Modernity and modernization: institutions, practices and images in Western Siberia (1934-1939).pdf «СССР преобразился в корне, сбросив с себя обличие отсталости и Средневековья», - эти слова произнес И.В. Сталин 26 января 1934 г. в отчетном докладе XVII Съезду ВКП(б) [1. С. 15]. К этому времени «вождь» стал фактическим руководителем советского партийного государства, и его слова были официальной позицией большевистского руководства. Вопрос об «отсталости» России и о преодолении этой отсталости мобилизационной политикой большевиков представлял собой практическую проблему для советского правительства и остается исследовательской проблемой для современных историков, макросоциологов и широкого круга публицистов, литераторов, общественных деятелей, рефлексирующих относительно «советского опыта модернизации». Эта проблема сохраняет актуальность в дискуссиях о вариантах и векторах модернизации современной России, в рамках полемики о будущем модерна в мировом масштабе, а также в непрекращающихся спорах (часто - аксиологических, ценностных) о советском наследии. Указанная проблема была сформулирована самими большевиками, провозгласившими свое государство беспрецедентным в мировой истории (не считая недолговечной и карликовой Парижской коммуны). С легкой руки творцов большевистского нарратива советский государственный строй был объявлен самым передовым, а значит - самым современным. Известный американский исследователь революционных процессов М. Малиа считал постоянное стремление коммунистов «поддерживать свою современность» причиной «советской трагедии» [2. С. 507-521]. В то же время многие современники большевистского эксперимента считали его действительно передовым -даже если не испытывали явных симпатий к практикам и функционерам партийного государства. По мере выхода СССР на мировую арену в качестве великой державы (а после 1945 г. - одной из двух сверхдержав) активизировалась дискуссия о природе такого цивилизационного и системного рывка. Одна группа исследователей, преимущественно представители «тоталитарной школы», позиционировали СССР как воспроизводство традиционной российской государственности. Один из корифеев послевоенной западной советологии, Р. Пайпс, оценивал политические практики большевиков в раннесоветский период как дальнейшее развитие «России при старом режиме» [3]. Другой исследователь - из следующего поколения «тоталитарной школы» - Й. Горлицкий сформулировал концепт неопатримониализма как сущностной характеристики сталинской системы и на политическом уровне, и в социокультурном измерении [4]. Роль И.В. Сталина, институтов и лидеров партийного государства в этом ключе интерпретируется как традиционалистская - воспроизводящая архаичные, доиндустриальные и домодерные институты и практики (формальные, а в большей степени - неформальные, базирующиеся на личном авторитете персон, а не на формально-правовом фундаменте). Эти положения носят концептуальный и объяснительный характер - их авторы стремятся понять и сформулировать сущностные характеристики советского социально-политического строя. Один из крупнейших современных исследователей политической истории сталинизма, российский историк О.В. Хлевнюк, доказывает эти тезисы, раскрывая природу сталинизма, в котором ключевую роль играл «хозяин», или «вождь». Следует согласиться, что эти элементы аутентичного советского нарратива связаны с архаичными, догосударственными социальными общностями - в любом государстве (не говоря уже о государствах современного типа, сложившихся в раннее Новое время) руководители уже не являются вождями, соответственно, и титулатура совсем иная. «Хозяином» И.В. Сталина неформально именовали члены Политбюро ЦК ВКП(б), а термин «вождь» был общеупотребимым и фактически официальным. Если вслед за историком и социальным философом М. Фуко рассматривать дискурс, распространенный в социальной системе, как отражение реалий этой системы [5. C. 250-259], то вождизм - знак архаичности большевистских политических практик. Именно на такой позиции стоит американский историк А. Гетти. Не будучи представителем «тоталитарной школы», а напротив, исследуя причины возникновения широ- М.Ю. Шматов 132 кой (и искренней) социальной поддержки сталинизма, этот исследователь доказывает, что советская модель была хорошо знакома и понятна населению СССР, поскольку воспроизводила институты и практики, существовавшие с XVII столетия [6]. Исследователь сталинской идеологии Д. Бранденбергер и вовсе считает возврат к традиционным образам и практикам залогом выживания сталинского режима в стране, где авангардные идеи марксизма просто не воспринимались и отторгались населением [7. С. 8, 18]. Кстати, в этом отношении современные историки не являются новаторами: тезисы о возврате И.