The story of Tsarevich Chlor: On development of the figurative and allegorical system in Dderzhavin's Ode to Felice.pdf «Сказка о царевиче Хлоре», написанная Екатериной II для внуков Александра и Константина, была одним из самых популярных произведений императрицы. Отдельными книжками сказка вышла в 1781, 1782 и 1783 гг. Причем в 1783 г. по распоряжению директора Императорской Академии наук княгини Е.Р. Дашковой было напечатано «800 экз. на российском языке и 400 экз. с приобщением греческого перевода» [1. C. 338]. В «Сказке о царевиче Хлоре» ярко отразились идеалы эпохи Просвещения, и в то же время сама она стала своеобразным претекстом для ряда произведений XVIII в. Между тем и сама сказка, и порожденные ею интертекстуальные связи до сих пор исследованы недостаточно. Можно указать лишь на работы О.С. Карандашовой, раскрывающие различные аспекты интерпретации произведений Екатерины для детей: «Сказки о царевиче Хлоре» и «Сказки о царевиче Фивее» [2, 3, 4]. Что же касается того определяющего влияния, которое оказала первая сказка императрицы по поэтику оды Г.Р. Державина «Фелица», то здесь приходится говорить лишь о констатации самого факта державинского «отклика» на образный строй сказки. При этом даже в монографических исследованиях допускаются фактографические неточности. Так, например, И. Клейн пишет следующее: «.в 1781 году в печати появляется написанная самой императрицей стилизованная в народном духе Сказка о царевиче Хлоре; ее вторая сказка «Сказка о царевиче Фивее позднее используется Державиным в Фелице» [5. C. 474]. Эта «путаница» служит лишним доказательством актуальности разговора о глубоких связях оды «Фелица» со «Сказкой о царевиче Хлоре»; прояснение которых и является задачей настоящей статьи. Зачин сказки задает условно-историческое время: «До времени Кия, Князя Киевского, жил да был в России Царь...» [6. C. 118]. У Царя и Царицы родился сын - «дивное дитя» царевич Хлор. Слух о чудесном ребенке, который «сколь был красив, столь же был умён и жив», проник в чужие земли. И тогда Хан Киргизский, кочующий по дикой степи, захотел испытать дитя. Он выкрал царевича Хлора и велел ему найти «цветок розу без шипов, что не колется». По закону волшебной сказки у Хлора появляется помощник -ханская дочь Фелица, бывшая замужем за Брюзгой-Султаном. Брюзга «никогда не смеялся и серживался на других за улыбку, Ханша же была нрава веселого и весьма любезна» [6. C. 119]. Фелица предупреждает Хлора о различных трудностях пути и дает в провожатые своего сына. Простившись с Фелицей, царевич сквозь калитку входит в «превеликий зверинец». Именно так называет Екатерина то условное пространство, на котором разворачиваются поиски цветка - символа добродетели. Ханский зверинец - это собрание человеческих слабостей и пороков, здесь Хлор проходит нравственные испытания под руководством Рассудка, сына Фели-цы. Сначала путникам встречаются люди, проводящие жизнь в веселиях, «безсчетных забавах», сопряженных, однако, «со множеством скук». Хлор не соглашается на их уговоры остаться и разделить безмятежное счастье. Новым препятствием на пути к добродетели становится встреча с Лентягом Мурзой. Лентяг возлежит на пуховых подушках, приказывает принести гостям «трубки курительные и кофе». Царевич от всего отказывается, но хочет отведать винограда из угощений Лентяги, однако непреклонный Рассудок напоминает ему о заветной цели. Переночевав в крестьянском доме, герои продолжают путешествие, но утомленный Хлор сворачивает с прямого пути. Он заходит на рынок, где все заняты торгом и меною. Царевич теряется среди телег и плачет от обиды на грубое обращение. Однако Рассудок-провожатый не покидает ребёнка. По узкой каменистой тропке они взбираются на гору и с помощью двух стариков - Честности и Правды - добираются до вершины горы. Здесь Хлор срывает цветок добродетели. Тут же в горном храме заиграли на трубах и литаврах, «и разнесся повсюду слух, что Царевич Хлор сыскал в таких молодых летах розу без шипов, которая не колется» [6. C. 126]. С тех пор все люди любили царевича, а он час от часу укреплялся в добродетели. Как видим, сочинение императрицы в трансформированно-фольк-лорных образах утверждало просветительский идеал добродетельного монарха и нацеливало на воспитание честного, правдивого, справедливого и добродетельного человека. Механизмы указанных трансформаций детально прослежены в статье О.