The love of his native country and the contempt to oppressors...": Nationalization of the Old Russian past and the cons.pdf Украинский регионализм первой четверти XIX в. [1. С. 63-79] придал интересу к местной истории глубокое и фундаментальное измерение, что выразилось в том числе и в ее растущей популярности у имперской публики. Если исторические описания Малороссии конца XVIII столетия либо предназначались для внутреннего административного употребления (А.Ф. Шафонский, И.А. Переверзев), либо издавались крошечным тиражом (Я.М. Маркович), то публикации М.Ф. Берлинского, Н.А. Цертелева или Д.Н. Бантыш-Каменского приобретали достаточно большую известность, становясь частью набирающего силу украинофильства. Региональное видение, пришедшее на смену автономизму, позволило решить две коренные проблемы историко-этнографического дискурса. Во-первых, украинская история оказалась встроена в историю имперскую, выступив ее временным (с XIV по середину XVII в.) ответвлением, а во-вторых, культурные различия велико- и малороссов снимались или ослаблялись их общим происхождением, позволявшим рассматривать Украину как колыбель «русскости». Основой для сближения выступило утверждение в трудах Н.М. Карамзина «традиционной схемы» русской истории или имперского «великого нарратива». Как справедливо констатировал 3. Когут, «для Карамзина "российскость" воплощена в самодержавии и государственности, а не в особой территории» [2] и, добавим, этничности1. Отталкиваясь от концепции «Синопсиса» И. Гизеля (1674), автор «Истории государства Российского» прослеживал наследование власти великих князей киевских князьями владими-ро-суздальскими, а затем московскими. Логика карамзинской истории строилась на преемственности устойчивой самодержавной власти, в свете которой Южная Русь, территория будущей Малороссии, с XII-XIII вв. все больше погрязает в междоусобицах, в то время как северная ее часть крепнет благодаря единству сильной княжеской династии. Ко времени монголо-татарского нашествия украинские земли, лишенные, по мысли историографа, цементирующего государственного начала, выпали из истории и вернулись в ее сферу только к XVII в., к моменту присоединения к Московскому царству, преемницей которого выступила Российская империя. «С такой позиции история Украины выглядела лишь локальным ответвлением русской национальной истории, а украинцы и белорусы - непослушными детьми русской национальной родины» [4. С. 62]. В свете этой концепции, популяризация которой осуществлялась в числе прочих и харьковскими журналами (статьи И.И. Квитки, М.К. Грибовского, М.Е. Маркова, М.Ф. Берлинского2), попытки утверждения истории Украины XIV-XVII вв. как самостоятельного государства, предпринимавшиеся малороссийскими историками XVIII - начала XIX столетия, выглядели маргинальными и отражавшими лишь запоздалую ностальгию по временам ушедшей вольницы. Восходившие к «казацким летописям» хроники Самуила Велички, Григория Грабянки, П.И. Симоновского, А.И. Ри-гельмана и другие источники вплоть до «Истории русов» полностью сосредоточивались на местном материале определенного периода и настаивали на глубоком различии украинской и русской политической организации, подразумевавшем скорее федеративные, договорные, чем унитарные отношения с метрополией. Маргинализации способствовала и архаичная форма подобной историографии, построенная на хроникальном принципе и допускавшая свободное компилирование разнородных источников без их критического рассмотрения и встраивания в единую концепцию 3. Переход к форме обобщающей научной историографии оказался немыслим без усвоения новой синтетической стилистики, образцом которой также выступила «История государства Российского». Малороссийские историки новой волны, принимая карамзин-скую схему, стремились заполнить ее лакуны, ввести в поле имперского прошлого события, происходившие на «своей» территории. Самый выразительный образец здесь - фундаментальная «История Малой России со времен присоединения оной к Российскому государству при царе Алексее Михайловиче», законченная Д.Н. Бантыш-Каменским к концу 1810-х гг. Ее автор сразу предупреждал читателя: Как первоначальная малороссийская история соединена совершенно с российскою и польскою, я не почел нужным распространяться о сем предмете, а в кратком обозрении изложил первобытное состояние сего края. Подробное же повествование о случившихся в оном происшествиях начал с тех только времен, когда славный ко-зачий вождь вознамерился преклонить булаву свою перед могущим скипетром российского самодержца [8. C. V]. В изложении Д.