В. Сталина к традиционализму выдвигали и современники сталинизма из числа эмигрантов: Н.А Бердяев, Н.В. Устрялов, Н.С. Тима-шев и др. Однако рассмотренные концепции не вполне отвечают на вопрос о том, почему в раннесоветской системе присутствовала существенная, даже избыточная социокультурная и экономическая динамика. Между тем современники сталинского СССР, по-разному оценивая события концептуально и аксиологически, были едины в своем внимании к существенным изменениям в стране. Пытаясь ответить на вопросы, как, какими методами, а главное - куда двигалась советская страна в межвоенный период, историки-«ревизионисты» со второй половины ХХ в. исследуют природу устойчивости сталинского режима в стране с колоссальной социальной нестабильностью. В этих поисках и дискуссиях родилась социальная история СССР, изучаемая Ш. Фицпатрик [8], А. Грациози [9], С.А. Красильниковым [10] и многими другими историками, социологами, демографами. Один из очевидных ответов: в СССР существовал образ будущего, который одни авторы называют модерным и просветительским (С.Ю. Рыбас [11. C. 14, 347], М. Дэвид-Фокс [12. С. 48]), а другие - эсхатологически-религиозным (Ю. Слёзкин) [13. С. 902, 940]. Однако образ - это лишь симулякр реальности, который без должного эмпирического подтверждения не найдет отклика в социуме. Историк О. Великанова исследовала образ «разочарованных мечтателей» - советских граждан конца 1920-х гг, разуверившихся в коммунистических идеях [14]. Значит, социальную опору сталинизма формировали и его практики. Одной из самых распространенных и официально декларируемых была практика преобразования страны - сначала для ее «осовременивания», а затем - для превращения в самое передовое общество. Идея рывка (сначала до уровня ведущих мировых держав, а затем - и вперед них) позиционируется рядом исследователей как модерность - т.е. стремление к современности, модерну. Сквозь призму «специфического варианта модернизации» советский исторический эксперимент изучает Д. Хоффман - автор фундаментального научного труда, названного в духе большевистского нарратива «Взращивание масс» [15]. С его точки зрения, жесткость и экстремальность практик советской системы обусловлена именно запоздалостью модернизации исторической России. Исследование Д. Хоффмана носит компаративистский характер - СССР сравнивается с другими развивающимися государствами ХХ в. , что наводит автора на мысль об общецивилизационной закономерности существования в СССР именно такого режима. Ряд российских исследователей вслед за немецким мыслителем Э. Юнгером и экономистом-эмигрантом российского происхождения Б.Д. Бруцкусом называет такой тип режима мобилизационным [16. С. 3-45]. По-разному оценивая сущность и результаты деятельности мобилизационного режима, его исследователи отмечают форсированный характер и избыточную затратность его функционирования. Это объясняется другим видным западным исследователем модернизаций и модер-ности М. Дэвидом-Фоксом как следствие отсталости социальной, политической и, прежде всего, экономико-технологической системы СССР (и его предшественницы - Российской империи). При этом, в отличие от Д. Хоффмана, М. Дэвид-Фокс более осторожно использует термин «модернизация» применительно к советским практикам [12. С. 90-102]. В этом отношении с ним солидарны западные и российские макросоциологи Р. Коллинз [17] и Н.С. Розов [18], считающие, что модернизация становится социальной реальностью в условиях, отличных от советских: рыночная экономика, политические права и свободы и др. Однако М. Дэвид-Фокс использует термин «модер-ность», означающий не модернизацию как процесс, а образ этой модернизации, используемый в обществе [12. C. 96]. Перед нами стоит цель раскрыть термины «модерность» и «модернизация», используемые в советологических исследованиях, и проанализировать их применимость, используя для этого конкретноисторический контекст Западно-Сибирского региона в 1934-1939-х гг., в период некоторой стабилизации советского социума после событий «Великого перелома». В этот же период в СССР, после XVII съезда ВКП(б), прошел ряд массовых политических кампаний, направленных на легитимацию советского строя путем «всенародного» участия в выработке новой Конституции (1936) и проведения выборов в Верховные Советы СССР, союзных республик и отдельных регионов (1937-1939). Выбор