The Solovki text. Part 2.pdf III. Вслед Солженицыну «Архипелаг ГУЛаг» А.И. Солженицина является исходным интертекстуальным пунктом для возникающей позже, в позднесовет-скую и постсоветскую эпоху, последней разновидности «Соловецкого текста», которую можно назвать опытом национально-исторической типизации. Это определение подразумевает взгляд на историю Соловков как на этапы формирования самоидентичного топоса, обладающего огромным символическим потенциалом в отношении ко всей России. Четыре текста, на которых я хочу остановиться подробнее, «Поездка на острова» Юрия Нагибина (1986), «Соловецкие парадоксы» Юрия Бродского (1998), «Обитель» Захара Прилепина (2014) и «Авиатор» Евгения Водолазкина (2016) особенно очевидно наследуют концепцию Солженицына в одном пункте, а именно, в антро-пологизации кода описания: первым следствием этого становится мощная тенденция к обобщению, которая, однако, у каждого из трех следующих за Солженицыным авторов отмечаем один и тот же национально-исторический поворот. Прежде всего для наследников Солженицына оказывается важным тот антропологический уровень, на который он возводит историю Соловков. Юрий Нагибин, Юрий Бродский, Захар Прилепин и до некоторой степени Евгений Водолазкин исходят из поэтики Солженицына и - каждый по-своему - придерживаются антропологического кода описания. Однако они отклоняются от дескрипции Солженицына, фокусируя свое внимание не на общей истории системы ГУЛаг, а специально на истории Соловков, исходя при этом из стремления показать непрерывность этой истории, повторяющийся возврат к одной и той же ситуации-констелляции и, таким образом, тождественный самому себе характер этого топоса. При этом они подчеркивают национальную значимость Соловков: для них Соловки - это не только источник, отправной пункт и синекдоха раскинувшейся на всю страну сети ГУЛаг, но и символический топос, важный для истории всей страны, являющийся, однако, одним из пунктов на карте тех топосов, которые национальное сознание наполняет определенным символическим смыслом. Я полагаю, что именно эти наследники Солженицына создали мифопоэтику Солов-ков, сконструировав историческую константность самоидентичного genius loci и сотворили «соловецкий текст», сопоставимый по признаку структурированности и национальной принадлежности с «петербургским текстом» Топорова и Лотмана и «сибирским текстом» Лотмана и Тюпы. Нагибин Посещение Соловков, предпринятое во время журналистского турне по Русскому Северу, вдохновило советского писателя Юрия Нагибина на многие рассказы. Непосредственно Соловкам посвящены два его текста: «Куличок-игумен» [1] и «Поездка на острова. Повесть» [2]. Некоторые другие рассказы опосредованно и фикцио-нально-имплицитно связаны с соловецкими впечатлениями писателя, как, например, «Терпение» или рассказ «Встань и иди»47. «Куличок-игумен» (1985) - это чисто исторический рассказ на сюжет из эпохи Ивана Грозного, главным героем которого является игумен Филипп. Год спустя после написания рассказа Нагибин вставил его в очерк «Поездка на острова», гибридное по своей жанровой специфике произведение, соединяющее в себе признаки травелога и исторического, описывающего современность XX в. в сопоставлении с веком XVI нарратива, в котором возникают реминисценции недавней современности - Архипелаг и СЛОН. Центральным сю-жетно-композиционным элементом этого текста стал внедренный в него в качестве текста в тексте рассказ «Куличок-игумен», посвященный Филиппу и Ивану Грозному. В рамочном повествовании, ведущемся от имени повествователя-посредника Егошина, современность осмыслена как отблеск прошедших времен. Их семантические и прежде всего этические оппозиции проявляются в настоящем в своем измельчавшем облике: - Ты мне, сука, за все заплатишь. Вся вонь от таких, как ты. Вечно ты мне поперек лезешь, всю жизнь. Интеллигент паршивый!.. «Знакомая мелодия, - подумал Егошин. - Но неужели это правда?.. Значит, я все-таки не зря коптил небо, если мешал таким, как этот?.. Ах, как измельчал, как измельчал ты в новом образе, Колычев!.. Да и враг твой - мелочь... Но это ничего... ничего... Я еще буду... когда-нибудь опять. И тогда прикончу Железную старуху зла...» [3. С. 248]48. Последовательность исторических эпох в этой перспективе выступает как повтор и вариация одних и тех же констелляций. И точно такой же константой, обеспечивающей возможность этих повторов, предстает позиция человека, отвергающего историческую память и руководствующегося предвзятым мнением о современности: - Культ личности! - сочувственно вздохнул сержант