On the Eve of the Catastrophe: Church and Power in the Last Years of Imperial Russia. Review on the book: Freeze G. "De.pdf Несколько лет назад в издательстве Европейского университета в Санкт-Петербурге вышла книга крупнейшего знатока истории Российской Православной Церкви синодального периода профессора Брандей-ского университета Грегори Фриза, первые серьезные работы которого по избранной проблематике были опубликованы около полувека назад. Научное сообщество историков прекрасно знает об исследованиях Г. Фриза: его работоспособность, историографическая эрудиция и глубокое знакомство с архивным материалом давно уже вошли в поговорку - ученый обладает большим научным авторитетом и признанным уважением вот уже у нескольких поколений историков как в нашей стране, так и за рубежом. Еще в начале 1970-х гг. Г. Фриз побывал в Советском Союзе; в то время в рамках программы научных обменов между СССР и США некоторые американские исследователи получили возможность заниматься в советских архивах и библиотеках сроком от 9 до 12 месяцев. Г. Фриз был стажером ЛГУ им. А.А. Жданова, научным куратором его командировки был известный ленинградский историк Н.Г. Сладкевич. Не менее плотно молодой историк контактировал с Б.В. Ананьичем, Р.Ш. Ганелиным и Б.Н. Мироновым, помощь которых позволила ему получить доступ к материалам ведущего архива по истории Российской православной церкви синодального периода - ЦГИА СССР (ныне - РГИА) [1, С. 241-246]. «Такие поездки на год с научной целью позволили проводить серьезные, оригинальные исследования с использованием архивных документов, и это означало революцию в русистике... Такого рода исследования были бы немыслимы и эмпирически невозможны без доступа к советским архивным коллекциям. Доступ к архивам сделал возможными подобные исследования: я смог не только использовать огромный корпус печатных источников (многие из которых не были доступны в библиотеках США), но также собрать статистические данные, петиции, судебные иски, отчеты и многие другие документы, которые дореволюционные журналы считали слишком объемистыми или слишком маргинальными для публикации», -вспоминает Г. Фриз [Там же. C. 244-245]. Особую роль в опеке иностранных стажеров играл выдающийся историк П.А. Зайончковский. Общение с американцами было в то время занятием небезопасным, многие советские историки относились к беседам с иностранными коллегами с очевидной настороженностью, но Зайончковский был исключением. «В своем общении с иностранцами он не признавал многих из тех ограничений, которые были обязательными. Он считал, что отношения с учениками требуют определенной степени близости, эти отношения имели для него особенное, личное значение. Этим он также отличался от большинства коллег, которые даже учебные консультации иностранцам обставляли таким образом, чтобы не оставаться с ними наедине. Н.Г. Сладкевич, руководивший американцем, был вызван однажды в партком ЛГУ, где к нему обратились с просьбой встречаться с тем хотя бы изредка», - вспоминал непревзойденный мастер устного рассказа, известный ученый Р.Ш. Ганелин [2. C. 165; 3. C. 227]. «Петр Андреевич установил порядок, при котором Леонид (Л.В. Беловинский. - А.П.) и я приходили каждую неделю к нему домой (не в университет, как это было вообще-то принято, особенно когда речь шла об иностранцах) - якобы для отчетов о ходе наших исследований, но на самом деле также и для того, чтобы поболтать и выслушать его размышления. Когда он говорил о чем-то особо тайном (“между нами”), он вытаскивал телефонный шнур из стены и заговорщицки Рецензии /Review 212 шептал. Это было действительно нечто особенное - он приглашал нас жестом пойти за ним на улицу, даже в самую холодную зимнюю погоду, и продолжал разговор, пока мы шли вокруг многоэтажного здания, в котором находилась его квартира», - вспоминает впервые приехавший в Советский Союз по обмену 15 августа 1968 г. - за неделю до ввода войск Организации Варшавского Договора в Чехословакию - канадский историк Н. Перейра [3. C. 227]. Благодаря своему положению иностранного гражданина, а также связанной с этим - безусловно, большей, чем существовала у советского историка, - свободой выбора темы для исследований, трудолюбивый и одаренный Г. Фриз еще в 1970-1980-е гг. «застолбил» за собой статус ведущего специалиста и в какой-то мере первопроходца в изучении целого ряда проблем, связанных с историей Православной Церкви синодального периода. Преодолевая нередко возникавшие весьма значительные затруднения сугубо бюрократического толка, связанные с допуском к