Н. Бантыш-Каменского этап Киевской Руси, уже получивший широкое освещение в карамзинской и посткарамзин-ской историографии, вовсе не затрагивался, а история украинских земель в составе Великого княжества Литовского и Речи Посполи-той занимала лишь сорок страниц объемного труда. Написанная по официальному поручению малороссийского генерал-губернатора Н.Г. Репнина, основное внимание «История Малой России» уделяла политическим событиям на территории Гетманщины, причем с выдвижением на первый план действий центральной власти. В итоге автору первой систематической, основанной на большом круге источников работы удалось популяризировать украинскую историю, свидетельством чего явился ряд переизданий (1830, 1842), в первом из которых, заметим, материал был дополнен описанием древнего и литовско-польского этапа (т. 1). «Однако в целом, по оценке 3. Когута, история Бантыш-Каменского была не более чем подробная история одной из многочисленных провинций России» [4. C. 65]. Варианты согласования имперской и региональной истории, впрочем, могли существенно различаться. Так, А.И. Мартос в неизданной «Истории Украины», не отказываясь от карамзинской схемы, предпочел сосредоточиться на доимперском периоде как более выразительном с точки зрения местного своеобразия. В его подходе уже вполне чувствовалось стремление к воссозданию через историю национального характера. За сосредоточенность на событийной эмпирике в ущерб телеологичности и национальному колориту, а также за недостаточный показ ответного влияния малороссиян на имперскую культуру (в лице Дмитрия Ростовского, Феофана Прокопо-вича и др.) он как раз и упрекал своего коллегу: Думаем, что она («История Малой России». - Т.В.), конечно, будет приятна Малороссам, потому, что она есть первая подробная . Но скажем, что бывшая Украина, составившая из себя более нежели Черниговскую и Полтавскую губернии, вероятно, потребует другой своей истории, преимущественно до раздробления ее на части (т.е. до вхождения Левобережной Украины в состав Московского царства. - Т.В.). Она потребует показать причины и начала причин удивительного состава козацкого народа [9. C. 137-138]. В какой-то степени это стремление к «началам причин» компенсировалось усилиями краеведческой археологии, главным представителем которой выступал М.Ф. Берлинский. Его «История города Киева», написанная еще в конце 1790-х гг., но пришедшая к широкому читателю только в 1820-е гг., отталкивалась от «Синопсиса» и предвосхищала будущую карамзинскую схему. В своем обзоре автор не ограничивался историей одного города, но вписывал ее в широко понимаемую историю Украины (без членения на Лево-и Правобережную), рассматриваемую с равной подробностью от древности до современности. Этот исторический нарратив, однако, выступал лишь фоном археолого-топографического обозрения, позволявшего насытить живым содержанием «киевские древности». В сокращенном издании 1820 г. именно археологическая часть явилась центром, а сам Киев представал своеобразным историческим палимпсестом: Существуя почти 18 столетий и находясь во все сие время, так сказать, в средоточии разных народов, из коих каждый действовал на него по владычествующему духу того времени, невозможно было ему не измениться, ни в физическом, ни в политическом, ни в нравственном своем существовании. Из первого, от древности, едва остались малые признаки прежнего его бытия [10. C. 29]. Археологический подход М.Ф. Берлинского, более широкий по историческому охвату, хорошо согласовался с интересами имперской образованной публики, отразившимися в нарративных схемах украинских путешествий. В.В. Измайлов, П.И. Шаликов, И.М. Долгорукий, А.И. Левшин воспринимали современную Малороссию через призму древности, отыскивая в городах и урочищах материальные следы летописных событий, правда, только древнерусских (см. нашу статью [11. C. 20-42]). Одновременно происходило и становление научной имперской археологии, отозвавшейся и на украинском этапе экспедиции А.И. Ермолаева, хранителя рукописей Императорской Публичной библиотеки, члена кружка Н.П. Румянцева, который вместе с К.М. Бороздиным произвел первоначальное археологическое описание древностей Северной России, ав 1810 г. Киева и Чернигова. В 1821 г. поездку в Киев с археологическими целями предпринял и сам Н.П. Румянцев. В 1822 г. Евгений (Е.