территориальных и хронологических рамок обусловлен исторической спецификой Западной Сибири. С одной стороны, это «типичный» советский край, в котором представлены все основные социальные общности межвоенного СССР. С другой стороны, в русле индустриализации и модернизации Сибири отводилась особая позиция - региона-дублера производственной базы страны. Поэтому, изучив сущности и практики основных советских институтов в данных территориально-временных рамках, а также рассмотрев образы этих институтов и практик, представляется возможным решить задачи выявления, типологизации и определения границ модерности, модернизации (и модерна) как исторических характеристик советской системы [19] в региональном - прежде всего, социально-мировоззренческом - контексте. Нами с использованием системного подхода к изучению советской социально-исторической общности (СССР, его система власти и группы населения) проводится исследование на трех уровнях: Модерность и модернизация: институты, практики и образы в Западной Сибири 133 1) макроуровень - советская модель в мировых реалиях межвоенного времени; 2) мезоуровень - взаимодействие и конфликты групп населения (в этом смысле бинарная оппозиция «власть-общество» утрачивает принципиальное значение - агенты партийного государства изучаются как элемент сложной социальной системы); 3) микроуровень - индивидуальный мир отдельных граждан и небольших социальных групп (семья, коллектив, квазисообщества вроде митингов, демонстраций, спецпоселков, пациентов больниц и других стихийно и краткосрочно возникающих общностей). Для работы с многочисленными текстовыми и визуальными источниками применяется теория деконструкции нарратива французского исследователя Ж. Дерриды [20. С. 67, 170]. Выделяя в массиве советского дискурса отдельные, значимые с точки зрения смысла и семиотики элементы, можно подвергнуть анализу их содержание-текст (метод контент-анализа), смысл-контекст (дискурс-анализ) и цель создания-интертекст (интент-анализ). Методологическая сложность работы с источниками обусловлена их многочисленностью и сложным типо-видовым составом: от публицистики в периодической печати и специальной литературе до делопроизводства (включая секретное); от визуальных мобилизующих образов плакатов и карикатур до идеологически ангажированных и ин-струментализированных законодательных документов; от семантики архитектуры и городских ландшафтов до личной рефлексии в эпистолярных (письма) и эпидейктических (дневники) текстах. Сложная системная динамика СССР породила не менее сложный корпус источников, которые, однако, позволяют раскрывать разные стороны объекта исследования. В то же время для четкого понимания сущности исследуемой проблемы необходимо сформулировать ее терминологический аппарат. Точность или аутентичность? Термины и их применимость Одна из ключевых проблем изучения истории СССР как на источниковедческом, так и на концептуальном уровне вызвана потребностью в «дешифровке» советского нарратива. Это касается как официальных текстов, так и всех остальных, оказавшихся под влиянием сложившихся уже в раннесоветской эпохе дискурсивных традиций. Литератор Дж. Оруэлл метко назвал такие традиции «новоязом». Сам факт появления «новояза» можно оценивать как элемент советской модернизации - ведь новая реальность ожидаемо требует новых терминов [21. С. 10]. Вопрос лишь в том, насколько новой была эта реальность? Не было ли это явление лишь образом коренных изменений? Советские термины отражают реальность, поэтому отказываться от их использования нельзя. Однако необходимо определиться: в каком качестве их использовать - как термины для обозначения явлений или же как источники для изучения этих же явлений и поиска более адекватных терминов для их обозначения. Яркий пример - дискуссия вокруг аутентичного советского термина «раскулачивание», за которым в реальности скрывалось репрессивное раскрестьянивание [10. С. 10-25]. Этот пример симптоматичен, поскольку свидетельствует о присвоении советским дискурсом позитивных коннотаций противоречивым и порой катастрофичным процессам. Более дискуссионный пример «подмены понятий» демонстрируют широко употребляемые в исторической науке советские термины «индустриализация», «коллективизация» и «культурная революция». Став не только идеологическими, но и академическими клише, эти слова, однако, не в полной мере раскрывают сущность макропроцессов, происходивших в межвоенном СССР. Под этими формулировками «новояза» в первую очередь следует понимать форсированную и преимущественно