Мозгунов. - Да! - подхватил Борский. - Но мы его преодолели и вычеркнули из памяти. По этому принципу русскую историю можно очистить от татарского ига, Ивана Грозного, Смутного времени, почти всех Романовых, а также от эпохи волюнтаризма и оставить лишь безупречное настоящее. - Нет, товарищ Борский, - возразил думающий русский человек, милиционер Мозгунов. - О настоящем нам после скажут... [3. С. 247]. Поэтому неудивительна сухая справка экскурсовода, сообщающего, что о временах СЛОН не сохранилось никакой информации: А женского монастыря тут не было? - ни к селу ни к городу, двусмысленным, сулящим юмор голосом спросил рыжий озорник. - Нет! - резко сказал гид. - Здесь все было только для мужчин: монастырь, тюремные камеры. Позднее - воспитательная колония, затем СЛОН - Соловецкий лагерь особого назначения. Жестокая справка охладила остроумца, он стушевался. - Хотелось бы услышать подробнее о СЛОНе, - сказал Бор-ский. - Никаких архивных документов об этом периоде не осталось, - сухо ответил гид. - Вот те раз! Десять лет существовал лагерь, ликвидирован перед самой войной - и никаких следов. Это же не времена игумена Филиппа или Потемкина-Таврического. - Никаких следов, - повторил гид [Там же. С. 236-237]. Нагибин предлагает эксплицитную параллель между активными созидательно-творческими временами Филиппа и столь же активной творчески-созидательной позицией сосланных на Соловки советских интеллигентов: - После революции сюда присылали на перевоспитание тех представителей ленинградской интеллигенции, преимущественно научно-технической, что саботировали мероприятия Советской власти. Они очень много сделали для острова. Можно сказать, продолжили созидательную работу игумена Филиппа. - Что-то это напоминает... - задумчиво сказал Борский. - Да ладно... Все же непонятно, как при такой осведомленности о глухих временах Ивана Грозного ничего не известно о недавнем прошлом [Там же. С. 237]. Далее рамки предложенной интерпретации выходят за пределы истории на уровень обобщения, а сама интерпретация выдвигается в плоскость универсальной гуманистической этики: - Да здравствует воинствующий гуманизм! - с каким-то бедным весельем произнес экскурсовод. - Ну, мне пора сеять дальше разумное, доброе, вечное. Они пожали друг другу руки и разошлись. - Насладились боевой славой? - спросил Борский. - Какая там слава! Если б не вы, он бы меня укокошил. Но вообще я рад, что это было. - А я - нет! Зачем лезть не в свое дело? - Мне показалось, что впервые в жизни я полез в свое дело. Ужасно жалею, что никогда никуда не лез... Кстати, вы непоследовательны. Вспомните наш разговор в аэропорту. - Что тут общего? Там было нарушение закона. А этот - уголовной юрисдикции не подлежит. - Вот почему вы остались в стороне? - Если хотите - да. И повод был ничтожный. - Моя бабушка говорила: нет зла большого и зла малого. Зло -оно всегда зло. И неужели утаенные киоскершей газеты важнее осквернения памятника? - Тогда будьте последовательны. Рыжий кочевряжился на саркофаге, другие на него мочатся или валят девочек... Наймитесь сюда сторожем вместо той старухи с распухшими ногами. Почему он злится? Потому что недоволен собой?.. Тогда это хорошее в нем. А может, последовать его совету? Выйти на пенсию и поступить сюда сторожем?.. - Возможно, я так и сделаю, - серьезно сказал Егошин. - Старое дитя!.. Не связывайтесь вы с этим охламоном. Поверьте моему опыту: это не просто фальшак, дешевка, он опасен. - Вы считаете, тут пахнет убийством? - с нарочито серьезным видом спросил Егошин. - Надеюсь, что нет! - Странная, медленная, нежная улыбка всплыла из глуби существа Борского и завладела лицом, наделив его непривычной мягкостью. - А вы никогда не задумывались, как легко убить человека? - В практическом или этическом плане? - Егошина поразило дикое несоответствие слов Борского его улыбке. Может, улыбка относилась не к самому вопросу, а к тому доверию, какое тот впервые кому-то оказывал. - Практический аспект не интересен: так или иначе способ всегда находят. Если же возникает этическое сомнение, то это невероятно трудно. Но вся соль в том, что этический момент почти никогда не возникает. У Раскольникова он возник, поэтому самые умные исследователи считают, что он вовсе не убивал ни старуху процентщицу, ни жалкую Лизавету. Убивали и убивают - много и охотно - те, перед кем такой вопрос не возникает. Из всех так называемых извечных запретов людям легче всего переступить именно этот. Гарантируйте безнаказанность - человечество исчезнет с лица земли в гомерически короткий срок. Убийство станет почти