А. Болховитинов), известный библиограф, историк литературы, археограф, став митрополитом Киевским и Галицким, организовал уже полноценные археологические исследования, начавшиеся в 1823 г. и продолжившиеся в дальнейшем. В ходе раскопок были обнаружены фундаменты Десятинной церкви, Золотых ворот и другие остатки домонгольской архитектуры [12. C. 15-23]. Большой вклад в изучение украинской археологии внес с польской стороны А. Чарноцкий (3. Доленга-Ходаковский), при этом он также сосредоточивался на древнерусской истории. В опубликованной на польском языке работе 1818 г. «О славянщине до христианства» 3. Доленга-Ходаковский впервые наметил программу комплексных исследований славянских народов, а в «Проекте ученого путешествия по России для понимания древней славянской истории» (1820) и «Исторической системе Ходаковского» (опубликовано в 1838), опираясь на материалы полевых разысканий, в том числе украинско-белорусских, обосновал принципы междисциплинарного археолого-этнографического подхода к реконструкции 4 древней культуры . Гердеровско-романтическая концепция 3. Доленга-Ходаковско-го, совершив радикальный методологический переворот, обнажила глубинное противоречие, варианты разрешения которого обозначили внутренние вехи в развитии историко-этнографических разысканий 1800-х - начала 1820-х гг. Оно заключалось в неразрывной связи регионального своеобразия с образом жизни низших сословий, прежде всего крестьянства. Социокультурная элита Малороссии уже ко второй половине XVIII в. перешла к унифицированным русско-европейским бытовым формам. В их свете простонародная культура, сохранившая архаические черты, выступала предметом дистанцированного восприятия. Варианты преодоления этой дистанции определялись как меняющимися мировоззренческими установками (от сентиментально-просветительских к романтическим), так и особенностями дискурса (история как нарратив об элите, этнография как репрезентация простонародья). Данные элементы могли выступать в сложных сочетаниях и порождать весьма причудливые идейно-художественные комбинации, чутко отзывающиеся на политический контекст - наполеоновские войны и «польский вопрос». Более того, формирующийся русский национализм придал особую актуальность системе различений своего и чужого, обостряя чувствительность имперских авторов к культурным границам. Так, в этнографических описаниях Украины XVIII в. местное своеобразие не выступало сигналом инаковости, например, у С.Г. Гмелина, отмечавшего, что «одежда малороссиян от употребляемой в Великой России не во многом отлична» и «язык малороссийский, что до существенности его касается, во всем сходствует с российским» [16. C. 139, 140]. Для путешественников александровской поры подобные различия становятся гораздо более заметны, порождая иногда четкое ощущение чуждости, как в случае И.М. Долгорукого, заметившего в 1810 г. при въезде из Слободской Украины во внутренние малороссийские губернии: Здесь я уже почитал себя в чужих краях, по самой простой, но для меня достаточной причине: я перестал понимать язык народный; со мной обыватель говорил, отвечал на мой вопрос, но не совсем разумел меня, а я из пяти его слов требовал трем переводу. Не станем входить в лабиринт подробных и тонких рассуждений; дадим волю простому понятию, и тогда многие, думаю, согласятся со мною, что где перестает нам быть вразумительно наречие народа, там и границы нашей родины, а по-моему, даже и отечества. Люди чиновные принадлежат всем странам: ежели не по духу, но по навыкам - космополиты; их наречие, следовательно, есть общее со всеми. Но так называемая чернь - она определяет живые урочища между царствами, кои политика связывает, и лифляндец всегда будет для России иностранец, хотя он и я одной державе служим [17. C. 64]. И.М. Долгорукий уже последовательно разводит политические и этнические категории, в свете которых общая государственная принадлежность не редуцирует разницы культур. Носителем объединяющего начала в его восприятии выступает административная, а шире - дворянская элита империи, по своему статусу и функциям вынужденная дистанцироваться от национальных корней, что, однако, не отменяет их значимость для «черни». Показательную параллель здесь составляет восприятие А.И. Лев-шина, закончившего Харьковский университет и гораздо более тесно связанного с Украиной. Для него малороссийский язык и культура, на нем основанная, тоже мыслятся иными, чем великорусские, - более простонародными и архаичными, выпавшими из сферы современной цивилизации. А.И. Левшин в этом плане выражает дух нового украинского регионализма, заинтересованного в развитии на европейских началах. Разрыв между элитой и народом, выразившийся в разнице языков, по его мнению, может быть преодолен аккультурацией, совершенствованием местного образования, распространением просвещения, что, однако, проще сделать, полностью перейдя на язык элиты, т.