The Russian Messenger travelogues of the 1850s: dynamics and pragmatics.pdf Первые годы «Русского вестника» под редакцией М.Н. Каткова открывают новую страницу в истории издания, обнаруживая большее сходство с умеренно-либеральными журналами, нежели с «Русским вестником» Ф. Глинки или Н. Греча. В отличие от того же «Современника» или «Вестника Европы» «Русский вестник» явно порывает с традицией, а его редакция делает ставку на иного читателя, спектр возможностей которого не ограничен традиционалистскими и консерваторскими воззрениями. Безусловно, синонимом «Русского вестника» 1850-х гг. становятся очерки, часто затрагивающие злободневные темы, как-то: «Губернские очерки» М.Е. Салтыкова-Щедрина, «Картины русского быта» В.И. Даля, «Житейские сцены» А.Н. Плещеева, рассказы П.И. Мельникова-Печерского, близкие по своей содержательной структуре к очерковому типу. Такая доминанта своеобразно входит в означенный контекст, учитывая особый статус очерковой литературы. Как показала А.И. Журавлева, очерк как разновидность реалистической прозы был органичен демократическим изданиям, отвечая критическим и эстетическим задачам, возлагаемым на эстетику художественного слова Н.Г. Чернышевским. По замечанию Журавлевой, «.на пути, к которому звал Чернышевский, был очерк, очерк и очерк.» [1. С. 137]. Тем не менее именно этот путь был избран «Русским вестником»11. Неоднозначность репутации «Русского вестника» усиливалась из-за возникающей синонимии журнала с отдельным произведением -«Губернскими очерками» Салтыкова-Щедрина12. Так, описывая развитие гласности в предновогоднем фельетоне, анонимный автор «Искры» писал: «Милый ребенок! Давно ли в одной из книжек "Русского вестника", за 1856 год, раздался твой первый лепет о какой-то взятке в 10 рублей, взятой в каком-то городе, каким-то письмоводителем с какого-то крестьянина.» [2. С. 588]. Подобным образом оценивается «Русский вестник» и в романе М.М. Стопановского «Обличители», где говорится о «Погодовестнике», вместившем в себя многие сатирические картины, направленные против губернской элиты. Из контекста произведения становится очевидной аллюзия на «Русский вестник» и обличительные очерки Салтыкова-Щедрина. Учитывая концепцию Г.В. Зыковой, рассматривающей журнал как сложно организованную структуру или гипертекст [3], можно предположить, что тематическая организация социального очерка оказывала определенное влияние на содержательную модель журнала. Данные наблюдения свидетельствуют о том, что «Русский вестник» первого пятилетия Каткова воспринимался современниками в качестве либерального независимого издания, а его очерки - как наиболее достоверный способ репрезентации мнения редакции по современным и злободневным вопросам. Особую роль в расширении читательских горизонтов сыграли травелоги, опубликованные в первое пятилетие существования журнала: «Письма из Германии» М. Капустина, «Письма из Флоренции» П.Н. Кудрявцева, «Парижские письма» Е. Тур, «Выписки из дневника, веденного в Пекине» В.П. Васильева и т.п. При анализе этих текстов следует учитывать специфику травелога как жанра. Сегодня, когда травелог становится объектом исторического, культурологического и литературоведческого изучения, можно констатировать, что травелог - это теоретический конструкт, существующий на определенном уровне абстрагирования от первичной жанровой системы. По справедливому замечанию М.В. Строганова, «.понятие травелог не так давно вошло в научный оборот и пока еще не затвердело в границах строгих дефиниций. Проблемы уяснения его жанровой сущности и временных границ связаны с разнообразием феноменов художественного и научного творчества, которые называют этим термином» [4. С. 17]. Представляя полижанровое явление, или синтетическую форму репрезентации события, травелог формируется на пересечении разных, поэтологически далёких жанров [5]. Оговоримся, что в данной статье рассматриваются те очерки, в которых репрезентировано событие путешествия. При этом следует исходить из нарратологической специфики события, о чём пишет И.В. Силантьев, указывая на «.вовлеченность человека в отмеченный им факт или совокупность фактов» [6. С. 3-4] как конституирующее свойство события. По замечанию исследователя, «... событие не просто ментально, но и отчетливо аксиологично» [6. С. 4]. Аксио-логичность события путешествия обусловлена самим сюжетом траве-лога, поскольку путешественник даёт увиденному некоторые оценки. Учитывая динамический аспект сюжета травелога, можно констатировать, что через диалог с пространством определяется некоторая шкала с заданными пределами и константами. Изучение этих пределов и констант в их нарративной обусловленности событием путешествия и составляет цель настоящего исследования. Оговоримся, что данный критерий событийности позволяет исключить из предполагаемой типологии псевдотравелоги, т.