единственным способом общения между людьми, даже самыми близкими. Между близкими - в первую очередь. - Если вы хотели меня запугать, - Егошин улыбался несколько натянуто, - то, кажется, достигли цели [3. С. 243-244]. Разделяя в рассказе «Куличок-игумен» солженицынский пессимизм в отношении нравственной природы человека, Нагибин в «Поездке на острова» несколько смягчает финал рассказа, который становится не таким безнадежным: Ты мне, сука, за все заплатишь. Вся вонь от таких, как ты. Вечно ты мне поперек лезешь, всю жизнь. Интеллигент паршивый!.. «Знакомая мелодия, - подумал Егошин. - Но неужели это правда?.. Значит, я все-таки не зря коптил небо, если мешал таким, как этот?.. Ах, как измельчал, как измельчал ты в новом образе, Колычев!.. Да и враг твой - мелочь... Но это ничего... ничего... Я еще буду... когда-нибудь опять. И тогда прикончу Железную старуху зла...» - Ладно, - сказал он ясным и звучным голосом. - Брось болтать пустое, Малюта, делай, зачем пришел!.. И рыжий верзила, что стоял напротив него, будто что-то вспомнил. Нет, то были не воспоминания, а догадка, что ему подсказывают его истинную суть. Он смешно, наивно наклонил к плечу голову, силясь постигнуть конечный смысл услышанных слов или разгадать отзвук, который они породили в нем. И какое-то доверчивое выражение появилось на его грубом лице, он верил, что сейчас все объяснится до конца. Но Егошин молчал, глядя выжидающе ему в лицо. Рыжий потупился, потом вскинул голову, быстро шагнул к маленькому человеку, стоящему над черной водой, и протянул вперед руки... [Там же. С. 248-249]. Бродский В годы перестройки положение вещей радикально изменилось. Попытки осмыслить ГУЛаговское прошлое перестали подавляться. Воспоминания и свидетельства очевидцев начали издаваться, по крайней мере, в отрывках (по большей части такие публикации появлялись в журнале «Огонек») - как, например, мемуары Д. С. Лихачева (отдельное издание: [4]) или появившиеся в 1988 г. воспоминания писательницы Веры Пановой о ее последней встрече с мужем, Борисом Вахтиным, в пересылочном пункте Кемь. В 1988 г. на студии Мосфильм режиссером Мариной Голдовской был снят фильм «Власть соловецкая», который впервые донес до широкой публики свидетельства переживших репрессии соловецких узников - в том числе Д. С. Лихачева. В эти годы в Соловках сформировалась группа молодых историков, и результаты предпринятой ими непосредственно на месте расследовательской деятельности дали много авторитетных материалов для изучения истории СЛОН, для музейной документации и политических мероприятий по увековечению памяти соловецких узников (памятники). Первыми важными - и по сей день, вероятно, важнейшими - шагами на этом пути стали организация выставки, посвященной истории СЛОН и истории Соловецкого монастыря, а также отчасти осуществленная идея установки памятников в виде каменных блоков всем жертвам СЛОН и ГУЛага в разных городах России (Соловецкие камни, 1989-1990). Одним из этих молодых исследователей был Юрий Бродский, приехавший в рамках журналистского расследования на Соловки в качестве фотографа, оставшийся на островах и в 1990-х гг. создавший базу источников истории СЛОН, которая стала важной вехой для дальнейших исторических исследований: «Соловки. Двадцать лет особого назначения»49. Этот том содержит репрезентативное собрание свидетельств очевидцев-узников СЛОН, выживших в лагере или умерших в нем: материал тома рубрицирован по профессиональному и возрастному критериям. Несмотря на то, что сам Бродский не историк, ему удалось определить дальнейшие пути символической концептуализации Соловков в предпосланном его тому программном эссе «Соловецкие парадоксы»50. В этом эссе Бродский, хоть и неявным образом, следует за Солженицыным и Нагибиным. Он тоже пытается осмыслить Соловки как своего рода общечеловеческий символ, причем делает это, подобно Нагибину, в сравнительно-исторической ретроспективе. При ее помощи Бродский показывает историческую континуальность, берущую свое начало в Средних веках и актуальную до сего дня: амбивалентность символических коннотаций топоса, вибрацию его смыслов между полюсами многочтимого святого места, уединенной обители духовности и веры, с одной стороны, и топоса насильственного отторжения от социума, топоса, в котором власть центра самоутверждается самым жестоким способом, - с другой. Именно здесь Бродский находит характерный семантический парадокс Соловков, который на протяжении столетий неизменно проявляется в разнообразных конкретно-исторических деталях. Видя в нем символ «всемирной картины борьбы