The eternal, undying, indestructible Italy" (Book Review: Lebedeva, O.B. & Yanushkevich, A.S. (2014) Obrazy Neapolya v .pdf В русском культурном сознании Италия занимает особое место, определяемое ощущением глубинного родства. Вряд ли можно найти более точные слова для его выражения, чем это сделал в начале XX в. Н.А. Бердяев: «Русская тоска по Италии - творческая тоска, тоска по вольной избыточности сил, по солнечной радостности, по самоценной красоте. Италия обладает таинственной и магической силой возрождать душу, снимать тяжесть с безрадостной жизни. Такова вечная, неумирающая, неразрушимая Италия» («Чувство Италии», 1915) [1. C. 368-369]. Не одно поколение русских и итальянских ученых занималось изучением исторических форм и, главное, духовной сути этого взаимного тяготения. Благодаря им мы не только хорошо представляем себе общие культурно-эстетические смыслы, которые пронизывают русскую рецепцию Италии, но и можем выделить многие ключевые концепты, очень часто имеющие пространственную привязку. Рим, Венеция, Флоренция, Неаполь оказались в отечественном сознании локусами миромоделирующего значения, позволяющего ощутить саму Италию своеобразным космосом, системой планет-городов, где местные различия очень важны в симфонии целого. Современная имагология, активно выходящая в последние десятилетия с плана общенационального на уровень региональный, дала прочную методологическую основу для изучения итальянских «городских текстов» и восполнила многие лакуны в исследовании русской рецепции Рима, Венеции, Флоренции (из ключевых работ [2, 3]). Книга Ольги Лебедевой и Александра Янушкевича впервые позволяет осмыслить значение Неаполя как предмета активной культурологической рефлексии русских писателей XVIII - начала XX в. Монография выросла из многолетних историко-литературных наблюдений авторов и стала результатом сотрудничества с итальянскими учеными-русистами. Ее издание в Салерно в серии «Europa Orientalis» под редакцией Марио Капальдо и Антонеллы Д'Амелия, главы Международного научно-исследовательского центра «Rossia-Italia» - «Россия-Италия», служит образцом плодотворного взаимодействия национальных научных школ и само является новым фактом межкультурного итальянско-русского диалога. Последнее выразительно подчеркивает приложение, созданное усилиями исследователей Неаполитанского университета «L'Orientale» и Центра культуры и истории Амальфи, куда вошли библиография русской литературной неаполитаны XVII-XX вв. а также каталоги художественных выставок и перечень живописных произведений, посвященных городу и его окрестностям. Приложение предваряет краткая, но содержательная статья Донаты Ди Лео, профессора Университета «L'Orientale» о сути поисковой работы и объеме выявленных материалов неаполитанских впечатлений русских писателей и художников за более чем трехвековой период. Библиография позволяет наглядно прочертить векторы непресекающегося отечественного интереса к Неаполю и служит ценнейшим пособием для любого ученого, обращающегося к данной теме. Книга Ольги Лебедевой и Александра Янушкевича имеет не только историко-литературное, но и теоретико-методологическое значение, плодотворно развивая положения современной имаголо-гии. В течение долгого периода становления от трудов Ж.-М. Карре до Г. Дизеринка эта научная дисциплина оперировала интегральными категориями, позволяющими зафиксировать более или менее цельный образ рецепции «чужого» культурного мира. Ее объектом становился пласт обобщающих смыслов и форм, тяготеющих к ар-хетипичности, к закреплению устойчивого представления о той или иной национальной ментальности и ее культурно-историческом воплощении. В подобной интерпретации имагология становилась наукой о национальных мифах и стереотипах, что ощущается до настоящего времени, примером чему может служить энциклопедический труд «Imagology: the cultural construction and literary representation of national characters: a critical survey» [4]. Активное привлечение в последнюю четверть века конструктивистских методов постколониальных, мультикультурных исследований, изучения национальной идентичности не изменило, в сущности, ориентацию на сферу обобщающих культурных смыслов. Предметом внимания томских ученых, отталкивающихся от концепции Н.