принудительную, мобилизационную этатизацию в индустриальной, аграрной и культурно-мировоззренческой сферах (хотя, безусловно, значительная часть современников усвоили и применяли советский нарратив). Важно оценить соотношение этатизационных процессов с модернизацией в различных сферах советской жизни (как в реальности, так и в мировоззренческих установках разных категорий советских граждан). Термин «модернизация» в советском нарративе 1930-х гг. практически не встречается. Контент-анализ периодической печати общесоюзного (газета «Правда») и краевого (газета «Советская Сибирь») уровней за 1934-1939 гг. показывает, что слово «модернизация» и производные от него («модернизировать», «мо-дернизационный») употребляются всего 2 раза в узком техническом контексте: когда речь идет о модернизации оборудования предприятий или ветхих зданий (подсчитано по результатам контент-анализа 543 текстов из 198 номеров газеты «Правда» (июнь 1934 -июнь 1939 г.) и из 202 номеров газеты «Советская Сибирь» (июнь 1934 - июнь 1939 г.): слово по одному разу упоминается в обеих газетах). При этом синонимичные слова и конструкции «развитие», «улучшение», усовершенствование», «новый уровень» упоминаются более 600 раз в 543 текстах. В официозном Политическом словаре 1940 г. под редакцией Г. Александрова, В. Гальянова и Н. Рубинштейна, содержащем несколько тысяч идеологических терминов из разных сфер советской жизни, слово «модернизация» отсутствует. Советский дискурс фактически не прибегал ни к концепции модернизации, ни к одноименному термину. Близкая по смыслу фраза «социалистическая реконструкция» означала в первую очередь марксистскую смену социально-экономической формации, поэтому ее нельзя считать в полной мере синонимичной слову «модернизация». Академическая теория модернизации, объясняющая эволюционные или форсированные (революционные) трансформации архаичных обществ в современные (модерные), сложилась в западных социально-гуманитарных науках в середине ХХ в., и лишь впоследствии произошла ее рецепция в отечественном гуманитарном знании [19]. В то же время понимание модернизации как «осовременивания» всего общества, а не только отдельных, технических его областей, в официальном дискурсе сталинского М.Ю. Шматов 134 агитпропа косвенно существовало. Ближайшим синонимом слова «модернизация» в «новоязе» 1930-х гг. был не конкретный термин, а комплекс идеологем-клише: «догнать и перегнать», «пробежать / сократить отставание», «построить новый мир / новое общество / новую формацию / нового человека». Контент-анализ вышеупомянутых 543 информационных и публицистических источников общесоюзной и региональной советской периодики демонстрирует, что такие конструкции использовались более 250 раз, причем интенсивность их применения возрастала в 1936-1937 гг. -в период массовых политических кампаний легитима-ционного характера (конституционно-электоральные кампании). Контент-анализ упомянутой общесоюзной и региональной советской периодики демонстрирует массовые упоминания словосочетаний, содержащих слово «новый» и производные от него. Дискурс-анализ, направленный на изучение контекста, в котором употребляются эти фразы, демонстрирует, что примерно в 80% случаев «новый» - это стилистически позитивный эпитет, означающий качественный переход от прежнего (порочного и «отсталого») состояния страны и ее населения к совершенному (социалистическому). В оставшихся 20% случаев слово «новый» часто имеет подчеркнуто негативный контекст - когда речь идет о новых организациях «врагов народа» или о новых фактах всевозможных реальных и мнимых преступлений против советского строя, заговорах, агрессиях и пр. Такая дискурсивная практика непротиворечиво интегрирована в контекст большевистского исторического метанарратива: с первых лет советской власти большевики воспринимали свою систему как авангард развития человечества - пример общества нового типа, который затем следовало распространить на весь мир. Можно соглашаться или спорить с выдвинутым Н.С. Тимашевым концептом «Великого отступления» режима И.В. Сталина от «доктрины» коммунизма и мировой революции [22] в пользу «неоимперскости» и «национал-большевизма», однако даже концепция «социализма в отдельно взятой стране» подразумевает создание принципиально нового типа государства и общества, призванного служить глобальной альтернативой «капиталистическому» миру. С такой позицией соглашаются современные историки - приверженцы концепта «Великого отступления» - исследователь сталинской идеологии Д. Бранденбергер [7. C. 9, 50], системный аналитик и апологет сталинских преобразований А.