Western Slavs" in A Writer's Diary by F.M. Dostoevsky in the time of the Russo-Turkish war of 1877-1878.pdf «Кстати, скажу одно особое словцо о славянах и славянском вопросе, - пишет Ф.М. Достоевский в разделе «Дневника писателя» 1877 г. - Одно совсем особое словцо о славянах, которое мне давно хотелось сказать по внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому, - не будет у России, и никогда еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена Начнут же они, по освобождении, свою новую жизнь, повторяю, именно с того, что выпросят себе у Европы, у Англии и Германии, например, ручательство и покровительство их свободе, и хоть в концерте европейских держав будет и Россия, но они именно в защиту от России это и сделают. Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерта, а не вмешайся Европа, так Россия, отняв их у турок, проглотила бы их тотчас же, "имея в виду расширение границ и основание великой Всеславянской империи на порабощении славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени"» [1. Т. 26. С. 77-79]. Это широко обсуждаемое сейчас высказывание писателя чаще всего закономерно интерпретируется в контексте его известного отношения к Российской империи («Всеславянская империя»). Имперские взгляды Достоевского, их природа и специфика глубоко и убедительно проанализированы И.Л. Волгиным [2]. В частности, важнейшими материалами для исследователя явились уникальные стихотворения Достоевского «На европейские события в 1854 году», «На первое июля 1855 года», «Умолкла грозная война!.. », связанные, так или иначе, с Крымской войной 1853-1856 гг. Общая позиция Достоевского по поводу русско-турецких войн как 1850-х, так и 1870-х гг. состояла в том, что сама проблема Востока стабильно располагается на периферии сознания писателя. Крымская война России против коалиции, в которую, как известно, входили Османская империя, Франция, Великобритания и Сардинское королевство, описывается Достоевским, прежде всего, как война с Европой: Умолкла грозная война! Конец войне ожесточенной!.. Утучнив кровию святой В честном бою свои поля, С Европой мир, добытый с боя, Встречает русская земля [1. Т. 2. С. 409]. Вспомним, что в севастопольских рассказах Л.Н. Толстого, участника этих военных событий, описание обороны и падения Севастополя интерпретируется как военное противостояние русских и французов. Вероятно, в связи с этим можно говорить не только об имперском, но и о таком - в широком смысле - «колониальном» сознании великих русских писателей XIX в., для которых в антироссийской коалиции Османская империя никак не могла играть ведущую, определяющую роль. В свою очередь, по поводу русско-турецкой войны 1877-1878 гг. Достоевский выстраивает дискурс, в котором «восточный вопрос» уточняется как несравненно более значимый и актуальный для него вопрос «славянский». «Восточный вопрос по-прежнему у всех перед глазами» [1. Т. 25. С. 37] - так начинается «Февраль» «Дневника писателя» 1877 г. И при этом Достоевский сразу же поясняет, что для него «восточный вопрос есть и славянский вместе» [1. Т. 25. С. 30]. В.А. Туниманов подчеркивал, что «в "Дневнике" на первом плане всегда мнения и выводы самого Достоевского, а подбор фактов - низший слой в структуре издания» [3. С. 169]. Так, рассказывая о жестокости восточных народов, писатель демонстрирует вполне обычный европейский ориентальный дискурс. Как пишет Н. Найт, «когда дело касалось отношений с "Востоком", Россия до мозга костей становилась европейской страной» [4. С. 330]. Однако этот дискурс Достоевского, по сути, подчинен проблематике «западных славян»: «Между этими привезенными в Москву славянскими детьми есть, говорят один ребенок, девочка лет восьми или девяти, которая часто падает в обморок и за которою особенно ухаживают. Падает она в обморок от воспоминания: она сама, своими глазами, видела нынешним летом, как с отца ее сдирали кожу и - содрали всю. Это воспоминание при ней неотступно и, вероятнее всего, останется навсегда, может быть, с годами в смягченном виде, хотя, впрочем, не знаю, может ли тут быть смяг-ченныйвид» [1. Т. 25. С. 41]. Описание такойжестокостиимеет своей целью не только «запретить туркам сдирать кожу с отцов в глазах их детей» [Там же], но в конечном счете обозначить судьбу «девочки-болгарки» [Там же]. История этой девочки включена у Достоевского в описание благотворительной деятельности России по приему пострадавших от войны славянских детей: «В газетах упоминалось как-то, что в Москву в эту зиму привезли из славянских земель не одну партию бедных маленьких детей из разрушенных войною семейств, совершенных сирот. Их размещают по разным рукам и заведениям . Говорят, недавно в Москву привезли еще "партию деток", от трех до тринадцати лет, и которых приняла к себе Покровская община сестер милосердия. Рассказывают, что этих маленьких сербских девочек покровские сестры милосердия поместили вместе с прибывшими прежде болгарками и что за ними надзирает одна из сестер, знающая по-сербски, так что дети рады и детям весело. Детям, конечно, хорошо и тепло, но я слышал недавно от одного воротившегося из Москвы приятеля прехарактерный анекдот про этих самых малюток: сербские девочки сидят-де в одном углу, а болгарки в другом, и не хотят ни играть, ни говорить друг с дружкой, а когда спрашивают сербок, отчего они не хотят играть с болгарками, то те отвечают: "Мы им дали оружие, чтоб они шли с нами вместе на турок, а они оружие спрятали и не пошли на турок". Это очень, по-моему, любопытно. Если восьми-девятилетние малютки говорят таким языком, то, значит, переняли от отцов, и если такие слова отцов переходят уже к детям, то, значит, между балканскими славянами несомненная и страшная рознь. Да, вечная рознь между славянами! Они запоминают ее в своих преданиях и сохраняют в песнях» [1. Т. 25. С. 38-39]. «Да, вечная рознь между славянами!» - вот что стало важнейшей темой «Дневника писателя» периода русско-турецкой войны 18771878 гг. Основой этого «славянского» дискурса «восточного вопроса» стали у Достоевского «Песни западных славян» (1834) А.