Searching for the true Russia (A complicated choice for Maurice Baring).pdf Морис Бэринг - журналист, переводчик, поэт, писатель, драматург, эссеист начала XX в. - был одним из первых русофилов, деятельность которых задала новое направление пониманию «русского» в Британии. Знакомство Бэринга с Россией началось в Копенгагене в 1904 г. Здесь он, будучи секретарем английского посольства, сблизился с семьей графа Бенкендорфа; в том же году посетил имение Бенкендорфов в селе Сосновка (Тамбовской области). В 1905 г. он приехал на русский Дальний Восток в качестве корреспондента лондонской газеты «Морнинг пост» (Morning Post), чтобы освещать события русско-японской войны. Однако, как оказалось, главный интерес для него представляли задушевные беседы с русскими солдатами и офицерами, романы великих русских писателей, столичные спектакли [1]. Вплоть до 1912 г. Бэринг остается русским корреспондентом «Морнинг пост», освещая театральную жизнь Москвы и Петербурга, а также революционные события 1905 г. Он регулярно приезжает и в Сосновку к Бенкендорфам, а в 1914 г., накануне Первой мировой войны, привозит сюда Герберта Уэллса. Свои взгляды на Россию и русский национальный характер Морис Бэринг выразил в обретших относительную известность книгах «С русскими в Маньчжурии» (With Russians in Manchuria, 1905), «Год в России» (A Year in Russia, 1907), «Русский народ» (The Russian People, 1911), «Истоки России» (The Mainsprings of Russia, 1914); его перу также принадлежат две книги о русской литературе: «Вехи русской литературы» (Landmarks of Russian literature, 1910) и «Очерк истории русской литературы» (An Outline of Russian Literature, 1914)22. Итоги опыту общения Мориса Бэринга с русским миром подводит самый поздний из его публицистических трудов о России - книга «Истоки России». Ее стоит рассмотреть подробно. Замечательно уже открывающее книгу «Посвящение»: «Я знаю что между русскими и англичанами существуют интересные возможности взаимной симпатии, любопытные аналогии и еще более любопытные различия, которые дополняют друг друга» (перевод наш. - С.К.) [3. C. V]. Доброжелательным и чутким вниманием к русскому миру окрашены все наблюдения и размышления, изложенные в книге. Кратко, но совершенно определенно Бэринг характеризует особенности русской природы: Россия у него предстает совершенно «плоской страной, без изрезанного побережья» (a flat country, without an indented seacoast) и без «резко выделяющихся горных цепей» (without sharp mountain ranges) [3. C. 16]. В описании отрицательные конструкции указывают на существование в подтексте второго образа, с которым сопоставляется русский, - Британии. В этом сопоставлении за русской природой закреплено «чужое», но притягательное «простое». В ее простоте Бэринг видит необъяснимое очарование; о красоте русской природы он говорит в конце книги; ей он посвящает отдельную статью в академическом журнале «Рашн Ревью» чуть ранее, в 1913 г. Простота и очарование русской природы в этой статье связываются с простором, бескрайностью и пространственной пустотой [4. C. 12]. Следующие несколько страниц в книге отведены очень краткому и тоже весьма определенному изложению вех русской истории. Среди них Бэринг указывает монголо-татарское нашествие, эпоху Петра I, войну с Наполеоном. Прямо называя русских «буфером», на протяжении веков защищавшим Европу от воинственных восточных полчищ, силой, «разбившей» Наполеона, народом, вошедшим в период правления Петра I в число европейских, Бэринг очерчивает русскую историю мотивами героической защиты и больших куль-турныхпрорывов [3. C. 19]. Большая часть книги отведена описанию менталитета русского человека. И здесь Бэринг отталкивается от сложившихся в сознании англичан стереотипов разного происхождения: о том, что русские -«рабы» (slaves) по своему характеру, как это можно понять из английской литературы XIX в. [3. C. 142]; о том, что они постоянно пребывают в состоянии мрачной меланхолии (gloom, melancholy), как представляется англичанам, познакомившимся с романами Тургенева, Толстого и Достоевского [3. C. 157-159]; о том, что Россия состоит исключительно из нигилистов и полицейских, или революционеров и провокаторов из тайной полиции, как это вырисовывается из сообщений в английских газетах [3. C. 155]. Для автора очевидно другое: что, напротив, русские «никогда не были рабами» (never have been slaves), несмотря на крепостное право; что русский народ - это, прежде всего, крестьяне; что для русского мужика характерны здравый смысл (common sense), жизнерадостность (cheerfulness) и чувство юмора (good humour). К портрету «среднего русского» Бэринг также добавляет «мистицизм» (mystic), «веру в Бога» и в божественное Провидение, склонность к крайностям (the Russian goes easily to extremes), общительность и чрезмерную разговорчивость (sociable, talkative), терпимость (tolerant), искренность (lack of hypocrisy) и доброту (kind) [3. C. 47, 60, 159, 160, 161, 162]. Эти располагающие к себе черты русского характера, вместе с волшебно-простой красотой русской природы, неотразимо притягательны для Бэринга, и словами об «уникальном волшебном очаровании России» оканчивается эта книга (unique magic of Russia) [3. C. 301]. Бэринга нельзя назвать первым в Англии и, шире, в Европе распространителем новых идей о России. Он во многом опирался на труд французского мыслителя Э.-М. де Вогюэ «Русский роман» (Le Roman Russe, 1886), получивший широкую известность в западных странах, переведенный на английский язык в 1913 г. ик этому моменту переизданный во Франции уже одиннадцать раз. В рецензии журнала «Рашн Ревью» (Russian Revue) на перевод этой книги говорится, что Вогюэ «очень много сделал для закрепления славы русских романистов», а его исследованию даются характеристики «восхитительное», «проницательное» и «очень убедительное» [5. C. 206207]. О связи книги Бэринга с этим трудом можно судить, в частности, по тому списку исключительно французских имен, которым автор иллюстрирует свой тезис о европейской известности Тургенева - Флобер, Жорж Санд, И. Тэн. Действительно, Вогюэ едва ли не первым ясно озвучил общую мысль об утрате западным человеком христианской веры и вместе с ней цельности и человечности в эпоху всеобщего позитивизма и механизации. «Религиозность» при этом Вогюэ связал с «душой», душевностью и одушевлен -ностью; противостоящую ей «научность» - с «механистичностью», «атомарностью» мышления и душевным омертвением. На положительном полюсе этого вектора у Вогюэ оказываются Россия и русский роман (а также, хотя и в меньшей степени, роман английский); на отрицательном - Франция и французский роман, а также вся современная западная цивилизация. Вогюэ прославляет «сочувствие», освященное «духом Нового Завета» как ключевой момент русского романа. В то же время он говорит о «библейском духе», которым «пропитан» ианглийскийроман [6. C. 15, 18]. В этом отношении Морис Бэринг - и вместе с ним историк Бэр-нард Пэре, писатель и журналист Стивен Грэм, литературовед и культуролог, историк Чарльз Сароли и многие другие - следовали не только за Вогюэ, но за личными и одновременно общими переживаниями недостаточности, ложности, нечеловеческой механистичности, антихристианскости современной им английской действительности. Ведь именно в это время - на рубеже XIX-XX вв. -в английскую литературу и общественную мысль входят темы агрессивной бездушности, «коммерциализации и индустриализации» (Дж. Конрад, эссе «Автократия и война» (Autocracy and War), 1905), хрупкости европейской культуры (Т. С. Элиот, поэма «Бесплодная земля» (Waste Land), 1922), угрозы, которую массы - «гунны» и «вандалы» западной цивилизации - несут высокой культуре (Г. Джеймс, письма, 1886). В этой атмосфере закономерно возникает новое прочтение русской религиозности не как «средневековых предрассудков», но как истинной (естественной) христианской веры и особенностей поведения и быта русских не как «варварства» и «невежества», но как «естественной простоты». Более того, эти черты видятся близкими подлинным чертам британского национального характера. О первоначальном движении к провидению в современном «русском» «своего» британского можно судить по популярной среди ин-теллектуальных читателей книге «Россия» (Russia, первое издание вышло в 1877 г., всего книга выдержала десять изданий) Д.