е. на русский: Он (украинский язык. - Т.В.) происходит от древнего славянского, но смешан с немецкими, латинскими и польскими, перековерканными словами; от чего делается почти не понятным велико-россиянину. По множеству иностранных выражений и особенных оборотов составляет самое отдаленнейшее наречие языка Российского. Он хотя и не имеет правил, однако ж немногие ученые Малороссияне употребляют его в сочинениях. При всем том, до сего времени он составляет язык народа. Но ежели гении здешней стороны обратят на него внимание свое и образуют оный, ограничив положительными правилами грамматики; тогда Малороссияне в славе ученых произведений своих, может быть, будут состязаться с просвещеннейшими народами Европы. Тщетна надежда сия; ибо нет побудительных причин и самая малая возможность к составлению языка из наречия, оставленного почти всеми образованными коренными жителями здешней стороны [18. C. 77-78]. Тем не менее при всем своем скепсисе А.И. Левшин, как и его «Письма из Малороссии», уже выступали частью обозначившегося интереса к народным началам. Историко-этнографические исследования помогали сфокусировать его и становились платформой для сознательного конструирования нового этнокультурного образа Украины. II В первой четверти XIX в. составной частью и во многом эквивалентом образа Украины в русской художественной литературе был образ Киевской Руси [19. C. 76-105]. Количественно поэмы и повести на древнерусскую тему превосходили обращения к малороссийскому материалу иных эпох, включая современную. Однако в интерпретации старокиевских времен наметился новый вектор, связанный с национализацией общественного сознания накануне и после Отечественной войны 1812 г. Если художественные произведения 1770-1790-х гг. оставались в пределах «баснословности» и были малочувствительны к национальному колориту, обозначавшемуся в обобщенных патриотических формулах, то наступающая романтическая эпоха требовала большей исторической и культурной определенности, более тесной привязки к времени и месту. В результате мифологизация и адекватные ей жанровые конструкции «богатырской» сказки, комической оперы, героической повести или поэмы оказались ощутимо потеснены идеологической проблематизацией в рамках исторической повести, думы, поэмы [20. C. 108-134; 21. C. 30-84; 22. C. 215-236; 23]. В обновлении поэтики сыграло свою роль и обращение к древнерусским источникам, прежде всего к «Слову о полку Игореве», первый полный художественный перевод которого выполнил украинец А.А. Палицын в 1807 г. [24. C. 199-228; 25. C. 14-794; 26]. Подобная художественная национализация прошлого, вполне укладывавшаяся в схему имперского гранднар-ратива с его интегрированным видением окраинных культур, питала, однако, и региональное малороссийское самосознание, подспудно намечая силовые линии будущего национально-культурного разграничения. Эту эволюцию наглядно показывает сравнение самого репрезентативного «древнерусского» цикла начала XIX в. - «Славенских вечеров» В.Т. Нарежного и произведений начала 1820-х гг., принадлежащих перу декабристов. Повести, вошедшие в «Славенские вечера» создавались В.Т. Нарежным в период с 1803 по 1819 г., первая часть цикла вышла в 1809 г., самыми поздними стали повести «Игорь», «Любослав» и «Александр» (1818-1819), а полностью он был опубликован в 1826 г., уже после смерти писателя. Основная часть цикла посвящена героям Киевской Руси, начиная с эпохи «баснословной», времени легендарных основателей государства (Кий, Славен) и первых князей (Святослав, Игорь, Ольга, Владимир) до монголо-татарского нашествия (повесть «Михаил»). Своеобразной кодой выступила повесть «Александр», посвященная Отечественной войне и заграничным походам 1812-1814 гг. С ее помощью цикл обрел идейную законченность, основанную на непрерывности русской истории от древности до современности. В интерпретации автора эпоха Киевской Руси - воплощение сакральных первоистоков, момент становления и первые вехи развития Российского государства. Историческая достоверность уходит на второй план, перевешиваемая героико-идиллическим образом прошлого. Как справедливо отмечал B.C. Киселев, «заимствуя из летописных и фольклорных источников основной материал своего рассказа, Нарежный создает, однако, не историческое повествование, а поэтический образ былых времен» [27. C. 22]. История определяет лишь каркас, раму повествования. Так, в повестях действуют реальные герои прошлого - воеводы, князья, татаро-монгольские ханы, предводители местных племен (Кий, Владимир Святославич, Игорь, Ольга, Святополк «Окаянный», Батый и др.), местом действия становятся узнаваемые топосы - берега Днепра, долины полян, Киев, Новгород. Текст изобилует наименованиями древнерусских городов (Искоростень, Туров, Муром), славянских и иных племен, известных по летописям (поляне, кривичи, древляне, косоги, печенеги), гидронимов (Днепр, Волхов, озеро Ильмень), часто упоминаются славянские языческие боги (Перун, Световид, Зимцерла, Лада). Однако В.