С. Пушкина: «Помните ли вы у Пушкина, в "Песнях западных славян", "Песню о битве у Зеницы Великой"? Там восставшие собрались с Ради-воем в поход на турок. А далматы, завидя наше войско, Свои длинные усы закрутили, Набекрень надели свои шапки И сказали: "Возьмите нас с собою"... Беглербей с своими босняками Против нас пришел из Банялуки; Но лишь только заржали их кони, И на солнце их кривые сабли Засверкали у Зеницы Великой, - Разбежались изменники далматы!» [1. Т. 25. С. 39]. Пушкин сопроводил публикацию данных строк своего стихотворения специальной сноской, в которой подчеркивается именно «рознь между славянами»: «Потеря сражения приписывается долма-там, ненавистным для влахов» [5. Т. 2. С. 418]. Рассказ о сербских и болгарских девочках, по мысли Достоевского, убедительное продолжение того, что предсказал Пушкин в своих «Песнях западных славян». Как показала В.И. Габдуллина, «пушкинский след» был уже в поэзии Достоевского периода Крымской войны 1853-1856 гг: «Обращаясь в своей первой оде "На европейские события в 1854 году" к царю, Достоевский следует примеру Пушкина, писавшему стихотворные послания императору из своей Михайловской ссылки. Причем адресат у них один и тот же - Николай I, жестоко расправившийся с декабристами и спустя без малого двадцать пять лет подписавший приговор петрашевцам» [6. С. 31]. А тема предсказаний является здесь предельно важной. Как известно, пушкинские «Песни западных славян» возникли на основе литературной мистификации П. Мериме «Гузла, или Избранные иллирийские стихотворения, собранные в Далмации, Боснии, Кроации и Герцоговине», посвященной западному славянству (а также из некоторых других источников). Д.Д. Благой в этот контекст включает и польского поэта Адама Мицкевича: «В бытность в России в 1827-1828 гг. Мицкевич перевел из сборника Мериме «La Guzla» стихотворение «Морлак в Венеции». Это же самое стихотворение в числе других из того же сборника перевел и Пушкин в своих «Песнях западных славян», в примечании к нему упомянув о более раннем переводе Мицкевича» [7. С. 304]. И далее известный пушкинист самым непосредственным образом связывает «Песни западных славян» и посвященное Мицкевичу стихотворение Пушкина «Он между нами жил.», также написанное в 1834 г.: «Возможно, что именно это и послужило творческим толчком к написанию Пушкиным, в августе того же 1834 г., когда поэт как раз работал над циклом «Песен западных славян», знаменитого стихотворения о Мицкевиче, причина возникновения которого больше чем через год после знакомства Пушкина со стихотворным посланием Мицкевича «Русским друзьям» представлялась исследователям недостаточно ясной» [7. С. 304]. Стихотворение Пушкина о Мицкевиче организовано противопоставлением двух идей - идеи братства славянских народов и их же «вечной розни»: Он между нами жил Средь племени ему чужого; злобы В душе своей к нам не питал, и мы Его любили. Мирный, благосклонный, Он посещал беседы наши Нередко Он говорил о временах грядущих, Когда народы, распри позабыв, В великую семью объединятся. Мы жадно слушали поэта Но теперь Наш мирный гость нам стал врагом - и ядом Стихи свои, в угоду черни буйной, Оннапояет [5. Т. 2. С. 388]. Если проблематику «западных славян» в аспекте славянских культур и литератур Достоевский осмысляет, опираясь на Пушкина, то ее исторический аспект восходит, с его точки зрения, к самому становлению Московского царства и к Петру I: «Восточный вопрос (то есть и славянский вместе) родился он при первом сплочении великорусского племени в единое русское государство, то есть вместе с царством Московским. Восточный вопрос есть исконная идея Московского царства, которую Петр Великий признал в высшей степени и, оставляя Москву, перенес с собой в Петербург. Петр в высшей степени понимал ее органическую связь с русским государством и с русской душой. Вот почему идея не только не умерла в Петербурге, но прямо признана была как бы русским назначением всеми преемниками Петра. Вот почему ее нельзя оставить и нельзя ей изменить. Оставить славянскую идею и отбросить без разрешения задачу о судьбах восточного христианства (NB. сущность Восточного вопроса) - значит, все равно что сломать и вдребезги разбить всю Россию, а на место ее выдумать что-нибудь новое, но только уже совсем не Россию. Это было бы даже и не революцией, а просто уничтожением, а потому и немыслимо даже, потому что нельзя же уничтожить такое целое и вновь переродить его совсем в другой организм» [1. Т. 26. С. 30]. H. Найт в связи с российским ориентализмом пишет о «неуклюжем треугольнике» Запад - Россия - Восток [4]. С точки зрения Достоевского, возможно, это также «неуклюжий» треугольник, но потому, что для писателя в центре внимания расположена Россия. При этом апелляция к имперским ценностям осуществляется им для того, чтобы в конечном счете поставить вопрос о христианстве - «восточном христианстве». А. Халид предлагает «мифу об уникальности России покоиться с миром» [8. С. 322]; Достоевский же полагал, что уникальность России - это «восточное христианство», актуальное для всех славянских народов. Представляется, что проблематика «западных славян» в «Дневнике писателя» позволяет, в частности, поставить специальный вопрос о применимости / неприменимости концепции Э. Сайда и его последователей к творчеству Достоевского.

Скачать электронную версию публикации