И. Фурсов [23. С. 10, 143], исследователь социальной истории межвоенного СССР Ш. Фицпатрик [8. C. 56] и др. Очень ярко идея позитивной «новизны» советского строя прослеживается, например, в вышедшем во время кампании по принятию «сталинской» Конституции 1936 г. художественном фильме «Цирк» режиссера Григория Александрова. Итак, в оптике сталинской пропаганды СССР не просто создавал нечто новое в технике, культуре или спорте - он сам представал принципиально новым явлением - как на государственном, так и на мировом уровне. Советская идейная модель была обращена в будущее (и не простое, а «светлое», т. е. однозначно позитивное и прогрессивное), однако по множеству показателей вышедшая из Первой мировой и Гражданской войн страна не могла считаться передовой. По этой причине пропаганда настойчиво говорила о форсированном догоняющем развитии, т.е. о модернизации, говоря языком одноименной объяснительной теории. В этой связи термины «индустриализация», «коллективизация» и «культурная революция» гипотетически можно определять так: «большевистский (партийно-государственный, форсированный и мобилизационный) вариант модернизации в промышленной, аграрной и культурно-мировоззренческой сферах жизни». Однако для проверки этой рабочей гипотезы необходимо учитывать существенные противоречия между реальными показателями советской системы и идеологическими образами-конструктами, которые выдающийся французский гуманитарный исследователь Ж. Бодрийяр именовал симулякрами [24]. Суть в том, что симулякр, захватывая информационное, а затем когнитивно-мировоззренческое пространство жизни людей, может заменить им реальность. В истории СССР этот тезис особенно актуален - пропаганда формировала альтернативную реальность, в которой многие советские граждане публично считали вымыслом особо тяжелые факты реальности вроде голода, репрессий и даже стихийных бедствий, которые якобы невозможны в советской стране [25. Ф. Р-1235. Оп. 114. Д. 24. Л. 15]. Иными словами, следует отличать модернизацию как объективный процесс формирования современного общества от модерности, под которой в данном исследовании мы понимаем идео лого-мировоззренческий симулякр (проще говоря - идею) современности, технологичности и развитости советского общества в сравнении с предшествующими эпохами в истории России и с современными межвоенному СССР «буржуазными» обществами. Чтобы решить задачу разграничения и соотношения модернизации и модерности в реалиях огромного, динамично трансформировавшегося, но исторически отстававшего в своем развитии ЗападноСибирского региона СССР, проанализируем системные показатели модернизации и идео лого-мировоззренческие образы модерности и оценки этих процессов современниками и исследователями-советологами. Модернизация как историческая и историографическая проблема Если в наши дни следовать на поезде из Новосибирска в Кузбасс по направлению к пос. Промышленная и г. Ленинску-Кузнецкому, на пути встретится остановочная платформа Мотково. В окрестностях одноименного села, среди хвойного леса находятся руины крестьянской мельницы середины XIX столетия, заброшенной спустя сто лет [26]. И железнодорожная линия Инская-Промышленная, и гибель и забвение мельницы - результаты сталинского модернизацион-ного проекта в Западной Сибири. Две новые железнодорожные линии, построенные в начале 1930-х гг. для нужд создания Урало-Кузнецкого металлургического комбината, конечно, служили «дорогой в современ- Модерность и модернизация: институты, практики и образы в Западной Сибири 135 ность», как писал европейский историк Б. Шенк [27]. Но они пролегали мимо коллективизированных в те же годы деревень, локальная инфраструктура которых распадалась после того, как зерно перестали молоть на частных мельницах «кулаков», а сами поля и угодья стали «колхозными» (т.е. de facto этатизированными). Исчезали не только элементы деревенской инфраструктуры, но и нередко сами деревни. Ситуация в аграрной сфере в начале 1930-х гг. именуется историками квазигражданской войной (С.А. Красильников) или даже «последней крестьянской войной в истории Европы» (А. Грациози) [9. С. 5, 12; 10. C. 15-24]. От этой катастрофической ситуации крестьяне, стремительно терявшие свой прежний социальный статус и превращавшиеся в маргиналов, бежали в города, надеясь на «великих стройках» спастись от «Великого перелома». Беженство из сельской местности в города было одной из форм ликвидации старого сельского уклада. Другой формой стало поглощение сел и деревень быстро растущими городами. Ярким примером служит история расширения Новосибирска в 1930-х гг. -в рамках строительства Комсомольского (имени КИМ) железнодорожного моста через Обь, создания индустриального гиганта «Сибкомбайн» и других предприятий на левом берегу Новосибирска был создан Заобский район (с 2 декабря 1934 г., после убийства С.