е. такие тексты, сюжеты которых не связаны с событием путешествия. В «Русском вестнике» было опубликовано множество аналитических очерков, название которых образовано по сходной модели «Из + n2»: «Из Милана», «Из Парижа», «Из Твери» и т.п. Например, письмо «Из Милана», открывающее цикл путевых очерков Н.В. Берга, содержит множество подробностей, касающихся переезда и увиденных достопримечательностей. Опубликованное в том же номере письмо «Из Твери» уже не является травелогом, сообщая о случившемся пожаре, т.е. единичном статичном хроникальном событии. Заключая в своих названиях семантику травелога, «Парижские письма» Е. Тур и «Две недели в Лондоне В. Боткина в меньшей степени соответствуют сюжету путешествия, представляя совокупность аналитических очерков, формально скрепленных перемещением по стране. Особую проблему при изучении подобных жанровых форм пред -ставляют вопросы типологии: многие травелоги публиковались по так называемому эстафетному принципу: за «Письмами из Флоренции» П. Кудрявцева последовали «Флорентийские письма» А.Д., за «Парижскими письмами» Я. Фельдмана - «Парижские письма» Е. Тур. Несмотря на совпадение названий и тематического репертуара, эти произведения представляли качественно разную «оптику», через которую оценивалась действительность. Знаменательно, что в ряде случаев собственно травелоги сменялись одноименными социальными или проблемными очерками, за счёт чего возникала иллюзия сериаль- 1 ности определенных сюжетов . П.Н. Кудрявцев. От Берлина до Вены. Флорентийские письма. Будучи профессором истории, ученик Т.Н. Грановского Кудрявцев начинает свои путевые заметки с разговора о немецкой философии. Трансформируя фабулу действительного путешествия, он обращается к рассуждениям о качестве современной европейской науки: «Да, философия больше не в ходу в Германии. Кредит на нее упал временно. Великие мыслители сошли с арены» [8. С. 8]. Объясняя кризис классической философии, автор очерков иронически подчёркивает несостоятельность позитивизма: «Посредством долгого и пристального анализа материи пришли к тому, что в ней одной думают видеть достаточную основу всякого бытия. Явление не вовсе новое.» [8. С. 9]. Очевидно, в первом письме П.Н. Кудрявцева осуществлена попытка разоблачения и развенчания позитивизма. В первых письмах, которые создаются в пути (во всяком случае, так сообщается), подобные рассуждения образуют тематическое ядро. Сам маршрут представляется чем-то второстепенным, не столь значимым. Здесь действует принцип единой пресуппозиции: Кудрявцев не переживает новое, а воспроизводит полученные ранее впечатления (см. его травелоги, опубликованные в «Отечественных записках»). Берлинские и венские достопримечательности не являются для него откровением; иными словами, эта часть путешествия фактична, но не событийна, поэтому нарративно значимой становится философская полемика, а не пространство. Однако удаляясь от Германии, Кудрявцев избирает иной - медитативный тип повествования. Иногда эти медитации прерываются шутливыми замечаниями, более напоминающими роман в стихах: «Чуть ли я уж не потерял нить моих болтливых рассказов. Позвольте: кажется, нашею последней станцией была Болонья? - с приятностью думается, что мы уже не в ней более, а во Флоренции» [8. С. 99]. Флорентийское путешествие Кудрявцева действительно отличается от берлинского и венского, оно в высшей степени медитативно13, точнее, оно становится таковым в процессе письма. Лейтмотивом этой части записок становится поиск «золотой середины», центра, организующего время и пространство: «Я ничего так не люблю, как города средней величины. В них не растеряешься так, как в этих громадных столицах, где собрано всего гораздо более, чем сколько может охватить одно внимание и где особенно никогда не победишь пространства» [9. С. 169]. Являясь профессиональным историком, автор очерков ищет в увиденном «исторический след», его путешествие в меньшей степени связано с пространством; оно как будто осуществляется по временной оси. Так, для него не существует сколько-нибудь значимых флорентийских современников; Флоренция Данте и Микеланджело представляет в его записках абсолют исторического величия Италии. Всякий раз обращаясь к настоящему, описывая современную