архивным документам, Г. Фриз еще в советское время сумел познакомиться и ввести в научный оборот огромный пласт материалов, извлеченных им из хранилищ Москвы, Ленинграда, Киева, Твери (Калинина) и Владимира. Своей темой Г. Фриз избрал социальную историю приходского духовенства XVIII - начала ХХ в. [4. C. 11]. Обе его монографии о положении русского духовенства, вышедшие в 1977 и 1983 гг., и поныне считаются классическими [5, 6]. Фактически благодаря работам Г. Фриза тема, находившаяся на периферии зарубежных исследований по русистике, постепенно оформилась в самостоятельное научное направление, его заслуги на ниве изучения отечественной истории высоко оценены в нашей стране; еще в 1987 г. крупный ученый Б.Н. Миронов, указывая на некоторые недостатки работ американского ученого, все же счел необходимым признать, что «по богатству материала о белом духовенстве, церковных реформах, взаимоотношениях церкви и государства в России XVIII-XIX вв. книгам Фриза нет равных в современной зарубежной исторической литературе» [7. C. 158]. Между тем большая часть работ Г. Фриза (особенно прискорбно это в отношении монографий американского исследователя) так и не была переведена на русский язык; его серьезные и важные для развития историографии проблемы статьи также были до последнего момента доступны лишь в оригинале. Существующий недочет был исправлен в 2019 г. усилиями горячих энтузиастов проблемы, среди которых выделялся петербургский историк П.Г. Рогозный, взявший на себя труд по составлению книги, подготовке к ней предисловия и научных комментариев. Поистине, можно утверждать, что без подлинного подвижничества Павла Геннадьевича книга не увидела бы свет: его заслугу в подготовке этой работы трудно переоценить. «Губительное благочестие» - это не монография в классическом смысле, а сборник избранных статей американского исследователя, дающих наглядное представление о его исследовательском почерке. Все эти статьи объединены общей исследовательской концеп цией; как следствие, читатель книги Г. Фриза знакомится с цельной и завершенной работой, посвященной одной теме - положению Церкви и представителей православного духовенства в императорской России в эпоху последних царствований. По сути, перед нами -результаты важнейших наработок историка за всю его долгую жизнь в науке. По понятным причинам изучение истории Российской Православной Церкви не относилось к излюбленным темам советской историографии; выходившие в свет работы преимущественно находились на стыке между воинственно-атеистической «наукой» и пропагандой; начиная свой путь в науке, Г. Фриз был вынужден идти наощупь, не имея «опорных» монографий, подготовленных его современниками; наиболее серьезные работы по истории Церкви в XIX-XX вв. вышли еще до революции, - тем значимее выглядят его заслуги в изучении проблемы. В предисловии к русскому изданию Г. Фриз объяснил причину своего обращения к истории Российской Православной Церкви: «Не секрет, что после революции 1917 г. историки - и в России, и на Западе - долго не обращали внимания на историю Российской Православной Церкви. Вплоть до конца XX в. исследователи досконально изучали государство и чиновников, разные социальные группы, светскую культуру, а Церковь и ее верующих едва упоминали, как будто последние были недостойны внимания и не играли никакой роли»; только в постсоветский период, констатирует исследователь, «историки начали заполнять этот пробел, но лакун здесь остается очень много до сих пор». «Данный сборник статей, - поясняет задачу опубликования книги Г. Фриз, - это попытка сделать небольшой вклад в изучение истории Российской Православной Церкви, духовенства и верующих в конце старого режима и в начале нового» (С. 5). Рецензируемая книга состоит из восьми статей, каждая из которых имеет самостоятельное исследовательское значение. Первая из них - «Служанка государства? Переоценка роли Церкви в императорской России» - была опубликована Г. Фризом в 1985 г. Статья эта - не просто первая по порядку в монографии, но и, вне всякого сомнения, по значению. Подобной точки зрения придерживается и П.Г. Рогозный, посчитавший необходимым сопроводить «Служанку государства» своеобразной статьей-ответом, или, по определению Павла Геннадьевича, историографическим комментарием, предваряя который, петербургский историк счел необходимым признать исключительную важность и концептуальность работы американского исследователя, написавшего «замечательную статью». (С. 45-46). Принципиально также и утверждение П.Г. Рогозного, по мнению которого, «...