С. Карандашовой «Фольклорные традиции и черты литературности в сказках Екатерины II для детей». В частности, отмечается функциональная близость хитрого Хана, похитившего царевича, с образами Кощея и Змея. Однако герой-антагонист в сказке Екатерины лишен фантастичности, «Хан не является воплощением низкого, злого и враждебного всему живому, он лишь человек, хотя и подверженный порокам» [4. C. 48]. Интересна также предложенная трактовка образа Фелицы как варианта фольклорной Бабы-Яги, дающей жизненно необходимые для путника советы. Однако следует признать, что фольклорные схемы играют здесь лишь второстепенную роль, подчиняясь задаче создания философской аллегории. В образах розы, дороги, горы, Хлора и Фелицы (чьи имена символизируют нравственную чистоту и счастье), Рассудка, Правды и Справедливости утверждает себя характерная для поэтики классицизма тенденция создания аллегорической эмблематичности. Можно говорить о том, что именно в сказке Екатерины добродетель как главное - человеческое, а не специально монаршее - достоинство правителя обретает конкретно-чувственную форму прекрасного цветка. Мы при этом полагаем, что сама идея человечности как высшей ценности восходит к Державину. В 1779 г., за два года до появления «Сказки о царевиче Хлоре», Г.Р. Державин написал оду в честь рождения внука Екатерины великого князя Александра (будущего императора), переделанную несколько позднее в «Стихи на рождение в Севере порфирородного отрока». В «Стихах.» не только произошла кардинальная трансформация оды: использование хореического размера вместо нормативного четырехстопного ямба, обы-товление античных образов, особая позиция лирического героя, скорее пребывающего в замешательстве, чем горящего «пермесским жаром». Важнее то, что в «Стихах.» впервые человеческая добродетель монарха выступает своеобразным смысловым центром поэтической ситуации. Порфирородное дитя получает от слетающихся к его колыбели гениев все полагающиеся царственному младенцу дары: «гром предбудущих побед», украшающие свет художества и науки, «сияние порфир», «спокойствие и мир», «разум, духа высоту» [7. C. 88]. Но самый главный дар, выбивающийся из ряда царских «совершенств», приносит последний из гостей, и этот дар - добродетель человечности: Но последний, добродетель Зарождаючи в нем, рек: Будь страстей твоих владетель, Будь на троне человек! [7. C. 89]. Таким образом, впервые слово «человек» как настоящий предмет поэзии произнес именно Державин. Это позволяет предположить, что творческий диалог Екатерины и Державина не исчерпывается сказочно-одическим образом Фелицы, но восходит к новаторским стихам Державина «На рождение в Севере порфирородного отрока». Екатерина-писательница, чуткая к художественным тенденциям эпохи, образно варьирует и углубляет смыслы человечности как добродетели. Причем обращается для этого не только к форме сказки, но и к такой разновидности детского чтения, как азбука. Написанная Екатериной также для ее внуков «Начальная азбука с гражданским учением» содержит наставления в добродетельном поведении. Подхватив в свою очередь сюжет «Сказки о царевиче Хлоре» и слегка усилив ее восточный колорит, Г. Р. Державин в 1872 г. написал оду Екатерине от имени «некоторого татарского мурзы», обыграв тем самым предание о происхождении своего рода от татарского мурзы Багрима. В объяснениях к оде ее автор отмечал, что назвал Екатерину киргиз-кайсацкою царевною еще и потому, что у него были деревни в тогдашней оренбургской области, по соседству с киргизскою ордою, подвластною императрице. В первой публикации ода Державина «Фелица» называлась так: «Ода к премудрой киргиз-кайсацкой царевне Фелице, написанная некоторым татарским мурзою, издавна поселившимся в Москве, а живущим по делам своим в Санкт-Петербурге. Переведена с арабского языка». Эта литературная мистификация стала не просто восхвалением монархини, но попыткой развития творческого диалога. Вячеслав Ходасевич в своей книге о Державине так обрисовал состояние одической пресыщенности, которое переживала Екатерина ко времени появления «Фелицы»: «Прежние похвалы Державина, в сущности более громкие и глубокие, нежели те, которые заключались в "Фелице", она, вероятно, тоже читала. Но они даже не запомнились - потонули в хоре привычной лести. А над "Фелицей" она несколько раз принималась плакать. "Как дура плачу", - сказала Дашковой» [8. C. 130]. «Почему же она была так растрогана?» - задается вопросом Вяч. Ходасевич и объясняет это тем, что Екатерина устала от торжественных штампов и была рада увидеть себя не только государыней, но и живой женщиной, с ее привычками и склонностями. При всей справедливости этих объяснений, пожалуй, следует учитывать также и то, в «Фелице» императрица увидела непосредственную реакцию на