зла с добром», Бродский возводит семантику соловецкого топоса до степени общечеловеческой. Тем не менее именно из этого парадокса, который столетиями подтверждает свою актуальность повторяющимися фазами своей истории - стремлением к неповиновению или мученичеством тысяч и тысяч жертв, Бродский выводит принципиальную возможность выхода из порочного круга и реинтерпретации семантики Соловков. Это утверждение Бродский мотивирует указанием на то, что даже крест как символ может подвергаться перекодировке: перед тем как крест стал христианским символом спасения, он -в контексте Римской империи - был символом торжествующего насилия репрессий. Тем самым Бродский до некоторой степени делает Соловки символом второго порядка, символическим топосом, способным творить символы, и его значение не ограничивается только структурно-механистическим потенциалом процесса символотворе-ния (процесса, который с точки зрения культурной семиотики или теории обряда присущ любому лиминальному топосу): соловецкий топос обладает однозначной и мощной этической импликацией: даже там, где зло вновь и вновь доминирует над добром, добро может победить. Прилепин В эпоху Путина Соловки переживают церковный ренессанс. Возрастает поток туристов и паломников. Создаются группы экспертов, разрабатывающих туристические концепции и прилагающие усилия к их преобразованию (прежде всего, стоит вопрос о том, передать ли Соловки в полное подчинение церкви или нет); свидетельство этому в недалеком прошлом - фильм «Остров» Павла Лунгина (2008). В 2014 г. новый и до сих пор самый значительный из романов Захара Прилепина «Обитель» был удостоен первой премии национального конкурса «Большая книга», а в 2016 г. появился роман Евгения Водолазкина «Авиатор», в котором жанр исторического романа обогащен элементами научной фантастики. Уже само заглавие романа Прилепина соответствует вышеупомянутой риторической фигуре метонимического обобщения pars pro toto: «Обитель» - это рематическое обозначение монастыря, встречающееся уже в исторических документах и, по свидетельствам документальных источников XIX в., употребительное в обиходной речи обитателей Соловков. Однако в романе Прилепина речь идет не о монастыре, а об эпохе СЛОН: в жанре актуального в последнее время исторического романа Прилепин переносит это типичное обозначение монастыря на ГУЛаг, тем самым уподобляя их друг другу, и вслед за Нагибиным и Бродским утверждает ту же самую историческую константность местной семантики. В изображаемом Прилепиным мире советский лагерь и церковь пока еще не находятся в оппозиции, но и не окончательно совмещаются. С точки зрения протагониста из числа лагерной администрации, почти парадоксом - и в этом Прилепин эксплицитно соотносится с концепцией Бродского - выглядит то, что духовные лица и белогвардейцы занимают высокое положение в лагере, а архиереи охраняют собственность большевиков51. С точки зрения разных персонажей разные эпохи сравниваются между собой и каждый раз - по признаку сходства. Так, например, происходит в эпизоде, в котором начальник лагеря Эйхманис указывает на то, что монастырь всегда был в высшей степени обороноспособной и до зубов вооруженной крепостью. Или когда он же замечает, что в системе СЛОН под арест заключено гораздо меньше духовных лиц, чем белогвардейцев или даже членов самого ОГПУ, и что именно клирикам живется относительно лучше (именно эту цель преследует и вымышленное действие романа): - Рассказывают, что мы убили русское священство, - тихо продолжил он. - Как бы не так. В России сорок тысяч церквей, и в каждой батюшка, и над каждым батюшкой свое начальство. А в Соловках их сейчас одна рота длиннополых - 119 человек! И то самых настырных и зловредных. Где же остальные? А все там же. Проповедуют о царстве Антихриста. Нет, Феофан? - вдруг крикнул Эйх-манис и еще громче скомандовал: - Заткнись!.. - Да ладно бы только проповедовали! - кривя улыбку, продолжил Эйхманис, голос его стал жестяной и бешеный. - Никто ж не рассказывает, что было обнаружено в Соловецком монастыре, когда мы сюда добрались в 1923-м. А было обнаружено вот что. Восемь трехдюймовых орудий. Два пулемета. 