до сих пор ничего более концептуального и превосходящего Фриза по знанию источников, а также и исторической литературы, относящейся к синодальному периоду истории Церкви, не предложено» (С. 54). Оценки П.Г. Рогозного и Г. Фриза, как правило, совпадают: так, в первой статье рецензируемого издания Г. Фриз констатировал слабую изученность истории Российской Православной Церкви синодального Пученков А.С. Накануне катастрофы: Церковь и власть в последние годы императорской России 213 периода, отметив, что «недостаточность эта существовала и до падения старого режима в 1917 г.: дореволюционная церковная историография не отличалась ни разнообразием, ни глубиной и существовала по большей части из близоруких епархиальных хроник, часто малограмотных трудов провинциальных семинарий или агиографических восхвалений в адрес какого-нибудь видного духовного лица» (С. 17). Историк отметил, что с удивительным единодушием представители самых разных взглядов: «католики-полемисты, православные славянофилы, интеллигенты-антиклерикалы и сторонники реформ из числа священнослужителей - все, хотя из разных побуждений и по разным причинам, сходились в том, что Церковь превратились в безгласное оружие в руках светского государства» (С. 17-18). По мнению Фриза, этот тезис, уже давно утвердившийся в историографии, «подлежит радикальному пересмотру», а «самостоятельность Синода значительно разнилась при разных правителях и... Церковь никогда не являлась - ни в законодательном, ни в практическом, ни в духовном смысле - всего лишь министерством по делам религий» (C. 20). В контексте данного утверждения достойна упоминания позиция автора крупнейших обобщающих работ по истории Церкви ХІХ-ХХ вв. петербургского историка С.Л. Фирсова, по утверждению которого «Святейший Синод со дня своего образования стал орудием политической воли светской власти, в ХІХ столетии окончательно превратившись в исполнителя решений государства» [8. C. 37]. По словам С.Л. Фирсова, «Синод напоминал канцелярское учреждение, в котором решались большей частью бракоразводные вопросы» [Там же]. В исторической науке принято считать, что едва ли не наиболее характерной эпохой в рамках подобных неравноправных отношений Церкви и государства была эпоха Николая I. Незабвенный, как называла его дореволюционная историография, Николай Павлович, склонный во всем к единообразию, стремился подвести и под Церковь, и под управление ею определенный бюрократический фундамент. Как следствие, характерные для времени Николая I общая централизация и бюрократизация всех звеньев управления затронули и Церковь. В результате, как отметил автор фундаментальной биографии Николая I петербургский историк Л.В. Выскочков, «Святейший Синод с 30-х гг. [ХІХ в.] все больше превращался в подобие гражданского министерства», а обер-прокурору с 1835 г. было предписано присутствовать на заседании Государственного совета и Комитета министров [9. C. 276]. С.Л. Фирсов, посвятивший отношениям Православной Церкви и Российского государства в эпоху Николая I свою недавнюю книгу, предлагает рассматривать уникальную по-своему личность Николая Павловича в рамках восприятия царем своих полномочий как «Верховного ктитора», «считавшего не только возможным, но и необходимым лично участвовать в церковном управлении, определяя политику ведомства православного исповедания и по своему усмотрению назначая синодальных обер-прокуроров» [10. C. 12-13]. Согласно суждению С.Л. Фирсова, царь видел в Церкви в первую очередь институт по воспитанию добропорядочных подданных, а обер-прокуратура Святейшего Синода должна была играть не столько контролирующую, сколько координирующую общеимперскую церковную роль [Там же. С. 79]. В этой ситуации обер-прокурор не был и не мог быть лицом, самостоятельно определявшим стратегию государственного отношения к православию. Он должен был, по мнению историка, четко следить за беспрекословным исполнением синодалами самодержавной воли в делах, касавшихся Православной Российской Церкви, на которую, как и на любую государственную институцию, в эпоху Николая I распространялись принципы охранительной идеологии» [Там же. C. 254]. Обобщая сказанное, С.Л. Фирсов отметил, что Николай Павлович не привык разделять понятия «государь» и «государство», видя в Православной Церкви в первую очередь «религиозную часть государства» [Там же. C. 74]. Рискнем предположить, что подобные взгляды разделялись и преемниками Николая I на древнем троне Романовых. Радикально положение как Церкви, так и Святейшего Синода не изменилось и в пореформенную эпоху: то уникальное влияние, авторитет и поистине безграничное доверие, которыми обладал обер-прокурор Синода К.