собственную поэтическую личность, на Екатерину-писательницу. Возможно, эта ситуация сотворчества и была решающей для успеха столь неоднозначной по своей эстетической архитектонике державинской оды. Понимая, что Екатерина равнодушна к стихам и поэтическая красота для нее «приятна, сладостна, полезна, / Как летом вкусный лимонад»5, Державин пленяет Екатерину ее же сказкой, укрупнив и исторически конкретизировав каждый «лепесток» розы добродетели и придав выразительность многочисленным образам зверинца человеческих пороков. История публикации державинской оды была сопряжена с опасениями негативной реакции узнаваемо и насмешливо описанных в ней первых лиц государства: Г. Потемкина, А. Орлова, П. Панина, С. Нарышкина. Когда «по секрету» передаваемая из уст в уста ода дошла, наконец, до Потемкина и он потребовал ее полный текст, Державин был готов к самому худшему исходу событий и несколько месяцев томился неопределенностью своего положения. Между тем княгиня Дашкова весной 1873 г. поместила «Фелицу» в первой книжке только что учрежденного «Собеседника любителей российского слова». Державин, страшившийся опалы, получил в награду от Екатерины осыпанную бриллиантами золотую табакерку с пятьюстами червонцами. Этот знак высшего монаршего признания поставил Державина в ряд знаменитостей и наиболее приближенных к императрице вельмож. Как писал Ходасевич, Екатерина «разом ставила Державина очень высоко, как бы вводила его в круг людей, с которыми императ-рицашутит» [8. C. 132]. Успех Державина во многом был предзадан сочетанием прославления и порицания, одического хвалебного пафоса и снижающего сатирического осмеяния. Но в то же время он определялся точным попаданием в «поэтическую тональность» Екатерины. О.Б. Лебедева подчеркивает, что «опосредованное обращение к императрице через ее художественный текст дало Державину возможность избежать протокольно-одического, возвышенного тона обращения к высочайшей особе» [9. C. 287]. Державин начинает свое произведение не с позиции одописца, а с позиции человека, отправляющегося, подобно царевичу Хлору, на поиски добродетели и просящего наставленья премудрой Ханши: Богоподобная царевна Киргиз-Кайсацкия орды! Которой мудрость несравненна Открыла верные следы Царевичу младому Хлору Взойти на ту высоку гору, Где роза без шипов растет, Где добродетель обитает, -Она мой дух и ум пленяет, Подай найти ее совет [7. C. 97]. Дальнейшее смысловое развертывание строится на контрастном сопоставлении добродетели и порока, причем воплощением первой является сама Фелица-Екатерина. Таким образом, автор снимает ситуацию поиска, трудного пути к желанной цели. Добродетель уже предстала перед лирическим героем и читателями, и потому высказывание строится как перечисление всех достоинств ее носительницы и осуждение всех пороков, свойственных лирическому герою - мурзе. В обоих случаях, несмотря на принятую поэтическую условность, Державин старается быть максимально конкретным, указывая на придворные, политические, военные реалии времени. Но в то же время ему важно сохранять близость к тексту екатерининской сказки, удерживать перед умственным взором читателей ее образно-символический строй. Так, можно привести многочисленные примеры аллюзивных отсылок. Это, в частности, упоминание «трубок курительных и кофе», которыми Лентяг в сказке хотел угостить царевича Хлора и его провожатого. Но если сказочные герои «табаку не курят» и «кофе не пьют», то одический «раб прихотей» мурза говорит о себе противоположное: А я, проспавши до полудни, Курю табак и кофе пью; Преображая в праздник будни, Кружу в химерах мысль мою. [7. С. 98] (здесь и далее курсив в цитатах наш. - O.K.). Кружение мысли также можно считать трансформированной сказочной ситуацией, отсылающей и к непрямым путям, и к пляшущим в кругу праздно веселящимся людям. Державин-одописец использует собственные имена как нарицательные, придавая сказке статус литературного топоса: Между лентяем и брюзгой6, Между тщеславьем и пороком Нашел кто разве ненароком Путь добродетели прямой [7. C. 100]. Однако не собственно указанными аллюзиями задается диалогическая связь сказки и оды. Здесь важно появление одического слова -как высказывания, претендующего на непререкаемый авторитет, всеобщую значимость и безусловность утверждаемых смыслов. То, что первоначально предназначалось для детской комнаты и камерного домашнего чтения, обретает ораторские обертоны. Державин, таким образом, переводит произведение Екатерины совершенно в иной регистр. Причем в новом звучании никак не ослабляются смысловые пружины, задававшие ход