Е. Меднис, выступает скорее структура имагологического образа, ее уровни и составляющие, связанные системными отношениями. Образ национального «другого» при таком подходе складывается не столько из интегральных мифов-концептов, сколько из скоординированной рецепции дифференцированных культурных примет. Природно-ландшафтный план здесь отражается в зеркале антропологии, в восприятии местных нравов, проецируется на национальную или региональную историю и социально-политические контексты, обрастает системой продуктивных локальных сюжетов, обретает опору на персонажную систему и воплощается в миромоделирующих тропах. Изучение подобного образа требует, конечно, больших историко-литературных разысканий, поскольку сложная структура имагологического конструкта находится в постоянном движении и на протяжении даже полувека рецептивной истории может существенно измениться, выдвигая на первый план то одни, то другие уровни или элементы. Ольга Лебедева и Александр Янушкевич сосредоточили свое внимание на эпохе становления образа Неаполя в русской словесности. Именно в XVIII - первой половине XIX в. определились и обрели устойчивость основные слагаемые отечественной неаполита-ны. В последующие периоды ее геопоэтика, антропология, культурно-исторический канон будут подвергаться активному переосмыслению под влиянием новых художественных парадигм, но никогда не потеряют связи с традицией Константина Батюшкова и Василия Жуковского, Александра Пушкина и Николая Гоголя. Пожалуй, образ Неаполя наиболее отчетливо показывает, насколько глубоко романтические контексты, обогатившиеся опытом раннего реалистического анализа, оказались вплавлены в русскую рецепцию «возрождающей душу» Италии. Рост социальной критичности, углубление культуро- и историософской рефлексии, перипетии политических отношений двух стран не изменили восприятия Неаполя как в первую очередь мифогенного локуса, воплощения бурной энергии жизни, обретающей особую ценность перед лицом возможного уничтожения. Этот образ прекрасного неаполитанского залива рядом с огнедышащим вулканом является лейтмотивом в монографии и неизменно возникает при обращении к любым текстам русской неаполитаны. Художественно выстроенная композиция книги позволила авторам контрастно соединить два полюса рецепции, показав циклично-кольцеобразный характер неаполитанского текста через сюжет петровского стольника Петра Толстого, совершившего одно из первых литературных путешествий в древний город и сыгравшего роковую роль в судьбе царевича Алексея Петровича. Пристальное внимание к семантике, к тонкому миру смыслов, характерное для всей монографии в целом, открывает в путевых записках Толстого фундаментальную интенцию, определившую русское «чувство Неаполя». «Чудный», «дивный», «удивления достойный» город предстает в восприятии человека Петровской эпохи очарованной землей, полной красоты и овеянной духом сказки. Но уже следующая глава, посвященная одному из загадочных сюжетов русской истории - пребыванию царевича Алексея Петровича в замке Сант-Эльмо и роковому возвращению его к отцу на пытку и смерть, погружает нас в атмосферу экзистенциального трагизма. В романе Дмитрия Мережковского «Антихрист (Петр и Алексей)» неаполитанский эпизод соединяет ощущение чуда с мортальной семантикой, питаемой природными (извержение Везувия, сирокко) и культуролого-мифологическими кон -текстами (следы ушедшей языческой Античности). Это буйство жизни на краю смерти выразительно демонстрирует различие национальных характеров. В последующих главах книги, в особенности посвященных антропологии неаполитанского текста, авторы книги неоднократно останавливаются на описании местных нравов у Ф.П. Лубяновского, В.Б. Броневского, Н.С. Всеволожского, Н.И. Греча, М.П. Погодина, А.М. Зилова, В.Ф. Одоевского. Их воплощением чаще всего становится колоритный образ лаццарони - беззаботного неаполитанца, праздного, ленивого, плутоватого, бедного, но неизменно жизнерадостного. Его нечувствительность к соседству грозного вулкана, ежеминутно грозящего гибелью, поражает русских путешественников. Для них близость жизни и смерти - источник совершенно иных, трагических переживаний, повод для экстатического «упоения в бою, и бездны мрачной на краю». Поэтому, пожалуй, Неаполь так родствен русской душе и так важен для нее - как школа иного экзистенциального восприятия, не болезненного, но возрождающего и примиряющего. Недаром, очевидно, самые психологически тонкие расследования, а именно такой характер имеют многие разделы книги, посвящены биографическим аспектам русской неаполитаны. Их лейтмотивом становится итальянская пословица «Vedi Napoli e poi muori» (Увидеть Неаполь и умереть), точно передающая эту чрезмерность жизненной энергии, ее напряженность - и освобождение от страха смерти. Для Константина Батюшкова, Евгения Баратынского, Николая Гоголя пребывание в Неаполе становится своеобразным примирением с жизнью в конце долгого пути, после создания главной книги-завещания. Авторы монографии чутко вписывают экзистенциальную динамику