М. Кирова, район стал называться Кировским), поглотивший сразу несколько сельских населенных пунктов: Бугры, Ветково, Малое Кривощеково, Ерестную. Похожая судьба постигла старинное село Усть-Иня во время строительства Эйховского района (после репрессий против партийного лидера Западной Сибири Р.И. Эйхе район переименовали в Первомайский) [28. С. ПО-114, 124-126]. По «количественным показателям» подобные процессы свидетельствовали об урбанизации - важнейшем элементе создания модерных обществ. Однако сельские жители становились горожанами стремительно, зачастую вовсе не добровольно, а их уклад жизни в лучшем случае не изменялся (в худшем -бывшие обитатели сельских домов переселялись в бараки и землянки при индустриальных гигантах). Такой процесс следует именовать рурализацией городской жизни; многие ее черты сохраняются до сих пор в виде больших участков «частного сектора» в городах -часто на местах бывших деревень. Если оценивать модернизацию как комплексный процесс трансформации архаичного общества в современное, то применительно к советским реалиям в Западной Сибири следует говорить о «консервативной модернизации» - такую формулировку использует исследователь А.Г. Вишневский [29]. Он не отрицает модернизационных процессов, проводимых советским руководством, но отмечает их консервативный характер, определивший отличия исторического опыта СССР от государств Западной Европы и США: советский вариант модернизации создавал «инструментальную базу» промышленного развития, но не способствовал развитию рыночных институтов и других «атрибутов» модерна. В огромном пространстве Западно-Сибирского края, освоенном до революции хуже, чем европейская часть страны, модернизация осуществлялась «очаговым» путем - ее «форпостами» стали крупные промышленные предприятия с прилегающими кварталами. Одним из символов советского модерна вполне закономерно считаются «соцгородки» - жилые комплексы со всей необходимой инфраструктурой вокруг основных заводов, застроенные жилыми домами и общественными зданиями (ДК, школы, больницы) в авангардном конструктивистском, а затем неоклассическом («ампирном») стиле. «Артериями» между «очагами» модернизации служили железные дороги. В сельской местности подобными «очагами» мо-дерности можно считать либо отдельные элементы модерных социальных систем - школы, дома культуры, учреждения здравоохранения, ясли, библиотеки, либо специфические (и действительно новые) экономические единицы и населенные пункты - машиннотракторные станции - МТС (в ряде районов с учетом хозяйственной специфики создавались моторнолодочные станции для рыболовов или машинносенокосные станции для скотоводов). В МТС на определенных этапах существовали политические отделы для идейно-мировоззренческого контроля над населением (массовая пропаганда, по справедливому замечанию Д. Хоффмана, - тоже элемент модерна [15. С. 221]), но главное - именно МТС обеспечивали механизацию сельского хозяйства - ключевой элемент модернизации аграрной сферы. Разумеется, не в полном объеме... Эмигрантский публицист К. Рошковский в 1938 г. писал в газете «Младоросское слово», выходившей в далеком бразильском Сан-Паулу, что большевики «попросту не справляются с освоением страны, особенно далеких ее областей» [30]. Необходимо констатировать, что одним из мрачных итогов советского варианта модернизации стало создание в крае сети еще одних принципиально новых населенных пунктов - спецпоселений. Одной из целей их создания было хозяйственное освоение труднодоступных северных районов, в том числе для добычи леса в интересах индустриализации. Технически массовые и стремительные депортации столь огромного количества людей действительно стали возможны лишь в результате развития транспорта и мобилизационных механизмов государственных институтов. Однако возможно ли считать трагедию миллионов крестьян с сомнительными экономическими итогами цивилизационной модернизацией? Дискуссия о соотношении социальных, экономических, политических целей мо-дернизационных процессов и их влиянии на судьбы людей ведется многими исследователями - эту проблему, в частности, подробно раскрыл историк Л.