637 винтовок и берданок с о-о-огромным запасом патронов. Феофан! - снова, нежданно и яростно, рыкнул Эйхманис. - На кого хотели охотиться? На тюленей? Из пушек? А? Заткнись! - Мы понимаем, что это такое? - спросил Эйхманис, точно уже спрашивая не сидевших здесь, а кого-то, находящихся за их спинами. - Неприступная крепость, которую англичане взять не смогли, а царь Алексей Тишайший десять лет осаждал. И она полна оружием, как пиратский фрегат. Монахи здесь, между прочим, издавна были спецы не только по молитвам, но и по стрельбе. И что вы приказали бы предпринять советской власти? Оставить здесь монастырь? Это... прекрасно!.. Прекрасное добросердечие. Но, думаю, вполне достаточно, что мы их всех не расстреляли немедленно, и даже оставили тут жить... Пушки, правда, отобрали... Но если Феофан напишет бумагу, что ему требуется пушка, - я рассмотрю... [6. С. 277-278]. И даже сам служитель культа, игумен Иоанн, которого все любовно величают «владычка», не делает различия между монастырем и советской властью: - Но надо помнить, милые, - говоря это, чуть прихрамывающий владычка Иоанн посмотрел на Артема, пошедшего справа, и тут же на мгновение обратил взор к идущему слева Василию Петровичу, - адовы силы и советская власть - не всегда одно и то же. Мы боремся не против людей, а против зла нематериального и духов его. В жизни при власти Советов не может быть зла - если не требуется отказа от веры. Ты обязан защищать святую Русь - оттого, что Русь никуда не делась: вот она лежит под нами и греется нашей слабой заботой. Лишь бы не забыть нам самое слово: русский, а все иное - земная суета. Вы можете пойти в колхоз или в коммуну - что ж в том дурного? - главное, не порочьте Христова имени. Есть начальник лагеря, есть начальник страны, а есть начальник жизни - и у каждого своя работа и своя нелегкая задача [6. С. 44-45]. Распознаваемость исторической непрерывности даже в ее вариациях подчеркнута тем, что Прилепин противопоставляет великим историческим персонажам (игумену Филиппу, например) их ничтожных современных двойников и тем самым обозначает историческую деградацию топоса. На материале разных исторических эпох Прилепин сопоставляет многих одноименных персонажей. Так распадается на разные персонификации антропоним «Филипп», вовлекаясь таким образом в игровое поле парадокса. Сначала Филипп репрезентирован как бесспорный святой, как пример недостижимого величия: И святой Филипп жил в безбрачии. И оглядываюсь я порой и думаю, может, и остались вокруг только дети Путши и Скуратовы дети, дети Еловца и Кобылины дети? И бродят по Руси одни дети убийц святых мучеников, а новые мученики - сами дети убийц, потому что иных и нет уже? Владычка вдруг заплакал, негромко, беспомощно, по-стариковски, стыдясь себя самого - никто не мог решиться успокоить его, только ходившие по церкви встали, и разговаривавшие на своих нарах - стихли [Там же. С. 513]. Рядом с историческим игуменом Филиппом возникает современный «Филиппок»: преступник, которого зовут «юродивым» [Там же. С. 73] из-за его инфантильно-наивной, почти идиотической и одновременно разоблачающей манеры поведения: Звали его Филиппом - Афанасьев узнал. Убил Филиппок свою матушку и по той причине оказался в Соловецкой обители [Там же. С. 86]. Интертекстуальным претекстом для юродской вариации образа Филиппа мог бы послужить рассказ Нагибина «Куличок-игумен», где Иван IV, желающий призвать Филиппа в метрополию несмотря на его «юродство», под которым подразумевается сдержанная реакция игумена на лестное предложение, критикует игумена следующим образом: - Очнись, Филипп! Не юродствуй. Ты ныне не Соловецкой земле, а всей Руси служить будешь. Не унижайся, игумен. Бери, что дают, и стань наравне со славнейшими. Не зли меня, Филипп. Не доводи до худого [3. С. 206]. Далее с этим современным ничтожным Филиппом оказывается сопоставим игумен Иоанн, которого любовно величают диминути-вом «владычка»: Продолжалось то меньше трети минуты. Владычка вздохнул и вытер глаза рукавом. - Но и этих надо любить, - сказал он и осмотрел всех, кто был вокруг. - Сил бы [6. С. 513]. И в-третьих, первый и самый долголетний начальник СЛОН, латыш Эйхманис, постоянно сопоставляется с Филиппом и даже при- 1 равнивается к нему . В приложенном к роману вымышленном дневнике его тайной возлюбленной Федор Иваныч Эйхманис часто обозначен просто инициалом Ф. В этой редукции антропонима до инициала, на поверхности нарратива вызванной только необходимостью соблюдать тайну связи, легко усматривается возможность ассоциации с Филиппом, подтвержденная и в характеристике Эйхманиса: несмотря на то, что он в качестве начальника лагеря охарактеризован как человек в высшей степени неоднозначный, акцент на его заслуживающих уважения многочисленных инновационных и способствующих прогрессу мероприятиях тоже намекает на возможность соотнесения его фигуры с фигурой архитектора инноваций и автора многих учреждений игумена Филиппа, который сделал из затерянного в глуши сонного средневекового монастыря своего рода форпост хозяйственного, культурного и духовного прогресса Нового времени. В авторских примечаниях к роману находим следующую запись: 13 марта 1925 г. организуется Соловецкое отделение Архангельского общества краеведения (СОАОК): приказ по Управлению Соловецким лагерем особого назначения. Председатель краеведов, как ни удивительно, Федор Эйхманис. 