итальянскую литературу и журналистику, театр и живопись, повествователь значительным образом изменяет свой тон: «От прошедшего Флоренции перейдем к ее настоящему. Оно скудно, бедно, не блестит много и не бросается в глаза, но всё же оно есть, и уже одним своим ежедневным шумом и движением обращает на себя внимание» [9. С. 176]. Контрапунктом, практически завершающим путевые записки, становится анализ статьи Ламар-тина, в которой критиковалось творчество Данте, а «Божественная Комедия» сравнивалась с посредственной газетой. Эта критика в сознании Кудрявцева представляла посягательство на абсолютное прошлое Флоренции. Травелог Кудрявцева, наряду с фабульной частью действительного путешествия, содержит значимый сюжетный смысл. Его можно назвать феноменологическим, поскольку многое из описанного дано не в «прямой оптике»: Кудрявцев изучает не субъекты и объекты действительности, а порождаемые ими явления и следы этих явлений в сознании наблюдателя. Н.В. Берг. Из Милана. Поездка в отряд Гарибальди. Биография Н.В. Берга 1850-60-х гг. представляетчереду событий, которые могут в равной степени трактоваться как подвиги, так и как авантюры14. Оставив поприще чиновника, пройдя Крымскую войну, в 1859 г. он поехал корреспондентом в Ломбардию, где имел возможность интервьюировать Гарибальди и итальянских повстанцев. Изучая историю вопроса, У. Перси подчёркивает: «.после публикации доклада о своих встречах с Гарибальди его (Н.В. Берга. - А.К.) положение перед русскими властями ухудшилось из-за прославления итальянского полководца. В самом деле, несмотря на общий восторг подвигами Гарибальди и признание благородных идеалов, которые он олицетворял итальянский генерал был человеком, свергнувшим неаполитанского короля, наконец, он был другом А. Герцена, считавшегося, вместе с М. Бакуниным и Н. Огаревым, опасным револю-ционером»15 [10. С. 330]. Действительно, личность Н. Берга представляет ценный материал для изучения так называемой семиотики поведения, заставляя вспомнить жизненный путь Р. Медокса или Д.И. Завалишина [12]. Берг начинает свое повествование с тех деталей, которые в большей мере органичны плутовскому роману. «Опишу вам сначала кое-что из моих дорожных приключений» - так сам автор называет произошедшее на границе [13. С. 295]. «У нас я отделался без больших затруднений. А в парижской полиции своего рода приятности вроде наших уездных судов. Когда я пришёл, маленькая комната была наполнена чающими движения воды, а движение это зависело от пяти-шести лиц, сидевших за прилавком в разных местах» [13. С. 296]. Этот очерк бюрократического устройства с неизменной отсылкой к провинциальным порядкам заставляет вспомнить обличительную сатиру «Искры». Первое препятствие на пути Берга разрешается после данной им взятки. Знаменательно, что автор чистосердечно признается в этом, называя взятку знакомым делом: «Ну, слава богу, - подумал я, -дело знакомое: по нашему на чаёк» [13]; «В сардинском посольстве тоже пришлось дать на чай» [13. С. 297]. Берг пишет об этой авантюрной подробности как о чём-то само собой разумеющемся. Впоследствии он в том же невозмутимом тоне рассказывает о том, как ему приходилось торговаться из-за двух франков с местными ветуринами. В отличие от позиции Кудрявцева точка зрения Берга основана на сравнении: «Вид, обрамленный окнами кареты, напоминает, какую хотите из наших губерний. Ровно и плоско. Вон даже русская березка, а потом целая их купа» [13. С. 299]; «Издали здешние женщины, во время работ в поле, очень похожи на русских баб и девок . Земля везде по-нашему дурна до крайности и переполнена мелкими каменьями, но ее обрабатывают золотые руки, и все это обращается в золото» [14. С. 419]; «.те, которые работали без шляп, снова напоминали нам русских женщин» [15. С. 159]; «Случалось проезжать маленькие деревни. Когда я говорю деревни, забудьте о том, что представляется вам при этом слове на Руси. Каменные трехэтажные дома, превосходные мостовые, лавки не хуже тех, какие желал видеть в своем поместье Манилов» [15. С. 161]. На каждом шагу своего путешествия Берг ищет подходящую аналогию, решая таким образом задачу идентификации и со-общения с читателем. Подобные сравнения заставляют соотнести Россию Гоголя и Некрасова с Италией16; однако дальнейшее усиление этой метонимии подразумевает сравнение государственных устройств не в пользу для Российской империи. Неоднозначными выглядят замечания Берга о русских легионерах, пополнивших ряды французских зуавов, или добровольцах, отправившихся воевать за Гарибальди. Давая им общую оценку, Берг обращается к свойственной ему иронии: «Это разные шалуны всевозможных краев, шалуны, которым у себя оставаться неловко, и вот они ищут чужой службы» [14. С. 413]. В то же время, описывая своего русского собеседника, путешественник подчёркивает: «.