И. Бородкин [31]. Своего рода всплеском модернизационной активности партийно-государственных институтов становились массовые политические кампании. Таковыми выступали любые связанные с политикой акции: от уборки зерна («хозяйственно-политические кампании») до судов над «врагами народа» или обсуждений зарубежных событий (например, гражданской войны М.Ю. Шматов 136 в Испании). Однако одни из самых крупных кампаний прошли в 1934-1939: между XVII и XVIII съездами ВКП(б), в рамках реализации грандиозного проекта легитимации большевистской власти после «Великого перелома». Этот проект включал принятие новой Конституции, которому предшествовало «всенародное изучение и обсуждение» ее проекта, а затем - выборы в Верховный Совет СССР (декабрь 1937 г.) и Верховные Советы союзных республик (лето 1938 г.). Такие кампании служат «индикатором» советской «консервативной» [29. C. 12-17] и «мобилизационной» модернизации - для достижения важнейших политических целей партийное государство должно было использовать весь свой потенциал. Более того, кампании подчеркивали «современность» советского строя и его достижения: например, в 1937 г. в честь новой Конституции был организован женский автопробег в Среднюю Азию, к памятным датам проводились авиационные парады, спортивные праздники с парашютными прыжками [25. Ф. Р-3316. Оп. 29. Д. 936. Л. 1-3]. Мероприятия конституционно-электоральных кампаний более результативно были выполнены в центрах модернизации - среди квалифицированных городских рабочих, корпораций интеллигенции (учителя, медицинские работники, советские служащие), а также в МТС [32. Ф. Р-527. Оп. 1. Д. 1208. Л. 16]. В отдаленных районах Западно-Сибирского края обсуждение конституционного проекта срывалось из-за инфраструктурных проблем: в села Искитимского, Ордынского, Каргатского районов из-за осенней распутицы не смогли доехать автомобили с агитационной литературой [25. Ф. Р-7522. Оп. 1. Д. 40. Л. 117], в Черепа-новском районе не работало радио в ряде агитационных пунктов [32. Ф. Р-47. Оп. 1. Д. 3002. Л. 2], а с несколькими селами, по словам прибывшего из ЦК ВКП(б) проверяющего, «несколько месяцев не было связи» [25. Ф. Р-1235. Оп. 114. Д. 24. Л. 11]. Такая логистическая разобщенность демонстрирует сложности в целостной модернизации региона, а также порождает концептуальный вопрос о применимости термина «тоталитаризм»: если можно говорить о тоталитарной идеологии и тоталитарном режиме, стремящемся к контролю над социумом, то тоталитарной системы в чистом виде сложиться не могло по причине невозможности полного контроля над всеми советскими людьми. Другой проблемой модернизационного процесса был его кадровый потенциал. В 1935 г. И.В. Сталин произнес знаменитую фразу: «Кадры решают все». Один из ключевых принципов дискурс-анализа можно сформулировать так: «Если о чем-то говорят, значит это является проблемой». Качество кадров партийносоветских функционеров, а также взаимодействовавших с ними активистов (для удобства их можно именовать агентами власти) оставляло желать лучшего. Оставляя за скобками хорошо изученную проблему репрессий против «старой интеллигенции» и сложности с подготовкой новых научных и технических кадров, отметим, что даже в деле организации ключевых идеолого-пропагандистских кампаний функционеры зачастую не справлялись со своими задачами. С одной стороны, некомпетентность агентов власти была вызвана сложностью и неординарностью идеологополитических задач. Конституционно-электоральные кампании подразумевали резкий дискурсивный разворот от идей классовой борьбы к образам единого советского народа с демократическими правами и ценностями и немногочисленными, но опасными врагами. Функционеры, среди которых в Западной Сибири менее 50% имели оконченное среднее образование и менее 10% - высшее, терялись и выдавали опусы, вроде заявлений о том, что «колхозы отменят», «прокурор будет контролировать ЦК, СНК» и т.д. [Там же. Ф. Р-7522. Оп. 1. Д. 40. Л. 117.]. Однако часто причины неудач мероприятий кампаний крылись в лени, нежелании работать и в банальном пьянстве функционеров вплоть до уровня секретарей районных партийных и комсомольских организаций [32. Ф. П-190. Оп. 1. Д. 1. Л. 1, 3, 43.]. В Куйбышевском районе секретарь райкома ВКП(б) И. Выленок провалил свое выступление по причине своей низкой популярности - почти никто из «трудящихся» не явился, звучали «провокационные» вопросы. Нередко на помощь местным функционерам крайком / обком партии или комсомола высылал своих инструкторов. Иногда они приезжали и из Москвы -из ЦК ВКП(б), Центральной избирательной комиссии, ЦИК СССР. Один из таких столичных эмиссаров -уполномоченный ЦК ВКП(б) по подготовке к выборам в Верховный Совет СССР А.