П. Победоносцев у Александра III в первые годы его правления и которым, по словам А.Ю. Полунова, «трудно было подобрать аналог в истории самодержавия» [11. C. 145], не оказали никакого воздействия на синодальную систему, основы которой Победоносцев продолжил защищать после своего назначения обер-прокурором в 1880 г. Напомним также, что К.П. Победоносцев сыграл важную роль и в воспитании Николая II, убедив своего ученика в том, что неограниченное самодержавие есть безусловное благо для России [12. C. 103]. Итак, современная российская историография придерживается той позиции, что к середине XIX в. процесс «встраивания» Церкви в здание самодержавия был благополучно завершен; отношения Церкви и государства регулировались благодаря окончательно сложившейся синодальной системе. В свою очередь, Г. Фриз утверждает, что попытки светского государства, «особенно в определенные периоды XIX столетия. интегрировать и инкорпорировать» Церковь привели к провалу, объяснения которому можно найти в «особой архитектуре церковного уклада, созданного Петром I», а также в размежевании «епископальной элиты и приходского духовенства на отдельные общественные группы». К началу XX в. в Церкви возникло огромное количество «динамичных реформаторских течений - епархиальной соборности, обновленчества, радикального христианского социализма; они не были случайным, чуждым общей церковной идее откликом на революционный кризис в современном обществе, а, скорее, знаменовали собой кульминацию процессов, которые шли внутри Церкви уже давно» (С. 20). Г. Фриз убежден в том, что «Церковь до самого 1917 г. не утратила своего особого статуса: статуса института, параллельного государственному аппарату, но не включенного в него. Хотя политическое влияние Церкви, равно как и сфера, на которую распространял- Рецензии /Review 214 ся ее авторитет, в XVIII и ХІХ вв. последовательно сокращалось, она сохраняла свою основную структурную автономность особого “религиозного” института... Церковь играла роль своего рода параллельной структуры, многие ее органы, по сути, дублировали деятельность государственных институтов, тем самым отделяя ее от них» (С. 26-27). Вне всякого сомнения, власть стремилась держать религию в рамках ее собственной ниши и ограничивать участие Церкви в светских делах; «светские обязанности и возможности Церкви были существенно сокращены», - отмечает автор, предлагая воспринимать этот процесс не как «секуляризацию Церкви», а как «мобилизацию духовности», под чем он понимает «систематическое, целенаправленное отстранение Церкви от всех светских дел и сосредоточение ее деятельности на делах чисто “духовных”» (С. 27-28). Логичным выглядит обращение Г. Фриза к анализу деятельности лиц, занимавших должности обер-прокурора в XIX - начале XX столетия, уже по самой своей должности выполнявших функции «светских надзирателей» над Церковью и напрямую назначаемых императором. Признавая, что «прокурор, безусловно, мог влиять на решения Синода, особенно в тех случаях, когда был облечен монаршей поддержкой», ученый все же призывает не видеть в обер-прокурорах неких всесильных распорядителей судьбами Церкви как таковой, напротив, исследователь убежден в переоценке авторитета и роли этих чиновников в повседневном церковном администрировании, принятом в традиционной историографии (С. 28). По утверждению Г. Фриза, «структурно и организационно Синод был отделен от государственного аппарата, он сохранял значительную управленческую автономию, а главное - способность отстаивать духовные интересы, действовать скорее как отдельная группа влияния, чем просто как один из департаментов государственной бюрократической машины» (С. 31). «При том что епископы хранили верность императору, это не мешало им протестовать против государственной политики и отстаивать интересы Церкви даже перед лицом давления со стороны государства и монаршей воли. Решимость их отчетливее всего видна в вопросах о традиционных прерогативах Церкви, которые епископы защищали не только в собственных интересах, но и ради сохранения обрядов и канона, ради защиты Церкви от нападок на русское православие как “государственную церковь”», - мотивирует свою позицию исследователь (С. 31), убежденный в том, что к моменту падения монархии очевидным образом прослеживается несовпадение между интересами Церкви и интересами государства, «а также выделение духовенства в отдельные, самостоятельные общественные группы», а значит, «Российская православная