сказочному повествованию, напротив, они словно наращивают силу своих импульсов. Композиционное построение оды также отражает зависимость от екатерининского текста-источника. Ода условно разделяется на две части, каждая из которых содержит вопрошание о заветной розе. В первой строфе это строки о царевиче, взошедшем на гору, «где роза без шипов растет, / где добродетель обитает», в двенадцатой строфе -сетования на человеческие страсти и заблуждения, переходящие в вопрос: «Где ж добродетель обитает? / Где роза без шипов растет?» В первой части оды лирический герой мурза, как бы занимая положение Хлора, просит Фелицу «подать наставленье». Но тут же признается, что не в силах ему следовать: «Мятясь житейской суетою, / Сегодня властвую собою, / А завтра прихотям я раб». Разговор о достоинствах Фелицы здесь призван оттенить пороки мурзы: «Подобно в карты не играешь, / Как я, от утра до утра». Воздав похвалы кротости царицы и описав распорядок ее дня, мурза переводит взгляд на самого себя, актуализируя в одическом высказывании тот эпизод «Сказки.», где Хлор и Рассудок оказываются среди приживальщиков Лентяги. Многие из них подобно Хлору отправлялись на поиски розы без шипов, но, не преодолев соблазнов пути, так и остались жить в праздности и пороке. Таким образом, сатирическая часть оды является своеобразным развертыванием эпизода у Лентяги и рассматриванием обитателей человеческого «зверинца». Именно сатирическая часть вызывала державинские опасения в гневе екатерининских вельмож, без труда узнававших собственные портреты. Отметим, что «личностно» реагировала на содержащуюся в оде сатиру и сама Екатерина, адресно рассылая оттиски «Фелицы» всем тем, чьи «слабости» в ней были описаны. Однако вряд ли можно говорить здесь о Державине как злом сатирике-обличителе. Живо описывая пороки вельмож, он не обходит стороной и почти интимные подробности собственных домашних занятий, отмечая в объяснениях к оде, что «сей куплет относится вообще до старинных обычаев и забав русских» [7. C. 376]: Иль, сидя дома, я прокажу, Играя в дураки с женой; То с ней на голубятню лажу, То в жмурки резвимся порой; То в свайку с нею веселюся, То ею в голове ищуся. [7. C. 376]. Таким образом, подразумевая в сатирическом описании конкретных людей, Державин все же ориентируется на общие законы человеческого существования, и в этом смысле сказка-претекст как раз и предстает воплощением должного бытийного плана. Утверждая универсальный характер заложенных в сказке положений, Державин усиливает их формулой сакрального текста: «всякий че- 1 ловек есть ложь» . Сатирическая часть оды воссоздает тот особый порочный фон, на котором Фелица-Екатерина предстает счастливым исключением из правила. Она сама и есть воплощение искомой добродетели, созидающей счастье: Из разногласия согласье И из страстей свирепых счастье Ты можешь только созидать. [7. C. 101]. В композиционном отношении сатирическое обличение «зверинца» уравновешивается патетическим прославлением добродетельной монархини. Но и здесь также Державин старается не выпускать из поля зрения сказку, однако уже не в ее содержательном, а в назидательном аспекте. Таким образом, к числу добродетелей причисляется сама морализаторская направленность творчества императрицы. Не уподобляясь предшествующим российским правителям, Екатерина создает сказки и азбуки, воспитывая своих подданных в духе кротости и незлобивости: В твои от дел отдохновеньи Ты пишешь в сказках поученьи, И Хлору в азбуке твердишь: "Не делай ничего худого, И самого сатира злого Лжецомпрезренным сотворишь" [7. С. 102]. Интересно отметить тот факт, что воздействие сказки на оду придало последней черты интимности, создало иллюзию близкого знакомства автора с адресатом. В книге Вяч. Ходасевича эта ситуация получает следующее художественное воплощение: «.при всей идеальности портрет и на самом деле был очень схож. Екатерина считала, что безымянный автор разгадал ее всю - от больших добродетелей до маленьких слабостей. "Кто бы меня так хорошо знал?" - в слезах спрашивалаона у Дашковой» [8. C. 132]. Между тем Державин был лично представлен императрице уже после получения от нее знаменитой золотой табакерки. Но даже учитывая художественную условность воспроизводимой Вяч. Ходасевичем императорской реакции на «Фелицу», следует задаться вопросом о том, что заставило предполагать близкое знакомство одописца с Екатериной. Мы считаем, что здесь снова-таки проявилось влияние сказки: предзаданная ею установка на близость дистанции и «неофициальность» общения вылилась в обытовленный одический образ. Причем, как подчеркивает О.