Т. Нарежный не стремится придать изображаемому историческую и социально-бытовую конкретизацию, напротив, он охотно, следуя образцам повести XVIII в., обращается к вымышленным героям (повести «Славен» «Велесил», «Мирослав», «Рогдай», «Громобой», «Любослав») и любовно-авантюрным сюжетам. Главным отличием от поэтики В.А. Левшина, М.Д. Чулкова и М.И. Попова в этом плане становится равнодушие к сказочной стихии - ее вытесняют предро-мантический психологизм и образ чувствительного витязя-любовника [28. C. 27-32]: «Воспой нам, - вещали они мне, - воспой нам песни о доблестях витязей и прелестях дев земли Русской во времена давно протекшие!» «Исполню желания ваши, - ответствовал я. - При закате солнца летнего в воды тихие приходите сюда внимать моему пению. Поведаю вам о подвигах ратных предков наших и любезности дев земли Славеновой» [29. C. 26]. Следуя имперскому историческому нарративу, В.Т. Нарежный не разделял российскую и украинскую историю. События повестей разворачиваются в «русской земле», действуют «русские князья» и государство именуется «Российским», как и его народ: Никогда, - рек Рогдай, - не отважу жизни своей для сребра и злата; и последнюю каплю ее ценю дороже богатств всего света. Единственно отечеству посвящена жизнь витязя земли русской... [29. C. 39]. Теките с полей наших, безрассудные, и возвестите чадам своим, чего могут ждать неприятели на полях росских... [29. C. 39]. Мятежи прекратились, спокойствие разлилось по челу России от пределов севера к югу и западу... [29. C. 47]. Определение «русский» и его производные встречаются в тексте «Славенских вечеров» более двадцати раз, «российский» - около тридцати. Таким образом, украинский материал в цикле использовался на правах общероссийского и подчеркивание национальной специфики, как следствие, отсутствовало. Наследуя традиции XVIII в., В.Т. Нарежный тем не менее существенно изменил акценты. Во-первых, значительная часть цикла посвящена нравственно-политической проблематике, прежде находившейся на периферии повествовательных жанров и разрабатывавшейся, скорее, трагедией. Повести «Кий и Дулеб», «Славен», «Любослав», «Игорь» сосредоточивали внимание на правителе и мотивации его поведения, в одном случае следующем личным страстям и желанию славы, а в другом - подчиненном общественному благу и интересам народа. В.Т. Нарежный прибегал к разным жанровым вариациям, используя то трагедийный конфликт, то форму философ-ско-политической повести, то авантюрно-психологическую схему, что позволяло сделать цикл максимально насыщенным. Так, в «Кие и Дулебе» центром становилось различие князей: Кий, глава полян, воплощал силу и мудрость нового растущего государства, поддерживаемого народом, Дулеб - воинственность и анархизм своего дикого племени, желающего сохранить самостоятельность: Народы иноплеменные, дикие и грозные толпы, скитавшиеся среди гор Днепровских, познали благо общежития и покорили умы свои Кию, мудрому князю Полянскому. Он дал им мир и суд, -и сердце его веселилось их счастием. Один Дулеб, бурный вождь и князь свирепых племен, носивших имя его, не познал силы его оружия, не вкусил сладости в повиновении владыке мудрому [29. C. 26]. В «Славене» возникали образы благородного Славена, предводителя славянского народа, и варяжского князя Радимира, жаждущего личной власти и крови. В «Любославе» главный герой, туровский князь, под влиянием дурного наставника Гломара становился все более властолюбивым и воинственным и затевал распрю с соседним Муромом. Как замечает B.C. Киселев, «страсти князя оказываются удовлетворены, жажда побед насыщается народными хвалами, но отчуждение от людей не только не уменьшается, а все более увеличивается, питаясь чувством совершенного преступления - нарушения союзного договора, убийства и обмана собственных подданных» [28. C. 24]. Во второй части повести Любослав под влиянием любви к Гликерии, дочери муромского князя Миродара, преображается и обретает истинную государственную мудрость. Эта проблемная линия доходит до финальных произведений цикла - «Игоря», где княгиня Ольга объясняет смерть мужа неумеренным честолюбием, и «Александра» с образом российского императора, взирающего на побежденный Париж, символ разрушительного политического эгоизма Наполеона. В контексте эпохи Отечественной войны повести В.