12 мая 1925 г. очередным приказом УСЛОНа северо-восточная часть Большого Соловецкого острова объявлена заповедником. На территории заповедника запрещалась вырубка леса, охота, сбор яиц и пуха. Позже по инициативе Эйхманиса был заложен питомник лиственниц и других хвойных, которые были рассажены по всему острову. (Послушное воображение рисует молодого мужчину - вот у него саженец в руках, вот он держит в ладонях нежнейшего птенца лимонного цвета.) Соловецкие краеведы (по совместительству - заключенные) и бывший организатор спецпокушений во главе краеведов - с успехом занимаются акклиматизацией ондатры и вопросами рационализации лесопользования. Эйхманис и его спецы изучают острова архипелага, скиты на Анзере, неолитические лабиринты на Большом Заяцком острове, Фаворскую часовню на острове Большая Муксалма, разыскивают и описывают землянки отшельников. Весомая цифра: 138 научных учреждений СССР переписываются с краеведами Эйхманиса. Летом 1926 г. к Эйхманису приезжают столичные гости - профессор Шмидт (АН СССР), профессор Руднев (Центральное бюро краеведения), профессор Бенкен (ЛГУ). Профессора, мягко говоря, удивлены результатами работы и настаивают на преобразовании СОАОКа в самостоятельное Соловецкое общество краеведения (СОК). СОК организован в ноябре 1926 г. В декабре публикуется первый сборник научных материалов СОКа. В последующие годы их будет опубликовано еще двадцать пять. Ценность многих монографий поныне несомненна. Далее: еще одна забава латышского стрелка - музей, под который выделили Благовещенскую церковь и утепленное прясло крепостной стены возле Белой башни. После случившего в монастыре пожара (вопреки легенде большевики не имели к нему никакого отношения: зачем им жечь собственный лагерь) в музей идет 1500 единиц хранения монастырского архива, 1126 старых книг и рукописей, две с половиной тысячи икон, деревянная и оловянная посуда основателей монастыря, келейный белокаменный крест преподобного Савватия, чудотворная Сосновская икона Корсунской Божией Матери в сребропозлащен-ной ризе ручной художественной работы, образ Спаса Нерукотворного, написанный преподобным Елеазаром Анзерским, художественная парча, коллекция отреставрированных древних бердышей, копий, стрел, пушек, пищалей. Всего 12 тысяч экспонатов. Ну и заодно: программки лагерных театров, лагерные газеты и журналы, фотографии бодрого быта лагерников, их литературные сочинения и прочие рукотворные изделия зэка. А что, тоже история. Одновременно по приказу Эйхманиса открыт еще один музей в части Спасо-Преображенского собора. В алтаре - экспозиция по иконописи [6. С. 733-734]. Далее в вымышленном дневнике возлюбленной начлага Галины записано, что Эйхманис организовал перезахоронение мощей основателей монастыря (их эксгумация осуществлялась тоже по его инициативе) и позаботился о том, чтобы был сокращен срок заключения Нафталия Френкеля, будущего генерал-лейтенанта НКВД. Все это делает прилепинский образ Эйхманиса мерцающим и даже более позитивным, нежели негативным - это фигура, которой свойственны все ужасные черты прототипов - деятелей ГУЛага, но которая может вызвать и положительные эмоции своими действиями по устройству и развитию многочисленных местных исследовательских учреждений, собиранию архивов и сохранению в музеях духовного наследия богатой истории Соловков52. Очевидно, что в характеристике Эйхманиса вопрос о его национальной принадлежности играет важную роль. Между этической и нравственной амбивалентностью Эйхманиса и неопределенностью его национальной принадлежности устанавливается причинно-следственная связь. Его возлюбленная, Галина, по этому поводу замечает в своем дневнике: Он сказал как-то: «У латышей нет своего характера - характер им заменяет исполнительность и точность. Они подумали, что вся Россия станет их страной, - у них же не было страны, только немецкие господа. Но Россия опять извернулась и становится сама собой. Она как соловецкий валун: внутрь ее не попасть. Латыши остались ни при чем, и поздно это поняли». (Я когда видела валун на кладбище, вспомнила про тот валун, о котором он говорил, и так сложилось у меня в сознании, что это один и тот же валун.) Ф. закончил