неаполитанских переживаний в космологическую структуру городского локуса, где вечный природный Элизиум органично совмещается с напоминанием о бренности человеческих свершений (Байя, Помпеи, Геркуланум) и близостью к стихиям разрушения (Везувий, Елисейские поля). Неаполитанский катарсис, однако, требовал определенной настроенности души, органического мировосприятия, как в случае Василия Жуковского, для которого пребывание в городе ожившей Античности стало ступенькой от романтического спиритуализма, воплотившегося в переводе гетевской «Mignon» и шиллеровской исторической элегии «Помпеи и Геркуланум», к эпическому постижению жизни. Батюшкова, Баратынского, Гоголя Неаполь не спас, он «обострил ощущение внутреннего ада и духов-нойисчерпанности» [5. С. 174]. Книга Ольги Лебедевой и Александра Янушкевича приближает нас не только к пониманию индивидуальной творческой психологии, ной к постижению исторической динамики в литературном осознании Неаполя. От «Путешествия стольника П.А. Толстого» конца XVII в. к документальным, одическим и романным образам XVIII столетия (H.A. Демидов, Ф.А. Эмин, Г.Р. Державин), многочисленным траве-логам, лирике и прозе сентиментально-романтической эпохи, к иронии «Сенсаций и замечаний госпожи Курдюковой за границею, дан л'этранже» И.П. Мятлева и эпичности «Писем из Венеции, Рима и Неаполя» В.Д. Яковлева вплоть до символистской рецепции Д.С. Мережковского простирается преемственная связь форм культурно-художественного восприятия. Она не является предметом отдельного анализа, однако выступает фоном любых конкретных наблюдений и разборов. Ее внутреннюю логику определяет «присвое-ние» Неаполя, который шаг за шагом становится неотъемлемым элементом русской картины мира и, более того, приобретает миромоделирующее значение. Прямолинейные сравнения итальянского города с Москвой у Петра Толстого уступают место культурной эмблематике Федора Эмина и Гавриила Державина, встраиваемой в характеристику «своих» событий или персонажей, а им на смену идет осознание самоценного геопоэтического колорита, превращающего Неаполь в очарованное «там» русских романтиков. Блестящий анализ пятнадцати переводов гетевской «Mignon» и лирической неаполитаны 18201860-х гг. наглядно показывают, как органично локальные приметы Южной Италии, ее природа, древняя культура и жизнелюбивая современность приобретают под пером жителей Севера универсально-мифологическое звучание. «Космос» города-мира оказывается настолько обжит, настолько сроднится с семантикой ключевых концептов русской культуры, что даже для поэта, никогда его не видевшего воочию, как Пушкин, неаполитанские мотивы становятся незаменимым инструментом в реализации художественных замыслов. В этом плане пушкинская неаполитана исключительно важна в архитектонике книги, она демонстрирует тонкое сплетение очевидного и подразумеваемого, когда Неаполь может даже напрямую не упоминаться в тексте, но сложившаяся в русском культурном сознании и собственно пушкинской семиосфере система взаимосвязанных образов оказывается настолько прочной, что позволяет ее актуализировать через намек, ассоциативную отсылку. Виртуозно построенные четыре этюда о политической, природно-ландшафтной, психологической и мифопоэтической семантике неаполитанских мотивов у Пушкина поражают сочетанием тщательной аргументации, привлечением максимально возможного количества фактов о круге чтения, осведомленности, биографических обстоятельствах, творческой истории произведений с очень смелыми гипотезами о возможных контекстах того или иного сюжета или образа. Такова, например, неаполитанская привязка пушкинского сюжета о Клеопатре, обнаруживающего связь с легендами о королеве Джованне I и Джованне II и ассоциациями с ними у неаполитанских путешественников (Ш. Дюпати, Ф. Лубя-новский) образа английской королевы Елизаветы. Контекстуальный анализ вовлекает в эту сферу не только пушкинский сюжет убийственной любви в «Бахчисарайском фонтане», но и позднейшие лермонтовскую балладу «Тамара», элегию Евдокии Ростопчиной «Еще о Неаполе» и стихотворение Аполлона Майкова из «Неаполитанского альбома», испытавшие влияние интерпретации уже самого Пушкина. Подобный уровень «одомашнивания» неаполитанских мотивов не мог не привести уже к середине XIX в. к преодолению романтической трансцендентности. Симптоматично, что Ольга Лебедева и Александр Янушкевич неоднократно в разных разделах книги обращаются к соответствующим фрагментам «Сенсаций и замечаний госпожи Курдю-ковой за границею, дан л'этранже» Ивана Мятлева, где героиня совершенно фамилиарно, без какого-либо пиетета относится к местным достопримечательностям, воспринимая их как что-то само собой разумеющееся. В этом госпожа Курдюкова оказывается поразительно сродни пресловутым лаццарони, для которых даже огнедышащий Везувий не более чем живописная иллюминация к вкусномуужину. Ей, как и другим русским путешественникам второй половины XIX в. гораздо интереснее человеческий универсум, предстающий в Неаполе в буйном, порой контрастном разнообразии проявлений. Так, кодой всей книги закономерно становится анализ «Италии. Писем из Венеции, Рима и Неаполя» В.