бог знает, какими электрическими сотрясениями сердца при звуках родного языка, сообщила его с далёкою, навеки веков покинутою отчизной Пласт чужой земли, наброшенный кое-как с кучей мелких камешков, покроет навсегда это русское тело, где, может быть, до последней минуты билось русское сердце» [14. С. 415]. Путешествующий по собственной инициативе Берг таким образом неоднократно выражает сочувствие и переживание по поводу искусственного положения своих соотечественников . В то же время Берг демонстрирует вовлеченность в политическую жизнь. В его очерках довольно много деталей, свидетельствующих о реваншистских настроениях. Описывая город на итальянской границе, Берг остроумно замечает: «Куда ни поглядишь - французы. Та же история, что и под Севастополем Хозяева здесь чужие люди. Француз дома, а пьемонтец, точно в гостях, сторонится и жмётся» [13. С. 301]. Он с пренебрежением отзывается о корреспонденте английского Times, считая его вертопрахом и лжецом17, и иронизирует над украшающей французский трактир картиной, изображающей осаду Севастополя: «В третьем этаже, в комнате, исписанной кругом al fresco, подвигами французов под Севастополем (где Малахова башня чуть не равнялась нашей Сухарной...)» [13. С. 302]. Кроме того, называя себя российским представителем, Н.В. Берг подчеркивает значение своего визита, пребывания в Италии: «Я имею причины думать, что кроме магического звука "из штаба Виктора-Эммануила", слово Russo имело здесь также свое значение. Оно напоминало ни больше, ни меньше про четыре корпуса на границах Австрии» [14. С. 429]. Берг смотрит на происходящее с имперским превосходством. Как и Кудрявцев, он сравнивает прошлое и настоящее. Память прошлого, следы истории он находит в архитектуре увиденных домов: «Точно какие духи пришли, выстроили и ушли, а люди, скитавшиеся до тех пор по горам без пристанища, заняли эти палаты.» [14. С. 161]. Тем не менее исторический смысл происходящего автор травелога видит не в фигурах ушедшей эпохи, а в современных повстанцах - Гарибальди и его окружении18. При этом, учитывая общий авантюрный тон, нет никаких оснований верить портрету итальянского генерала; более того, содержание беседы Берга и Гарибальди в свете очевидных 1 литературных аллюзии выглядит довольно сомнительно . Берг создает два контрастных портрета. Изначально он рассказывает о гостеприимстве Гарибальди, описывая его как героя и истинного предводителя повстанцев. Это описание приходится на кульминацию военных действий, связанных с маджентским сражением и битвой под Сольферино. Второй портрет выполнен в ином ракурсе: здесь показан недомогающий человек, болезнь которого для читателя должна быть связана с внезапным и невыгодным для Италии миром. На вопросы Берга Гарибальди отвечает: «Меня всегда видели на стороне угнетенных, преследуемых судьбою народов. Я бился за них в Америке и здесь» [16. C. 285]. Внезапно речь полководца прерывается пылким монологом, в котором он говорит о ценности граждан -ских прав и свобод. Пересказывая речь Гарибальди, Берг воспроизводит ряд штампов и стереотипов о русском народе и России: «Я бесконечно благоговею перед вашим Императором, которому пришла мысль эманципации народа, одаренного, сколько я его разумею, самыми необыкновенными способностями и живущего среди земли, которой нет ничего подобного по силам и богатствам всякого рода. Это лучший кусок вселенной. Эманципировать такую землю -дело необыкновенное, мысль непростой души» [16. С. 284]. Несмотря на известное гостеприимство Гарибальди, представляется сомнительным, что он действительно мог назвать Россию лучшей и избранной землёй. Тем не менее эта мысль дорога Бергу, и именно с ней он возвращается домой. Последний путевой очерк связан с изменением позиции повествователя. Большую часть главы Берг, путь которого лежит через Берлин и Дрезден, «примеряет» маску странствующего студента. Он описывает дрезденскую картинную галерею, уделяя особое внимание предмету восхищения всех российских интеллектуалов - «Сикстинской мадонне» Рафаэля. Обратная дорога не составляет сколько-нибудь связной и детальной повествовательной линии. Демонстрируя качественно новый опыт, приобретенный в Ломбардии, Берг лаконично замечает: «Теперь я дома. Странное впечатление производит Россия и