Crime and punishment in English broadsidesof XVI-XVII cent.: individual experience and society"s expectations.pdf В 1591 г. в оживленном торговом городе Плимуте разыгралась криминально-любовная драма. Молодая женщина, Эвлалия Глэндфилд, была просватана родителями за богатого вдовца Пейджа, однако и до брака, и послеего заключения ее сердце принадлежало другому - некоему Джорджу Стрэнгвиджу. Судя по всему, ее избранник не обладал капиталом, поэтому даже не рассматривался родителями как претендент на руку дочери. Эвлалия открыто заявляла о своих предпочтениях и родителям, и престарелому жениху, однако брак был заключен. Вскоре после этого мистрис Пейдж и ее любовник решили избавиться от неудобного мужа, для чего наняли, как сейчассказали бы, двух «лиц без определенного рода занятий». Ночью 20 февралямистер Пейдж был задушен в своем доме, но уже на следующий день былиарестованы как исполнители, так и заказчики убийства. На суде и Эвлалия, и Джордж признали свою вину, и двадцатого числа того же месяца все четверобыли повешены в Барнстейпле [1. С. 554-556]. Эхо этого преступления -или, правильнее сказать, этой казни - оказалось очень долгим, оно пережилоогромное большинство криминальных сенсаций XVI и XVII вв.По горячим следам события появляется прозаический памфлет, а маститый автор баллад, поэт Томас Делоне пишет балладу «Жалоба жены мистераПейджа из Плимута, которая, будучи принуждена выйти за него, согласиласьна его убийство ради любви к Д. Стрэнгвиджу, за что оба они пострадали в Барнстейбле, что в Девоншире» [2. С. 191-195]. Этот текст получает широчайшее распространение, его переиздают многократно, причем пик изданийприходится на 1590-1620-е гг. Именно копии этого периода мы находим в нескольких крупнейших сохранившихся коллекциях площадных баллад: и у Пиписа, и в Роксбэрских балладах, и в коллекции Роулинса. Значительнореже баллада переиздается во второй половине XVII в., но не исчезает полностью из виду, нам известны ее издания первой половины XVIII столетия.Для площадной баллады это исключительно долгая жизнь; большинство историй о казнях убийц выдерживали, максимально, три - пять изданий, появлявшихся в течение десятилетия после события. «Старые» судебные драмыне интересовали публику, и только коллекционеры XVII в. сохранили некоторые сообщения о них. Знаменательно, что в последнем четверостишьебаллады, традиционно призывавшем божье благословение на милостивуюПреступление и наказание в английской площадной литературе XVI-XVII вв.85королеву Англии, в стюартовскую эпоху слово «Queen» изменяется на «King». Точно так же дата казни преступников, обычно упоминаемая в заглавиях баллад криминального жанра, в этом случае отсутствует. История о любви, преступлении и каре теряет привязку к конкретному времени, сиюминутную сенсационность, оставаясь востребованной аудиторией.Столь долгую память не объяснить литературными достоинствами произведения Делоне, поскольку одновременно с ней появляется и позже воспроизводится еще несколько баллад других авторов, также посвященныхэтому событию [3. С. 197-201]. Наличие нескольких баллад - еще один признак общественного интереса, поскольку чаще всего издатели просто перепечатывали одну и ту же балладу о преступлении - либо без изменений, либо с оными, но опираясь на один исходный текст. Несколько разных текстовоб одном событии - свидетельство, как правило, широкого общественногорезонанса (к примеру, мы знаем о существовании нескольких баллад, посвященных мятежу Эссекса и его казни, двух текстов, повествующих о страшном пожаре в городе Корке, трех стихотворений в честь разгрома Армады и т.д.).Какие же струны общественного сознания задело уголовное дело Эвлалии Пейдж, почему оставило столь глубокий и длительный след в памятиобщества- Каким образом повседневная криминальная хроника может бытьсопряжена с макроисторическими категориями, с изменениями общества в режиме «долгого времени»На первый взгляд, многие мотивы баллад о мистрис Пейдж вполне традиционны для жанра «уголовной баллады». Во второй половине XVI в. уже сложилась традиция оповещать «добрых людей» в прозе или в стихах о преступлениях - точнее, о каре за преступления, потому что практически все подобные произведения несли, начиная с заглавия, информацию о казни виновных или о заключении их в тюрьму, именно наказание, а не преступлениерассматривалось как ключевое событие. Уже выработался определенныйканон изложения, возникли некоторые смысловые и лексические штампы.Предметом интереса в криминальной балладе почти всегда являетсяубийство, с редким вкраплением грабежей и поджога. В XVI - первой половине XVII в. наиболее популярны баллады о женах-мужеубийцах (традиция, практически иссякшая в XVIII-XIX вв., - безусловное свидетельство того, что острота «гендерного кризиса» в Англии миновала) [4]. Отметим некоторые черты канонического изложения: во-первых, повествование ведется чаще всего от имени самого преступника. Он обращается к людям, собравшимся на казнь, но шире - ко всем читающим или слушающим балладу, сообщает о своем злодеянии и, непременно, о глубоком раскаянии, проситпрощения у людей и у Бога, выражает надежду на Его милосердие, призывает аудиторию извлечь из его злодеяния моральный урок и никогда не следовать дурным путем. Стандартна и отмечаемая авторами баллад реакция аудитории: окружающие эшафот плачут и рыдают, они полны не праздноголюбопытства, а сочувствия раскаивающемуся преступнику [5. C. 22].