Д. Яковлева, в которой авторы тонко отмечают черты универсализма, приметы эпически-гомеровской картины мира, органично соединяющей природное, мифологическое, историко-культурное начало с вниманием к реалистическим, крупно выписанным деталям живой неаполитанской повседневности. Пристальное внимание к исторической поэтике, к эволюции художественного постижения Неаполя прочно увязано в книге с анализом имагологической структуры. Нельзя не согласиться с авторами в том, что опорным уровнем русской неаполитаны выступает мифопоэтика: настолько насыщен локус знаковыми природными объектами, памятниками Античности и Средневековья. Более чем стостраничной главы оказывается едва достаточно, чтобы познакомить читателя с рецепцией лишь самых мифогенных топосов и персоналий - Везувия, гробницы Вергилия, Капри. Каждый из них порождает разветвленный интертекст с массой индивидуальных поэтических вариантов, скоординированных, однако, уникальным по своему характеру универсализмом. Ад и рай, жизнь и смерть, древность и современность предстают в Неаполе элементами единого целого. Здесь каждый образ легко обрастает массой проекций: огнедышащий Везувий превращается в политическую метафору жизни на вулкане, столь популярную у русских авторов эпохи бурных исторических движений, гробница Вергилия вызывает рефлексию о месте поэта в веках, а развалины дворца Тибе-рия на прекрасном Капри становятся источником насыщенного историософского текста. В последующих главах природно-ландшафтное и сюжетно-персонажное пространство неаполитаны продолжает расширяться, обнаруживая поразительное богатство. Животрепещущая политическая современность входит в круг русской рецепции через сюжет о карбонариях и журнальные известия о неаполитанской революции 1820-1821 гг. «Вестник Европы» и «Сын Отечества» знакомят читателя с деталями событий, которые ассоциативно смыкаются с отечественными политическими движениями эпохи «гражданской экзальтации» и бурными эстетическими полемиками, рождая феномен «литературного карбонаризма». Разделы о Батюшкове, Баратынском, Жуковском, Пушкине и Гоголе рисуют выразительную панораму города, где Капри и Сорренто, виды Неаполитанского залива, Помпеи и Геркуланум, погруженная в воду Байя, Поццуоли с его античными развалинами и кратером Сольфатара, Кумы и Аверно, легендарный вход в Аид, порождают собственные микросюжеты, причем не только литературные, но и живописные. Этот параллелизм слова и изображения отзывается в графике «Неаполитанского альбома» Василия Жуковского, хранящегося в РНБ, рисунки из которого опубликованы в приложении к соответствующему разделу книги. Не менее насыщенным предстает в книге и персонажный состав русской неаполитаны. Величественную фигуру Вергилия здесь органично дополняет Тассо, чья судьба занимает Лубяновского и Батюшкова, Вяземского и Пушкина, римские императоры Тиберий и Август соседствуют со средневековыми (Джованна I и II) и современными авторам королями (Фердинанд IV, королева Каролина), в неаполитанское пространство помещает Владимир Одоевский архитектора Джамбаттиста Пиранези, а Пушкин своего импровизатора из «Египетских ночей». Индивидуальные сюжеты, где реально-историческое органично переплетается с художественным воображаемым, накладываются на коллективные портреты и типажи из местного быта, закрепляя в русском восприятии образ бурно текущей вольной жизни. Тщательно прорисованный имагологический образ Неаполя, раскрывающийся в системе своих составляющих и массе авторских художественных вариантов, - фундаментальный вклад томских ученых в мировую итальянистику. Огромный историко-литературный материал, филигранность аналитических разборов, сочетание строгой аргументированности и смелых гипотез, глубина теоретической мысли, наконец, увлекательность изложения делают книгу Ольги Лебедевой и Александра Янушкевича большим научным событием, интересным не только для академического сообщества, но и для широкой публики, а прекрасное полиграфическое исполнение, обилие живописных иллюстраций и удобство указателей свидетельствуют о высоком мастерстве авторов и редакторов и их уважении к читателю.

Скачать электронную версию публикации