ее порядки, когда воротишься из-за границы. Такой хаос, так кипит и надрывается сердце, а надрывается, потому что, окинув мысленным взглядом нашу удивительную землю, этот "лучший кусок вселенной", как выражаются о нем даже чужие, припомнив и сообразив эти силы, которые прут сами собою, сколько ни хлопочут их удерживать, эти никому хорошо неведомые и неизмеренные богатства, чувствуешь, что и нам можно бы жить, как живут другие, и даже во многом остановить их внимание, как они теперь оста-навливаютнаше» [17. С. 236]. Соответственно, европейское путешествие Берга несет определенную прагматику, соотносимую с целями автора «Путешествия из Петербурга в Москву». Берг не только создает ряд ярких картин, но и соотносит их с происходящим в России, намекая таким образом на необходимость своевременных преобразований. Его травелог в большей мере связан с настоящим временем, а сюжет представляет историософскую попытку понять происходящее в России через призму современной Европы. Э.Р. Циммерман. Путешествия по Америке. Травелог Циммермана представляет важное свидетельство об определяющихся стереотипах, связанных с Новым Светом. Характерно то, что автор многократно указывает на ускользающий от него бег времени. Стараясь сделать фотографию определенного момента, зафиксировать его в своих очерках, путешественник указывает на объективные сложности, возникающие при этом. Циммерман обращается к характеристике одной анонимной книги, в которой приводились сведения о современной американской жизни: «Вообще, брошюра, по мнению самого автора, может иметь интерес разве только в историческом отношении, представляя нечто давнопрошедшее, бывшее ; но она никак уж не может служить руководством для туриста» [19. С. 737-738]. Далее Циммерман пишет о европейских путешествиях как некоторой устоявшейся данности: «.стоит купить путеводитель, и впредь во всей подробности узнаешь, что и где увидишь, какие достопримечательности находятся по пути. Всякий уверен, что встретит по дорогам и разным местам именно то, что обозначено в книге» [19. С. 738]. В противоположность европейским проторенным дорогам, пути в Новый Свет представляют, по его мнению, неизвестность. Действительность, сущностные основания которой первичны в сравнении с книжным текстом, открывается de facto: «Здесь же в северо-западном краю Америки подобные путеводители не послужили бы, конечно, ни к чему» [19]; «Здесь статистик, если не хочет отставать от современности, должен обладать духом прорицания.» [19. С. 752]. Как следует из писем, многие города, которые ему доводилось наблюдать, появились на свет сравнительно недавно, не имея истории и связи с прошлым, они олицетворяют настоящее время, общую недостроенностъ и животрепещущее развитие. «В границах штатов, - пишет Циммерман, - с каждым годом основывается такое множество новых мест, что основатели затрудняются часто, как поименовать новый город. Воображение в таком случае черпает название из географии Старого Света, из мифологии, истории, из всех царств природы; прибегает также к именам значительных личностей; так, между прочим, здесь в названиях городов повторился весь ряд двенадцати президентов, начиная от первого и до последнего, г. Пирса» [21. С. 426]. Иллюстрируя свою мысль о быстротечности и неуловимости времени в Америке, Циммерман приводит ряд характерных ситуаций. Показательна история посещения Lady Academy, во время которого он со спутниками присутствовал на открытых уроках. Путешественник подчеркивает, что обучающиеся девицы прекрасно рассказывали о ходе пелопонесских войн. Такое внимание к прошлому кажется ему странным и представляет в его воображении диссонанс с неоштукатуренными стенами недавно открытого пансиона. «Странно как-то было здесь вспоминать о пелопонесских войнах, о Перикле, здесь, в Америке, где даже европейское кажется уже древностью, где прошедшее быстро сливается с настоящим, и, кажется, всё живёт одним только будущим» [20. С. 565]. В связи с этим Циммерман приводит метафору, определяющую один из лейтмотивов травелога: «Они находят в своих железных дорогах своего рода поэзию: эти дороги для Американца то же, что для нас "бойкая, необгонимая тройка"»19 [20. С. 565]. Таким образом, именно железная дорога с ее бесконечным потенциалом и урбанистической сутью становится для него образом Нового Света, вбирая в себя не только пространство, но и время. Сравнивая своё путешествие с европейским, Циммерман говорит о специфике увиденного: «Путешествующий по европейским городам интересуется преимущественно произведениями