Все подталкивает к выводу, что казнь в площадной балладе XVI-XVII вв. - зрелище, прежде всего, назидательное, именно поэтому не самоН.В. Карначук86преступление, а казнь занимает центральное место. Это подтверждается и сильным моральным посылом речей осужденных: они излагают свою историю в форме публичной исповеди, сокрушаясь о причиненном зле и ожидаяотнюдь не помилования от властей, поскольку казнь заслуженна и справедлива, а милости божьей.Дж. Шарп в своей статье справедливо указывает, что предсмертные речипреступников с эшафота «…могут многое сказать о восприятии власти и авторитета в Англии XVI-XVII вв.» [6. C. 152]. Однако исследователь склоненсчитать описание раскаяния на эшафоте, а также стремление тиражироватьсообщения о таких речах следствием усилий властей, озабоченных слабостью реальных механизмов поддержания правопорядка в обществе.Хотелось бы заметить, отчасти полемизируя с Дж. Шарпом, что такиепамфлеты и такие речи были самым очевидным образом востребованы не только властью, но и обществом. При всем одобрительном отношении властей к поддержанию должного порядка памфлеты о повешенных и балладына криминальные темы никогда не спонсировались «сверху», оставаясь коммерческим продуктом, окупаемым вследствие того, что на него имелся немалый спрос [7]. Значительное количество историй о казнях, их общая направленность, стереотипный образ кающегося преступника и сочувствующих свидетелей казни ясно показывают стремление аудитории видеть картину преступления и наказания именно в таких тонах. Сам Дж. Шарп приводит, опираясь на реальные судебные казусы, ситуации, когда в тюрьме «обращение» приговоренного оказывалось не делом рук священника, а результатом убеждения со стороны других заключенных, самым очевидным образом не извлекавших из этого никакой выгоды для себя.Общество XVI в. ждало от преступника раскаяния, зримого знака того, что индивид, нарушивший закон и норму, духовно «возвращался в общину».Преступник на эшафоте представал не изгоем, не представителем некоейконтр-культуры, преступного мира, а оступившимся «добрым человеком», искренне стремящимся восстановить душевный мир на пороге смерти, найтиодновременно и милосердие Бога, и прощение людей. Образно говоря, это баллады не о преступлении и наказании, а о проступке и покаянии.Неслучайным представляется факт, также отмеченный Дж. Шарпом: еслив XVI-XVII вв. ключевым моментом «хорошей смерти» на эшафоте было чистосердечное и полное покаяние, то уже к концу XVII в. и далее акцент смещается на «отвагу» осужденного, его браваду перед лицом смерти. Очевидно, что от модели «примирения» с Богом и обществом в момент смерти осужденныепереходят к модели утверждения личного мужества и, в некотором роде, противопоставляют себя как палачам и суду, так и обществу в целом.Но истории о деле Эвлалии Пейдж не ограничиваются воспроизведениемклассической модели «баллады -------о преступлении и покаянии». В некоторомсмысле, они находятся на грани елизаветинской площадной баллады и уличных листков XVII-XVIII вв. Эти последние, повествуя о некоем уголовномпроисшествии, все больше места стремятся уделить личным переживаниямкак жертвы, так и убийцы, описать обстоятельства преступления, иногда даже начинают рассказ с рождения и детских лет преступника [8].Преступление и наказание в английской площадной литературе XVI-XVII вв.87В духе елизаветинских баллад о казнях Эвлалия Пейдж искренне кается, называет дело рук своих «проклятым» и подлежащим «отмщению Господа», но истинный пафос ее речи, прежде всего, заключается в другом, а именно -в выявлении страдательной части своей истории. Преступница убедительнодоказывает, что она тоже жертва. Жертва родителей, отца, который, несмотря на слезные мольбы дочери, выдал ее не за любимого, а за противного старика. Ее обращение к аудитории двояко и заключается, с одной стороны, в традиционном призыве к женам «не поступать, как она», но, с другой стороны, это призыв ко всем родителям - иметь больше мудрости и не женитьсвоих детей без их взаимной любви и приязни. Тот же мотив можно проследить практически во всех балладах, посвященных этому уголовному делу.Эвлалия признает себя виновной, но вся ее речь подчеркивает: порядок и норму нарушило не убийство, оно было лишь следствием, а «неравныйбрак», союз, который в одной из баллад называется «unmatched». Джорджу и Эвлалии, даже находящимся на пороге смерти, авторы баллад вкладывают в уста признания в нерушимой взаимной любви. Эта любовь не оправдываетзлодеяния, но явно рассчитана на сострадание читателя преступникам.Таким образом, в деле Пейдж перед нами раскрывается история, еще выдержанная в духе традиционной охранительной баллады, где преступникстремится восстановить, пусть перед смертью, свои связи с Богом и обществом. Но, с другой стороны, в ней значительно большее место занимают индивидуальные переживания романтического толка. Это баллады, где индивидуальные чувства преступника (не его раскаянье, не его смертное страдание в момент казни, а его переживания в течение жизни) становятся предметом сочувственного интереса аудитории, знаменуя дальнейшие шаги английского массового сознания по пути индивидуализации сознания.

Скачать электронную версию публикации