Т. Нарежно-го, достаточно традиционные, обращали читателя к проблемам государственного строительства и рисовали поэтический образ становления империи - через собирание различных племен, князья которых оказывали сопротивление россам-цивилизаторам, через преодоление распрей удельных княжеств («Мирослав», «Любослав»), через сопротивление врагам-завоевателям («Рогдай», «Михаил») к обретению подлинного единства и мощи, возвысивших современную Россию («Александр»). Автор в «Славенских вечерах» продолжал мыслить вполне этатистскими формулами, но само выведение на первый план различных начал, из которых складывалась империя, вносило в ее облик дифференцированность, лишало не-рефлексируемой монолитности. Потенциальные культурные границы намечал и возросший интерес к национальному началу, акцентированному уже заглавием цикла. Примечательно, что русское здесь становилось не полным синонимом славянского. Как объясняла повесть «Славен», центральную часть которой занимал рассказ Добромысла об исходе скифов из предгорий Кавказа и основании ими нового государства под водительством Росса (Славена), русское обозначало, прежде всего, государственное, в то время как славянское (славенское) - этническое, вобравшее в себя покоренные племена полян, касогов, дулебов и других, включая варяжский элемент. Далекий от какой-либо достоверности подобный образ этногенеза позволял осмыслить славянство как широкую стихию, допускавшую внутренние различия по местности и ее обитателям - в том числе разделение на северную (Славен, скифы) и южную (Кий, поляне) ветвь: Тут нашли мы народ дикий, живущий без законов. Своенравие управляло делами каждого. Звериная ловля и хищничества продолжали жизнь их. Долго вели мы брани с сим народом; наконец кротость и мудрость Россова победили их, когда оружия не сильны были учинить того. Мало-помалу они усмирялись, преклоняли выи свои под кроткий скипетр Россов и дивились, находя его орудием их счастия. Мир и доверенность водворились; два народа соединились в один, - и по истечении полвека никто не помнил прежнего своего состояния, - скифы, что бы они когда-либо вели брани с своими хозяевами; сии - что бы когда-нибудь могли дикостию и зверством раздражать Росса и богов небожителей. Соседи и народы отдаленные редко дерзали возмущать тишину нашу, ибо видели внутри нас мир и дружелюбие. В противном случае бедствие и раскаяние были их неминуемым уделом. Наконец все страны, ближние и дальние, пораженные удивлением к добродетелям и доблестям Росса, единодушно и единогласно нарекли его Славеном - и народ его славенами, любимцами славы. Росс, соглашаясь с волею богов, принял имя сие и град свой на берегах Ильменя нарек Славенском [29. C. 35-36]. В.Т. Нарежный не был одинок в нравственно-политической и национальной проблематизации древнерусской истории, различные ее грани высвечивали повести «Рогнеда, или Разорение Полоцка» Н.С. Арцыбашева, «Повесть о Мстиславе I Володимировиче, славном князе русском» П.Ю. Львова, «Рогнеда на могиле Яропол-ковой» Ф.Ф. Иванова, «Рогдай» и «Святослав» С.Г. Саларева, «Отрывок из повести о князе Мстиславе, великом победителе половцев» Н.М. Кугушева, «Мстислав Мстиславич» П.А. Катенина и другие произведения, однако новое качественное развитие они нашли в творчестве писателей-декабристов, в чьем органе, «Соревнователе просвещения и благотворения», были напечатаны последние из текстов «Славенских вечеров». «Обращение Нарежного к славянской истории и мифологии, - отмечал Н.Л. Степанов, - свидетельствовало о росте национального самосознания и не случайно, что героическая и патриотическая тематика «Славенских вечеров» оказалась близка патриотически-гражданственным «думам» поэтов-декабристов» [30. C. 278]. Происхождение и этническое родство славян интересовало и декабристов, в чьем мировоззрении проблема народности занимала важное место. «Вера праотцов, нравы отечественные, летописи, песни и сказания народные, - утверждал в «Мнемозине» В.К. Кюхельбекер, - лучшие, чистейшие, вернейшие источники для нашей словесности» [31. C. 458]. Перекликаясь с руссоистско-гердеровским пониманием нации как коллективной нравственной личности, декабристы сводили народность к эссенциалистски интерпретированному национальному характеру, выражать который должна была и литература. Истоки его и одновременно сакральный субстрат со- 5 храняли история и древняя словесность . В результате, по справедливому замечанию В.