церковь не была служанкой государства ни в 1905, ни тем более в 1917 г.» (С. 44). Напротив, по высказанному автором предположению, «ни в 1905, ни в 1917 г. Церковь не выступила в качестве оплота самодержавия, хотя власти на это рассчитывали и требовали» (С. 43). В своей статье Г. Фриз подвергает ожесточенной критике позицию недавно ушедшего из жизни американского историка Р. Пайпса, многие работы которого пестрят неточностями, а подчас и прямыми ошибками. Известно, что Р. Пайпс отстаивал тезис о последовательной поддержке Церковью самодержавия во всех вопросах, даже ущемлявших права духовного сословия. Такая оценка удивительным образом сближала западную русистику с советской атеистической пропагандой. Порицая Р. Пайпса за излишнюю категоричность, Г. Фриз полагал, что его тезис о Церкви как «служанке государства» «подлежит радикальному пересмотру» (С. 18-19). Итак, если мы признаем серьезность аргументации Г. Фриза, то представление о Церкви накануне Февраля 1917 г. как о монолитном и абсолютно лояльном самодержавию институте, который, лишившись государственного покровительства, рухнул едва ли не в одночасье, до последнего защищая монархические идеалы, следует по меньшей мере подвергнуть сомнению. Скорее, более логичным в этой связи выглядит суждение о православном духовенстве как о сословной общности, находившейся в последние годы Империи, подобно, например, дворянству, в глубоком кризисе, связанном с очевидной неудачностью попыток выйти из мировоззренческого тупика и ярко выраженным неприятием той системы ценностей, которую явил миру наступивший XX век. Вторая статья Г. Фриза, отобранная для публикации в рецензируемой книге, «Церковь и политика на закате императорской России: кризис и радикализация православного духовенства», впервые была опубликована в 1999 г. Примечательно наблюдение Фриза, обратившего внимание на поразительную симфонию взглядов советской и западной историографии, неизменно ставившей «знак равенства между Церковью, духовенством, религией, с одной стороны, и реакционным монархизмом - с другой» (С. 55). Между тем, полагает автор, «к 1917 г. русское духовенство - даже самые высокопоставленные и “реакционные” архиереи -полностью разочаровалось в режиме, не способном ни к реформам, ни к репрессиям, а способном только разлагать элиту и предавать жизненно важные интересы Церкви. Когда в 1917 г. режим этот наконец соскользнул в пропасть революции, - даже самые консервативные архиереи, члены Синода, не поспешили подняться на его защиту», более того, в 1917 г. Церковь и духовенство, пишет ученый, «яростно отмежевывались от царизма». Следовательно, к Февралю «Церковь не могла и не хотела оставаться “столпом старого режима”» (С. 58). Предметом своего анализа Г. Фриз избрал российский епископат, состав и мировоззрение которого к началу XX в. претерпели значительные изменения, хотя многие из его представителей и продолжали придерживаться крайне консервативных взглядов. Вместе с тем, убежден историк, «в канун 1905 г., еще до “рас-путинщины”, среди церковных иерархов росли недовольство и подозрительность в отношении к политике и власти самодержца и влиятельных сановников», при этом «чувства епископов оскорбляло не только обезличенное духовенство, но и сам государь император» (С. 60-61). Революция 1905-1907 гг. оживила надежды Церкви на возможность проведения давно ожидав- Пученков А.С. Накануне катастрофы: Церковь и власть в последние годы императорской России 215 шихся реформ, созыв Поместного собора и ослабление власти обер-прокурора Святейшего синода [12. C. 245]. Своими воззваниями церковные иерархи пытались смирять страсти и противодействовать насилию, однако не всегда поддерживали действия власти по усмирению революционных событий, в частности выступая против необоснованных арестов среди приходского духовенства. Ученый правомерно обращает внимание на историческое значение манифеста о веротерпимости от 17 апреля 1905 г.: «Этот закон стал важнейшей вехой в истории отношений Церкви и государства... Манифест этот стал крупной уступкой религиозным меньшинствам и, по сути, открыл двери для беспрепятственного выхода из лона православия (до сих пор это трактовалось как “ересь” и было категорически воспрещено). Манифест от 17 апреля, - заключает историк, - стал для Церкви своего рода “церковным кровавым воскресеньем”, бесцеремонным односторонним нарушением “общественного договора” с самодержавием. Церковь и без того ощущала угрозу со стороны других конфессий (прежде всего старообрядчества и сектанства), а манифест открыл дорогу