Б. Лебедева, сниженно-бытовой образ порока был традиционен для сатиры, в то время как «бытового образа добродетели, да еще и венценосной, русская литература до Державина принципиально не допускала» [9. C. 288]. Бытовая конкретность и достоверность облика Екатерины вытеснила абстрактную схему идеального монарха не без предшествующего усилия со стороны самой Екатерины предстать живым человеком в семейном окружении, бабушкой, сочиняющей сказки для внуков. Эта сказочная модальность образа императрицы и была столь успешно разработана Державиным. В оде заслуживает внимания еще один момент, сопряженный с семейно-бытовым амплуа монархини. Воспевая такие ее качества, как скромность, любезность и приятность в обращении, Державин пишет: Слух идет о твоих поступках, Что ты нимало не горда; Любезна и в делах и в шутках, Приятна в дружбе и тверда; Что ты в напастях равнодушна, А в славе так великодушна, Что отреклась и мудрой слыть [7. С. 101]. Это отречение заслуживает особого комментария. Речь идет о том, что в 1767 г. Комиссия по составлению Нового Уложения приняла решение о поднесении Екатерине II титула «Великой Екатерины, Премудрой и Матери Отечества». Императрица отклонила титул за его «преждевременностью». Однако через несколько дней она вновь приняла депутатов Комиссии, вторично отказалась от именования «Великой и Премудрой», но оставила за собой титул «Матери Отечества» (см.: [11. С. 85]). Державин, говоря о великодушии Екатерины, имплицитно вводит сопряженную с ней тему семейственности, охватывающей в данном случае целое государство. Таким образом, Державин сочетает интимные и государственно-патетические оттенки в образе Фелицы. Будучи одописцем, он видит главную цель в восхвалении и возвеличении монархини. Этим объясняется осуществляемая в финале «Фелицы» смысловая амплификация: деятельность государыни в ее добродетельной заботе о своих подданных приравнивается к мироустроительной силе Бога. Поэт называет императрицу кротким и мирным ангелом, ниспосланным с небес, и взывает к высшим силам: Небесные прошу я силы, Да, их простря сафирны крылы, Невидимо тебя хранят От всех болезней, зол и скуки; Да дел твоих в потомстве звуки, Как в небе звезды, возблестяг [7. C. 104]. В финальных образах неба, звезд, сияющего трона выстраивается смысловая вертикаль, соотносимая с восхождением Хлора на вершину горы. Вертикальная направленность движения утверждает поэтическое усилие духовного возвышения. Интересно отметить, что своеобразным продолжением этого сказочно-одического вектора стал построенный в 1780-е гг. по проекту архитектора Н.А. Львова «Храм Розы без шипов», воспроизводящий в Павловске топографию «Сказки о царевиче Хлоре». Сама же державинская ода оказывается специфическим типом поэтического высказывания, осуществляющимся в напряженном взаимодействии сказочного и ораторского жанров. Снимая мотив странствия, Державин тем не менее сохраняет актуальность мотива поиска добродетели, реализуя его и на содержательно-стилевом, и на композиционном уровне произведения. Сбразно-аллегорический строй «Сказки о царевиче Хлоре» преломлен в конкретно-исторической ситуации создания «Фелицы», не утрачивая при этом глубины и действенности заложенных нравственно-воспитательных идей. Отметим в заключение, что в сознании целой эпохи творческий диалог Екатерины Великой и Г.Р. Державина закрепился как одно из самых значимых духовных событий. Уже после смерти императрицы, работая над проектом устройства Сената при дворе Алек -сандра I, Державин разрабатывал принцип централизации законодательной власти в руках монарха. При этом залогом уважения к закону оказывалась исключительно личная добродетель монарха. Вяч. Ходасевич по этому поводу пишет: «Недаром старался он в ту пору увлечь Александра идеальным портретом Царевича Хлора, как некогда соблазнял Екатерину изображением Фелицы» [8. C. 224]. И хотя предложения Державина были отклонены, Александр запомнил их, свидетельством чего стало награждение Державина орденом Александра Невского. Дальнейшие исследования влияния «Сказки о царевиче Хлоре» на развитие русской литературы XVIII в. могли бы вовлечь в себя и барочно-классицистический роман М. Хераскова «Кадм и Гармония» с его идеей провиденциального пути идеального правителя, и сказку Аксакова «Аленький цветочек», актуализирующую мотив поиска заветного цветка. В целом возрождение значения полузабытого произведения Екатерины II позволит обогатить картину жанрового развития, а также осмыслить механизм жанровых трансформаций сказочных мотивов.

Скачать электронную версию публикации