Е. Гусева, в этнографических воззрениях Н.М. Муравьева, распространенных и среди других представителей тайного общества, «с аналитическим и в ряде случаев трезвым подходом к проблеме этногенеза славян сочетается романтически восторженная характеристика древних славян как единого народа» [34. C. 89]. «Видишь перед собою народ, какого еще не бывало в истории, - отзывался Н.М. Муравьев о карамзин-ской «Истории государства Российского», - погруженный в невежество, без письмен, без правительств, но великий духом, предприимчивый» [35. C. 595]. Мысли о «прежнем величии славянских народов» [36. C. 290] находим и у Ф.Н. Глинки в «Письмах русского офицера». Как свидетельствовали проекты конституции М.А. Дмитриева-Мамонова, Н.М. Муравьева и П.И. Пестеля (см. нашу статью [37. С. 102-123]), декабристы не рассматривали Украину в качестве «исторической» нации и включали ее население в состав великорусской народности, обоснованием чему служила общность древней истории. Для членов тайного общества Киевская Русь, слабо отграничиваемая от позднейшей Московской Руси, была единым государственным целым, что позволяло по принципу метонимии использовать любой сюжет ее истории как репрезентацию извечных нравственно-политических проблем. В этом контексте различие Новгорода и Киева, севера и юга, на чем будут настаивать украинофилы 18301840-х гг., представлялось несущественным - хотя иощущалось авторами гораздо глубже, чем у В. Т. Нарежного с его сквозным север- 6 но-оссианическим колоритом . Унитарное имперское видение переносило акцент с этнокультурной неоднородности на политические разделения, представавшие в виде княжеских усобиц - важной и частотной темы декабристов. Действия удельных князей, связанных узами кровного родства, но идущих на поводу низменных страстей - тяги к власти и богатству, неизменно осуждались. Так, в думе «Михаил Тверской» К.Ф. Рылеева описаны последние дни жизни тверского князя Михаила, ставшего жертвой интриг его племянника - Георгия Даниловича, князя Московского. Георгий в борьбе за великокняжеский престол, принадлежавший по праву Михаилу, прибегнул к помощи хана Узбека, который вызвал тверского князя в Орду, где после долгих истязаний умертвил. Лейтмотивом думы служат слова Михаила о гибельности княжеских раздоров: До какого униженья, -Он мечтал, потупя взор, -Довели нас заблужденья Ипогибельный раздор! [40. C. 41]. Героем другой думы К.Ф. Рылеева выступала не жертва междоусобиц и трагических обстоятельств, но сам злодей - Свято-полк, захвативший великокняжеский престол и умертвивший своих братьев Святослава, Бориса и Глеба. Так же как в «Михаиле Тверском», автор взял лишь небольшой эпизод из жизни Свято-полка Окаянного - его мучения и припадки ужаса во время скитаний в пустынях Богемии, результат низменных страстей, ставших причиной преступления: Ужасно быть рабом страстей! Кто раз их предался стремленью, Тот с каждым днем летит быстрей От преступленья к преступленью [40. C. 22]. На первый взгляд может показаться, что отстаивание республиканских прав, характерное для новгородско-псковских сюжетов декабристов [41. C. 26-47; 42. C. 100-138], противоречит столь решительному осуждению усобиц, часто затеваемых в стремлении к независимости от «тиранства» великого князя киевского или московского. Так, Михаил Тверской и Вадим, герои одноименных дум, выступают как жертвы междоусобиц и ее инициаторы. Однако мотивы их поведения близки - это желание национального единства, препятствием которому является несправедливая центральная власть: До какого нас бесславия Довели вражды граждан! Насылает Скандинавия Властелинов для славян! [40. C. 111]. Своеобразным совмещением мотива княжеских междоусобиц и идеализации республиканства выступает поэма А. А. Бестужева «Андрей, князь Переяславский», выстраиваемая как заочное состязание удельного князя Андрея и Всеволода - «обладателя Руси целой», разворачивающееся в сознании Романа - посланника великого князя к переяславскому двору. Роман прибывает в Переяславль с единственной целью - склонить Андрея к объединению с Всеволодом: Князь! Всеволод, Олега сын, Великий князь и властелин, И обладатель Руси целой, Тебе, как брат, любовно шлет В моем поклоне свой привет! Он хочет знать, зачем с Дуная Тобой одним до сей поры, Обычай предков презирая, К нему не посланы дары? Чтоб удалить сии напасти, Князей смирить и умирить, Он хочет Русь соединить Под крыльями верховной власти [43. C. 62-63]. Князь переяславский отказывается внимать призывам Романа и, памятуя о некогда бесчестном поведении Всеволода, признавать предлагаемый союз, «в союз не веря». Автор показывает, как постепенно под влиянием доводов Андрея, его поступков (эпизод на княжеской охоте) меняется позиция Романа, который начинает смотреть на переяславского князя как на мудрого и заботливого повелителя, не желающего добиваться мимолетной славы за счет народных жертв: Достойно ль жаждать славы сей, Подруги смелого порока, Невольницы хотений рока, Случайной прихоти людей! Не ей - общественному благу Я посвятил мою отвагу [43. C. 91]. Переосмысливая идеальную систему правления как республиканскую, мотивированную общественным благом и способствующую рождению подлинного национального единства, декабристы на ином полюсе открывали возможность сопротивления тиранической центральной власти, а тем самым потенциально реабилитировали и сепаратистские устремления. В плане революционной тактики это реализовалось в наведении контактов с польскими освободительными организациями вроде Польского патриотического общества и Общества соединенных славян, в художественном плане это послужило мостиком от патриотических дум К.Ф. Рылеева к его украинским поэмам о Мазепе с неоднозначным образом героя-ренегата. Переходным вариантом может служить дума «Рогнеда», где автор, не затронув фабульную сторону предания, изменил мотивы главной героини. Согласно трактовке Н.М. Карамзина в «Истории государства Российского» Рогнеда попыталась убить супруга из-за ревности и затронутого женского самолюбия: «Рогнеда, названная по ее горестям Гориславою, простила супругу убийство отца и братьев, но не могла простить измены в любви: ибо великий князь уже предпочитал ей других жен и выслал несчастную из дворца своего» [44. C. 256]. Рылеев сместил акценты, превратив Рогнеду из ревнивой жены в мстительницу за угнетенную родину. Не случайно автором в монолог героини был введен ретроспективный эпизод жесткого разорения Полоцка Владимиром, отличающийся особой экспрессией: «Ты, ты, тиран, его сразил! Горя преступною любовью, Ты жениха меня лишил И братнею облился кровью! Испепелив мой край родной, Рекой ты кровь в нем пролил всюду И Полоцк, дивный красотой, Преобратилразвалинвгруду...» [40. C. 30]. В характере Рогнеды на первый план выходит не обида за попранные любовные чувства, но пламенная любовь к малой родине и ненависть к угнетателям, которую она стремится передать сыну: «Пусть Рогволодов дух в тебя Вдохнет мое повествованье; Пускай оно в груди младой Зажжет к делам великим рвенье, Любовь к стране своей родной И к притеснителям презренье...» [40. C. 24-25]. Возможность реабилитации сепаратизма кроме абсолюта общественного блага обеспечивал еще и перевес имперских категорий над национальными. В произведениях декабристов национальный характер выступал, по сути, производным государственной идентификации4, что лишало сепаратизм этнической окраски, в свете которой сотрудничество с польскими освободительными движениями означало акцент не на польском, но на освободительном начале, а патриотизму придавало универсальное звучание, актуальное на фоне противостояния внешним врагам или славных завоевательных побед вроде походов князя Олега и Святослава на Византию («Олег Вещий», «Святослав») или подчинения племени косогов («Мстислав Удалый») в «Думах» К.Ф. Рылеева. Автор здесь выступал обычно певцом имперской мощи, как Боян в думе «Рогнеда»: Он славил Рюрика судьбу, Пел Святославовы походы, Его с Цимискием борьбу И покоренные народы; Пел удивление врагов, Его нетрепетность средь боя, И к славе пылкую любовь, И смерть, достойную героя [40. C. 27]. В этом контексте стремление объединить нацию превращалось в борьбу за укрепление и реформирование империи5. Как точно определила Л .Я. Гинзбург: Начала эти сопряжены в неразрывное единство, поскольку свобода мыслится непременно в форме национального возрождения, а народность включается в круг освободительных идей. Декабристская народность - это национальная самобытность и в то же время гражданственность. Декабристская личность - это гражданин, являющийся носителем национального самосознания и патриотического воодушевления [33. C. 59]. Если же учесть вполне обозначившуюся чувствительность к этнокультурным границам, то подобное разновекторное целое являлось взрывоопасным источником, породившим на следующем этапе литературного развития целый ряд новых явлений, в том числе взаимоисключающих. Национализация древнерусского прошлого, инт

Скачать электронную версию публикации