка 101 ставлять доклады на родном языке, чем, собственно, и воспользовались итальянские историки, превратив свое выступление в «остров, вокруг которого бушевало море, потому что никто их не понимал» [9. С. 237]. Последнее стало возможным, поскольку конгресс не предусматривал использование единого «рабочего» языка, что отразилось также и в программе, которая была составлена с использованием одновременно французского, итальянского, немецкого, норвежского и английского языков [8. Л. 87-102]. Конгресс предполагал также и расширенную культурную программу, создав таким образом площадки для неформальной коммуникации участников, - представления норвежской народной культуры, банкеты и др. Подтверждением их важности может служить случай, описанный А. Кулишером: «...в педагогической секции по поводу вопроса о преподавании новейшей истории в школе германские педагоги возражали против обвинений в адрес немецких учебников в милитаристском и националистическом направлении. Со ступеньки на ступеньку дискуссия дошла до вопроса о том, что следует понимать под извращением исторических фактов . Но председатель заметил, что время позднее и пора на прием, где будут угощение и будут демонстрироваться норвежские танцы, представляющие интерес» [11]. На коммуникативный процесс оказывает влияние множество факторов, среди них особое место занимает коммуникативная площадка, которая, с одной стороны, институционализирует взаимодействие акторов (формирует секции, определяет порядок выступлений с докладами и их обсуждение, организует пространство для «кулуарных бесед» и т.п.), а с другой стороны, под влиянием этого взаимодействия, приобретая эмоционально-содержательное наполнение, меняется. Иллюстрацией последней мысли может служить вы ступление М.И. Ростовцева на завершающем конгресс банкете, в котором он обошел стороной и скандал в Aftenpost и историков из СССР, понимая, что эта тема неактуальна для мирового научного сообщества. По-разному в советских и эмигрантских изданиях оценивается значение конгресса. Если А. Кулишер обращает внимание читателя в первую очередь на рефлексию ученых о проблемах исторического знания, то советские авторы, напротив, отказывают форуму в научности, аргументируя это тем, что за пять дней работы форума невозможно серьезно подойти ко всем заявленным в программе 360 докладам. Причина разночтений в оценках, полагаю, связана, с одной стороны, с принципиально отличающейся смысловой нагрузкой «научности», а с другой - с разным опытом участия в подобного рода мероприятиях, которого в эмигрантских историков было больше. Подводя итог сказанному, отмечу, что на процесс коммуникации советских и эмигрантских историков оказали влияние такие факторы, как методологические и политические установки акторов, их эмоциональная готовность коммуницировать тем или иным образом. Следует учитывать и переформатирование коммуникативного поля как мировой науки в связи с изменением внешнеполитических факторов, так и советского коммуникативного пространства - нарастающее вмешательство государства в науку, события в Академии наук СССР. Наконец, сама организация конгресса и сложившиеся академические нормы коммуницирова-ния, безусловно, способствовали диалогу. Несмотря на то, что взаимодействие советских и эмигрантских историков сложно назвать продуктивным в научном плане, тем не менее его анализ необходим для исследования институционального аспекта отечественного историографического процесса.

Скачать электронную версию публикации