массовому переходу в другую веру - иудаизм, ислам, протестантство и в особенности в католицизм», - вне всякого сомнения опубликование этого манифеста спровоцировало выдвижение Святейшим Синодом уже собственных настоятельных требований реформ (С. 64). «Предложения о проведении реформ, - пишет Г. Фриз, - звучали уже на протяжении десятилетий, но теперь стало очевидно, что перемены необходимы как никогда - в противном случае Церкви не выстоять в соперничестве с другими конфессиями»; император Николай II, хотя и отказал в просьбе о созыве Поместного Собора, ссылаясь на «нынешние обстоятельства», однако разрешил создать Предсоборное присутствие для изучения отдельных вопросов - и таким образом подготовиться к Поместному собору (С. 64-65). По мнению автора, в «межреволюционные годы» Церковь «постепенно отмежевывалась от государства; кульминацией этого процесса стал отказ епископата поддержать монархию в критический момент февраля 1917 г. Большинство архиереев оставались консерваторами, однако они все более отдалялись от нового режима “думской монархии”». Отстаивая свои привилегии и интересы - сословные и общецерковные, -Церковь не желала мириться с попытками Государственной Думы вмешиваться в чисто религиозные дела, последовательно разочаровываясь едва ли не во всех без исключениях политических партиях, работавших в парламенте, при этом, утверждает автор, «отчуждение епископов от Думы и правительства сопровождалось и нарастающим отчуждением от монархии», вызванным в том числе и чередой скандалов, связанных с именем Г.Е. Распутина, оказывавшего большое влияние «на политику в отношении Церкви и на церковные назначения»; «Старец», в свою очередь, также относился к церковным иерархам с сильнейшей неприязнью (С. 66-69). Центральный вывод статьи Г. Фриза сформулирован предельно точно: «.в последние годы царского правления не только радикально настроенные священники, но и самые консервативные архиереи испытывали острое недовольство самодержавием», а епископат в 1905-1917 гг. проделал эволюцию от от монархистов до фрондеров. Под стать епископату было и приходское духовенство, в среде которого можно было встретить значительное количество и радикалов, и либералов, и умеренных: священнослужители, как и вся Россия, находились в стадии турбулентности и не были единой «церковной партией», как этого, быть может, и желала власть; последняя же отказывала Церкви в немедленном созыве Поместного собора, тем самым откладывая реформу Церкви на неопределенный срок и порождая путь в тупик и своего рода «застой» в церковной жизни, более всего выражавшийся в несовпадении официальной идеологии, транслируемой высшими церковными иерархами и не всегда разделяемой даже ими, и побуждениями наиболее радикальных представителей из среды рядового духовенства, - уже одно это наглядно иллюстрирует глубокий кризис, переживаемый российским государством и его важнейшей составляющей - Церковью. При чтении исследования Г. Фриза порой возникает впечатление, что власть прилагала поистине нечеловеческие усилия к тому, чтобы создать питательную среду для конфликтов с Церковью. Исходя из этого, нельзя не согласиться с Г. Фризом, убежденным в том, что «ухудшение отношений между режимом и религией, способность обоих торпедировать реформы - все это служит подтверждением, что для “пессимистического” взгляда на долгосрочные перспективы царского режима были все основания, причем еще до того, как катастрофа на полях войны нанесла смертельный удар по самодержавию» (С. 89). Третья статья - «Вся власть приходам? Проблемы церковной реформы в пореформенной России», впервые опубликованная в 2001 г., посвящена одному из насущнейших вопросов жизни Церкви в предреволюционные годы - вопросу о реформировании прихода -«основного ядра Церкви, которое одолевали многочисленные проблемы и сложности» (С. 90). Несмотря на очевидную важность этой проблемы, «приходской вопрос» почти не рассматривался в научной литературе, между тем к концу ХІХ в. многие современники -не только правительственные чиновники, образованные миряне, но и часть священнослужителей - пришли к убеждению, что возрождение православия во многом зависит от возрождения прихода. Как следствие, реформа прихода, по оценке Фриза, «была важнейшей составной частью попытки возродить православие и удержать верующих от секуляризации и обращения к другим конфессиям» (С. 91) К этому времени конфликт во взаимоотношениях между духовенством и рядовыми верующими уже ни для кого не был секретом; нет оснований говорить и о монолитности духовенства как