так: «Дело большевиков - не дать России вернуться в саму себя. Надо выбить колуном ее нутро и наполнить другими внутренностями». У Ф., конечно, нет никакой национальности [6. С. 722]. Не ответственны ли за амбивалентность топоса люди, не принадлежащие к русской нации? Несомненно, что для Прилепина борьба добра со злом, и в его тексте сражающихся на Соловках, - это чисто русская борьба. Уже из процитированных выше слов игумена Иоанна явствует, что продекларированная в них историческая континуальность, неизменная самоидентичность Соловков принадлежит Руси-России: хотя она и описана как почти совершенно омраченная «тенью», она все же заслуживает сохранения, и особенно на фоне многочисленных других, не-русских внешних сил и непрошеных гостей, от которых она изображена защищающейся. В другом эпизоде Прилепин эксплицитно описывает Соловки как синекдоху России, которая отражается в островах как в фокусе линзы: Соловки - это отражение России, где все как в увеличительном стекле - натурально, неприятно, наглядно! [Там же. С. 58]. Прилепин подхватывает, хотя и опосредованно, как до него это уже сделал Бродский, «девиз» СЛОН и делает его интерпретационным кодом русской истории: «Сначала на Соловках, потом на всей Руси». Тем самым он основывается на просьбе Ивана IV игумену Филиппу стать митрополитом: только Филипп может быть полномочным представителем Руси, поскольку раньше он нес ответственность за Соловки53. Как утверждает Прилепин, вкладывая соответствующее изречение в уста начальника лагеря Эйхманиса, амбивалентным топосом, обремененным негативными коннотациями, Соловки стали исключительно по вине их узников, отбросивших на это святое место тень своих грехов: Ф. - владычке Иоанну (запомнила): - Знаю, к чему клонишь! Клонишь к тому, что нам все вернется. Все уже вернулось вам! Крестьянин Семен Шубин провел на Соловках 63 года - за произношение на святые дары и святую церковь богохульных слов! 63! И половину в одиночке сидел! Вот какая всемилостивая и всеблагая! Вот ее дары... Последний кочевой атаман Сечи Запорожской Петр Кальнишевский 25 лет тут просидел, из них шестнадцать - в каменном мешке. Погулять его выводили три раза в год - на Пасху, Преображение и Рождество. Это очень православно, да! Иноки сдали митрополита Филиппа -бывшего соловецкого настоятеля - Грозному. Молчали бы! А Филиппу тут Христос являлся - в Филипповой пустыни! И его иноки - отдали, и Филиппа удушили. Вы теперь что хотите, чтоб на Соловках было? Пальмы чтоб тут росли?.. (Владычка Иоанн слушал, улыбался, тихо кивал головою, как будто слушал дорогого ему ребенка, а тот повторял Символ веры) [6. С. 725-726]. Семантика топоса, исторические события, в нем происходившие, предстают повторением все той же основополагающей ситуации: там, где может случиться лучшее и человек может жить спокойно, случается худшее, и люди действуют вопреки всем заповедям - христианским заповедям! морали. Советский лагерь только повторяет то, что творили сами монахи. Итак, не подхватывает ли Прилепин пессимистический гуманизм «Архипелага ГУЛаг» Солженицына? Я полагаю, что Прилепин делает следующий после Нагибина шаг в направлении возврата Соловкам позитивных коннотаций, поскольку он не делает этот топос исключительным символом неизбежной победы зла и тем самым - символом антигуманного человечества, подобно Солженицыну и Нагибину. Напротив, для Прилепина Соловки обладают значительным потенциалом добра - и в этом он смыкается с Бродским. Правда, неограниченная возможность реализации этого потенциала еще впереди - и эту перспективу текст Прилепина оставляет открытой: будут ли ей способствовать другие нации или же сумрачная природа, впрочем, в целом подходящая для человека - на этот вопрос в тексте нет ответа. Вышеприведенные цитаты по поводу русского - нерусского вполне можно сравнить с утверждениями: «Человек - это такое ужасное» [Там же. С. 718] или «Человек темен и страшен, но мир человечен и тепел» [Там же. С. 746]. Тем самым Прилепин вновь обыгрывает название своего романа: слово «обитель» в этом контексте может быть понято и как православно-христианская метафора вселенной, и, значит, - опять-таки России. Водолазкин Роман Евгения Водолазкина «Авиатор» (2016) - это воспоминание об иллюзиях и травмах советской эпохи; в нем писатель задается вопросом, возможно ли объяснить ее последующим поколениям и сохранить в исторической памяти. И этот вопрос неизбежно влечет за собой следующий: если возможна интеграция ужасов ГУЛага в историческую память, то возможно ли искупление вины, которой обременили себя