В. Пунегов, проверяя осенью 1937 г. подготовку к выборам в Кузбассе, прямо назвал «несовременной и провальной» работу секретарей городских парторганизаций даже в стратегических промышленных центрах - Прокопьевске и Ленинске-Кузнецком [25. Р-7522. Оп. 1. Д. 40. Л. 106-111]. Советский вариант модернизации в логистически отдаленном и в известной мере архаичном регионе сталкивался с объективными и субъективными трудностями, которые приходилось преодолевать мобилизационным путем - в том числе посредством мобилизации массового сознания через мировоззренческие образы, о которых речь пойдёт далее. «Мобилизованное время»: модерность как идеология и образ мыслей Еще в сентябре 1917 г. В.И. Ленин написал статью «Грозящая катастрофа и как с ней бороться»; в ней прозвучали слова о необходимости экономически «догнать и перегнать» передовые страны. Эти слова «вождя» стали лейтмотивом советской мобилизационной идеологии. Таким образом, идея развития в духе современности и рывка в будущее была одной из ключевых в советском дискурсе, однако эта идея обрела конфронтационный характер - не только по отношению к современности (показатели СССР сравнивались с показателями «буржуазных» стран), но и к прошлому (почти сакральным для советской статистики был 1913 год с его последними предвоенными показателями развития Российской империи). При этом, информируя население о бурном развитии страны, советский агитпроп делал акцент на реги- Модерность и модернизация: институты, практики и образы в Западной Сибири 137 ональной специфике. Сибирские газеты и агитаторы сравнивали советскую Сибирь с дореволюционной, которую характеризовали исключительно как «место каторги и ссылки» и «дикий край» [33]. Впрочем, и эмигрантская пресса отмечала «неожиданную индустриализацию» некогда глухой Сибири - правда, в издаваемой в Болгарии под эгидой бежавшего из лагерей системы ГУЛАГа публициста И.Л. Солоневича газете «Голос России» писали и о «непомерном росте масштаба Сибирской каторги» [34]. «На вооружение» советской пропагандой были взяты даже стихотворные строки из произведения А.С. Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...», где поэт писал о «ныне диком тунгусе», т.е. представителе коренных народов Сибири. Конституционно-электоральные кампании 1936-1937 гг. совпали со 100-летней годовщиной гибели А.С. Пушкина, которая была встречена в СССР кампанией памяти поэта, в ходе которой его произведения издавались практически на всех языках народов СССР (как и тексты «сталинской» Конституции) [35. C. 190]. Массовое книгоиздательство на национальных языках - важная черта культуры и идеологии модерна, и в СССР подчеркивали такую деятельность. Другой - советский - поэт-акын Джамбул в эпических стихотворениях о советской власти подчеркивал прогресс, который она принесла кочевым народам [36]. Не следует забывать вышеупомянутый тезис: «если о чем-то говорят - значит это является проблемой». Наиболее часто о прогрессе, современности и разительных отличиях от мрачного прошлого говорили и писали в адрес сельского населения и этнических меньшинств. Более 60% публикаций о достижениях советской системы в газете «Советская Сибирь» посвящены именно колхозам, причем репортажи и информационные заметки подписаны именами сельских корреспондентов или самих жителей сельской местности (подсчитано по материалам 335 текстов газеты «Советская Сибирь» (июнь 1934 - июнь 1939 г.)). В то же время однозначной уверенности в «современности» советского строя и реалий у граждан не наблюдается. Реальные достижения 1930-х гг. (успехи в полярных исследованиях, освоении воздушного пространства, научно-технические изобретения) были хорошо известны городским и сельским жителям (это свидетельствует не только о качестве пропаганды, но и о реальном интересе к успехам и к успешным людям), воспринимались позитивно, однако порой вызывали у граждан состояние когнитивного диссонанса и недоверия. «Писали про самолет на льдине, а мы ни одного самолета не видели», «говорят про трактор, а пашут вручную», - так в ходе идеолого-пропагандистских мероприятий заявляли некоторые колхозники [32. Ф. Р-47. Оп. 1. Д. 3001. Л. 4]. Пропаганда рисовала образы будущего, наиболее приемлемые и интересные для молодежи. Обложки журнала «Техника молодежи», издававшегося ЦК ВЛКСМ, пестрели изображениями оружия и транспорта будущего. Кроме того, семиотика изображений на таких обложках часто содержала антитезу ста

Скачать электронную версию публикации