такового. Архиерейская элита более всего опасалась радикальной демократизации и расширения полномочий мирян; при этом у немалой части духовенства не меньшие опасения вызывало и возможное расширение полномочий прихода. В итоге, как это нередко бывает в России, давно назревшая и Рецензии /Review 216 выстраданная реформа так и не состоялась; окончательно переход власти к приходу произошел уже при большевиках. «В фундаментальном смысле, - заключает Г. Фриз, - только Октябрьская революция - по факту, не по замыслу, - позволила завершить революцию в приходе, которая тянулась с середины ХІХ в. Эта длинная цепочка причин и следствий объясняет -в этом случае, как и во многих других, - почему большевистский режим, такой слабый и ненадежный в первые его годы, смог устоять: его спасло не только использование силы и репрессий, но - причем даже в большей степени - приспособленческие уступки народным чаяниям» (C. 131). Таинство брака традиционно относилось к одной из важнейших прерогатив Церкви. Семья, превозносимая в России ХІХ в. как один из устоев социальной и политической стабильности, в последние десятилетия Империи также стала, по мнению ученого, разрушаться. Как следствие, «брачный вопрос» стал проникать в официальный и публичный дискурс; консервативный образ Церкви в сознании мирян зачастую ассоциировался с теми препятствиями, которые она чинила бракоразводному процессу. Этой проблематике посвящена четвертая статья сборника статей Г. Фриза «Мирские нарративы о священном таинстве: брак и развод в позднеимперской России», впервые опубликованная в 2007 г. Ознакомившись с материалами большого количества бракоразводных дел, рассматриваемых в целом ряде епархий, Г. Фриз пришел к выводу, что «спорные бракоразводные дела продвигались черепашьим шагом, затягивались на целые годы и нередко оканчивались без определенного решения» (С. 175), что, естественно, вызывало острейшее недовольство истцов, представлявших самые разные слои российского общества. В результате, по справедливому суждению исследователя, «вопрос о разводе сыграл важную роль не только в формировании публичного дискурса о Церкви, но и в нагнетании народного недовольства самой Церковью» (С. 179). Предельно упрощенная процедура заключения и расторжения брака, существовавшая в первые годы Советской власти, выгодно контрастировала с явно пережившим свой век «классическим» браком, скрепленным санкцией Церкви, на поддержку которой опирался и закон, делая предельно сложной, а временами и едва ли невозможной, процедуру его расторжения. Именно позиция Церкви в вопросах брака и развода создавала ее ультраконсервативный имидж. В связи с этим Церковь в глазах общества выглядела как архаический институт, вопреки здравому смыслу продолжавший цементировать союзы людей, обоюдно желающих избавиться от брачных уз. Об этом на рубеже веков писал Лев Толстой, об этом говорили и писали представители самых разных сословий, убежденные в необходимости изъять вопросы семьи и брака из ведения Церкви. Согласно интересному наблюдению Г. Фриза, вопрос о разводе следует рассматривать в контексте широкого социального кризиса, переживаемого Россией на рубеже ХІХ-ХХ вв.: «Кризис семьи давал людям сознание личной причастности к развитию революции; всеобщий кризис, спровоцированный социальными переменами и политическими потрясениями, дал себя знать и у семейного очага, мощно повлияв на отношение населения к господствующим институциям. Кризис семьи, - рассуждает ученый, - следовательно, стал еще одним компонентом революционного процесса, превратив даже набожных и богобоязненных в недовольных» (С. 181). Проблема расторжения браков в рецензируемом издании рассматривается в нескольких очерках. Пятая статья рецензируемого издания - «Губительное благочестие: религия и политический кризис в предреволюционной России», впервые опубликованная в 1996 г., - едва ли не самая важная в книге. Отмечая, что к началу ХХ в. «православие даже укрепило свои позиции столпа политической легитимности», что произошло «не благодаря религиозному подъему, а вследствие распада светских основ самодержавия», исследователь акцентирует внимание на том, что к этому времени «самодержавие стали ассоциировать не с процветанием, а со скудостью», - в немалой степени это связано и с фигурой венценосца: Г. Фриз убежден в отсутствии у Николая II «личной харизмы», на фундаменте которой в известной степени и покоился институт монархической власти в России (С. 184-185). Спохватившись, власть попыталась ресакрализировать религиозные основы самодержавия - едва ли не самым