искусств, памятниками древности и тому подобными достопримечательностями. Редко кому вздумается там посещать заведения вроде больниц, богаделен итюрем» [21. С. 205]. Как следует из этого замечания, большая часть очерков посвящена описанию быта и бытовой культуры американцев. Автор подчеркивает, что «положительный тип» мышления именно в Америке нашёл свое конечное воплощение и, по его мнению, определил появление новой генерации деловых людей20. В ряде случаев автор очерков говорит об американцах как об исключительной, недавно возникшей нации, представляющий особый тип ментальности и мировидения: «Так сильно влияние этой страны на разные племенные типы: дети переселенцев даже в первом колене совершенно перерождаются сообразно природе, обычаям и нравам, их окружающим. Родители, томимые тоской по родине, нередко возвращаются в Европу, но дети ни в коем случае уже не хотят следовать за ними в покинутую отчизну» [20. С. 572-573]; «Переселенец в новой стране должен совершенно преобразиться, отказаться от своего прошедшего, забыть его, словом, стать новым человеком» [20. С. 562]21. Так сюжет травелога, при неизменности временного вектора, обретает антропологическое измерение. Пребывание в мире «новых людей», рассказы „ 3 ~ из жизни «новых людей» - все это становится организующей темой травелога. Открытый характер времени своеобразно отражается на композиции очерков. Строго говоря, письма лишены жесткой композиционной структуры: они не подразумевают зачина, равно как и исключают саму возможность завершения. В этом случае принципиальная невозможность завершения очерков также является знаком постоянно развивающегося, устремленного в будущее времени. Очерки Циммермана создаются за два года до начала гражданской войны в Америке. Автор очерков неоднократно останавливается на обостряющихся противоречиях Севера и Юга, часть его писем посвящена беседам с южными невольниками. «Один из них за тайну поверил нам, что Христос не кто иной, как глава аболиционистов: он теперь на севере собирает своих приверженцев и скоро явится освободить их» [20. С. 601] - подобные намёки и прогнозы часто вводятся в текст данного путешествия. По мнению Циммермана, именно слияние рабов и рабовладельцев в единую нацию является залогом успешного будущего Америки. Учитывая, что очерки публиковались в «Русском вестнике» во время обсуждения грядущей реформы по отмене крепостного права, в этом и подобных замечаниях можно видеть попытку прогнозировать историю собственной страны. * * * Рассмотренные травелоги «Русского вестника» представляют важное историческое свидетельство, затрагивающее не только жанровую динамику, но и прагматику толстожурнальных изданий. Пребывая в состоянии становления, «Русский вестник» через очерки показывал различные варианты развития страны, словесности, ментальности и языка. Путевые очерки позволяли дать наглядные решения существующих в историческом выборе вопросов. Привлекая читателя занимательными фактами, деталями и историями, травелоги в то же время способствовали расширению познавательного горизонта. Определяемые очерками векторы: европейский, азиатский и американский -демонстрировали разные картины мира, членимые единой - русской языковой ментальностью и определяемые некоторым «имагологиче-ским текстом» русской культуры [24]. Три рассмотренных очерка, как отмечалось выше, демонстрируют разную оптику, разный взгляд на действительность. Исторический взгляд П.Н. Кудрявцева, авантюрное повествование о настоящем Н.В. Берга и, наконец, прогнозы Э.Р. Циммермана - предполагали активный диалог с читателем и находили развитие в других журнальных статьях. Так, очерки Кудрявцева печатались параллельно с различными разысканиями, посвященными критике позитивизма; злободневность очерков Берга усиливалась многочисленными исследованиями международных отношений Австрии и Италии; наконец, наблюдения Циммермана подкреплялись описаниями различных аграрных и сельскохозяйственных реформ в Европе и Америке. Таким образом, очерки, письма, путевые заметки - разнообразные жанровые формы, репрезентирующие событие путешествия, безусловно, делали читателя сопричастным мировой хронике, по-своему синхронизируя биографическое время с фундаментально-историческим . Можно утверждать, что эта оптика в скором времени окажется нерелевантной, а подходы к описанию действительности - не соответствующими новым задачам издания. Они сменились темами «иного вектора», во многом скорректированного консервативным курсом «Русского вестника» 1860-х гг.

Скачать электронную версию публикации