деятели ГУЛага? Соответственно, это поднимает и проблему справедливости, и проблему смысла исторических событий. И здесь Соловки - не просто место действия, но и в качестве метафоры национальной conditio важны на символическом уровне. Вымышляя биографию героя, Иннокентия Петровича Платонова, Водолазкин сводит в непосредственном - так сказать, физическом -контакте эпохи сталинизма и постсоветских поздних 1990-х гг.: Платонов - это своеобразный воскрешенный Лазарь, продукт эксперимента «Лаборатории по замораживанию и регенерации» ОГПУ, действовавшей в системе СЛОН на Соловках, успешно размороженный и тем самым возвращенный к жизни русскими учеными 1990-х гг. Таким образом Водолазкин искусно соединяет две главные составляющие популярного жанра фэнтэзи: научную фантастику и мотив воскресения из мертвых, нагружая их оба национально-историческими смыслами. Имя Иннокентий, как это может показаться, свидетельствует о невиновности героя, но так ли это? В 23-летнем возрасте он был обвинен в убийстве агента ГПУ и сослан на Соловки, где подвергся жестоким пыткам и выжил, в конце концов, возможно, только потому, что добровольно согласился подвергнуться первому опыту замораживания на человеческом материале - до этого эксперименты проводились только на крысах. Действие романа, разворачивающееся в 1990-е гг., вводит читателя в процесс постепенного восстановления памяти героя при помощи терапии, способствующей последовательному контакту героя с вещами и людьми из его прежней жизни. При этом выясняется, что Иннокентий действительно виновен в убийстве, за которое был сослан, но мотивом его преступления было восстановление справедливости, вернее, кара за преступление: статуэткой Фемиды, стоявшей в доме, где он вырос, он убил рабочего колбасной фабрики Николая Ивановича Зарецкого, бывшего тайным агентом ГПУ и донесшего на хозяина квартиры, профессора Воронина, обвинив его в контрреволюционной деятельности, за что профессор и был вскорости расстрелян. Не случайно, конечно, упоминается и о том, что Иннокентий, еще будучи ребенком, отколол от этой статуэтки весы, попытавшись сделать их подвижными и, значит, более интересными. Эта маленькая деталь и еле ощутимый намек на Раскольникова свидетельствуют о том, что восстановление справедливости не так-то просто, как может показаться на первый взгляд; не только сам воскресший из мертвых Иннокентий начинает все больше сомневаться в правомерности своего поступка по мере того, как к нему возвращается память - на этой мысли выстроена вся система персонажей романа, в которой даже худший злодей, гэпэушник Воронин, выглядит неоднозначной фигурой. По мере возвращения памяти Иннокентий спрашивает себя, а не виновно ли общество в преступлении Зарецкого? И не был ли он просто инструментом справедливости, а не преступником? А может, он тогда и не виноват, что на отца Анастасии настучал? Может быть, общественные условия виноваты? Гейгер-то, я думаю, так и считает. Но ведь не общественные условия на профессора стучали, а Зарецкий. Значит, он совершил преступление, и то, что его тюкнули по голове, оказалось наказанием. Справедливым, подчеркиваю, наказанием злодея, хотя об этом мало кто знал. Сложнее все выглядит в отношении того, кто его тюкнул. Он - злодей или инструмент справедливости? Или - и то, и другое? [7. С. 343]. Воскресший Иннокентий хотел бы нарисовать портрет Зарецко-го - с очевидными покаянными намерениями, чтобы отдать справедливость - в обратном, реабилитирующем смысле - тому, кого он убил, защищая справедливость: Если бы ко мне в полной мере вернулось мое умение, я нарисовал бы Зарецкого. Портрет человека, скорбно склонившегося над колбасой. Нарисовал бы не насмешливо - а сочувственно. Если не с любовью, то, по крайней мере, с жалостью. Его ведь некому было пожалеть, и ни одной слезы не пролилось на его похоронах. Ни одной. Вообще говоря, мне кажется, что, когда человека описываешь по-настоящему, не можешь его не любить. Он, даже самый плохой, становится твоим произведением, ты принимаешь его в себя и начинаешь чувствовать ответственность за него и его грехи - да, в каком-то смысле и за грехи. Ты пытаешься их понять и по возможности оправдать. А с другой стороны: как понять поступок Зарецкого, если он сам его не понимает? [7. С. 355-356]. Ненависть Иннокентия становится неоднозначной даже по отношению к его мучителю Воронину. Когда он смотрит документальный фильм о СЛОН с кадрами 1920-х гг., он чувствует частью самого себя своего врага, ныне живущего только в его памяти, и задается в

Скачать электронную версию публикации