драматическим проявлением этой попытки «стала канонизация новых святых: за предшествующие двести лет к лику святых было причислено всего четыре человека, за последние двадцать лет царского режима -шесть, при этом на момент падения империи в 1917 г. еще многие “кандидатуры” находились на всевозможных подготовительных стадиях. В идеале, - указывает Г. Фриз, - канонизации должны были обновить духовную ауру и политическую легитимность самодержавия, тем самым заставив недовольное население смириться с неудачами во внутренней и внешней политике» (С. 185). Подобного рода «государственные канонизации» (инициатива канонизации Серафима Саровского исходила не от Церкви, а от царской фамилии: Николай ІІ искренне надеялся, что канонизация завершится духовным слиянием «царя и народа» (С. 194), случалось, вызывали недовольство в среде духовенства; не дремала и пресса, начавшая обсуждать вопрос о тленности или нетленности святых мощей. В действительности же личное участие царя в канонизации и вспоминаемое им впоследствии с ностальгией чувство единения со своим народом, пережитое им в день восславления Серафима в Сарове, никак не исправило суровую реальность: «Даже священный обряд канонизации не сумел стереть социальных различий и достичь желанного “духовного единения” царя и народа. Несмотря на всю официальную пропаганду этого “единения”, от внимательных глаз, - пишет Г. Фриз, - не укрылась непреодолимая стена, отделявшая правящих от подданных...» (С. 203). Спорной в глазах и верующих, и части духовенства выглядела и канонизация патриарха Гермогена в 1913 г. Пытаясь укрепить свою легитимность, «царский режим с новой силой напирал на народное благочестие, од- Пученков А.С. Накануне катастрофы: Церковь и власть в последние годы императорской России 217 нако, вопреки его намерениям, результаты оказались губительными», - подводит итоги кампании по канонизации Г. Фриз (С. 229); из словосочетания «губительное благочестие» появилось название рецензируемой книги. Глубокому анализу Г. Фриз подвергнул взаимоотношения последнего русского царя и Церкви. Общеизвестно, что Николай II был глубоко религиозным человеком, искренне убежденным в том, что «сердце Царево в руках Божьих». При этом, как отметили его биографы Б.В. Ананьич и Р.Ш. Ганелин, «упование на Бога сочеталось у Николая II с наивной верой в то, что простой народ бесконечно предан своему царю» [13. C. 10-11]. Согласно наблюдению Г. Фриза, Николай II, формально оставаясь добрым и благочестивым сыном Церкви, был далек от традиционного институционального православия, избегая по возможности участия в официальных церковных церемониях, которым «предпочитал более интимную обстановку своей часовни, -не только из-за особой привилегированности частных богослужений, но и потому, что тем самым он мог дистанцироваться от бюрократической литургии в главных соборах. По мере того как приближалась мировая война, Николай все чаще манкировал публичными богослужениями и поэтому еще сильнее ослаблял свою идентификацию с Церковью» (С. 219). По утверждению Г. Фриза, «именно кризис в отношениях между православием и самодержавием стал контекстом для печально известного феномена Распутина» (С. 219), который следует понимать именно в рамках его культурного значения в глазах Романовых: царская семья верила, что именно «старец» воплощал в себе - в отличие от официальной Церкви -«харизматичный, народный вариант православия. Каково бы ни было его влияние на государственную политику, он играл важнейшую роль в духовной жизни царской семьи» (С. 221). Известна и поистине роковая роль, которую Григорий Ефимович сыграл в судьбе Николая II: фигура Распутина была одним из факторов, активно способствовавших падению авторитета императорской власти, в течение многих лет он дискредитировал саму идею монархии, а его непосредственная близость к царской семье, учитывая сложившийся в обществе отталкивающе-скандальный образ загадочного «старца», позорила венценосца [14. C. 143]. По красноречивому утверждению С.Л. Фирсова, «имя Распутина стало нарицательным, превратившись в символ кризиса, охватившего империю. Чем дальше, тем больше “старец” воспринимался как подлинный хозяин страны» [15. C. 483]. В глазах Церкви сам факт близости Распутина к царской чете свидетельствовал о наличии между Николаем II и официальной Церковью острейших разногласий. Понятна в этой связи и категорическая позиция высокопоставленного духовенства по отношению к Г.Е. Распутину, видевшего в нем «злобного врага и ни в коем случае - надежного сою

Скачать электронную версию публикации