М. Уоллеса, журналиста и писателя, проведшего в России около шести лет. В статье, открывающей первый выпуск журнала «Славо-ник ревью» (Slavonic Review) говорится об этой книге Уоллеса как о «первом очерке» «современного россиеведения» в Британии [2. C. 59]. Написанная в жанре записок путешественника, она делает попытку беспристрастного описания современной писателю российской действительности. И уже в первой части ее появляется характерное наблюдение: «Я всегда бывал поражен в русском крестьянине его здравым смыслом, добродушием, полу фаталистической самоотверженностью и сильным желанием узнать что-нибудь о другой стране» (перевод наш. - С.К.) [7. C. 5]. Как видим, Уоллес замечает в простом русском человеке те черты «здравого смысла» и «добродушия», которые традиционно признавались закрепленными за английской ментальностью. Примечательны попытки Уоллеса сблизить современное «русское» с древним (кельтским) «британским». Так, описывая невольную «фаталистичность» русского крестьянина, надеющегося на судьбу, Бога, волю Провидения тогда, когда он встречается с непредвиденной трудностью, Уоллес вспоминает ирландскую фразеологию и отношение к ней британцев. В частности, он говорит о фразе «мост, разделяющий два берега» (the bridge that separates the two banks) и общепринятое насмешливое неприятие англичанами точки зрения, воплощенной в ней [7. C. 13]. Справедливость этой точки зрения, однако, Уоллес подтверждает личным опытом российской действительности, в которой мост зачастую находится в настолько запущенном состоянии, что пересечение его представляет большую опасность. Схожим образом более поздние работы С. Грэма последовательно проводят мысль о естественной устремленности русского человека к Богу, о сохранении той живой религиозности, которая была свойственна западному раннему христианству. В его книге «Путь Марфы и путь Марии» (The Way of Martha and the Way of Mary, 1916) читаем: «Русские всегда ищут место, где они могут узнать что-нибудь о Боге. Любая вещь для них наполнена смыслом. Это - истинный источник русского духа и того гения, который характерен для русской литературы и искусства Россия - страна сущностно живая. [Русские] обладают тем религиозным пылом, который был характерен для раннего хри-стианства. У русских детская душа, и русский крестьянин может попасть на небо тогда, когда мы не можем. Потому что они "как дети"» (перевод наш. - С.К.) [8. C. 53-74]. Проникновенно о призыве русской души «в мире, разрывающемся от страданий» «понять и принять страдающих рядом с нами всем сердцем» писала Вирджиния Вулф в эссе «Русская точка зрения» (Russian Point of View) (перевод наш. - С.К.) в 1925 г. [9. C. 238-246]. Удивительно контрастными, в сравнении с публицистическими книгами Бэринга, оказываются по общей окрашенности русских образов, персонажей, сюжетов его рассказы и пьесы. Если в бэрингов-ской публицистике в целом в соответствии с распространившейся в Европе «модой» на Тургенева, Толстого, Достоевского, на одухотворенную русскую культуру создается новый положительный духовно-мистический образ России и русского человека, то в его художественных произведениях Россия предстает миром агрессивного социально-политического хаоса. Очевидно, что такой образ прямо воплощает социально-политические реалии современной предреволюционной и пореволюционной России. Однако резкость несоответствия его с публицистическим бэринговским образом России свидетельствует и о другом: подобный облик страны определяет специфический литературный канон. Формировавшийся в английской литературе на протяжении всего XIX в., начиная с полу бурлескных образов Екатерины Великой, Суворова и его казаков в поэме Байрона «Дон Жуан», продолжая образами мрачного полудикого «варвара» с Востока в поэзии Теннисона и заканчивая глубоко инфернальными образами «Белого царя» и его царства в творчестве Суинберна, этот канон диктует английскому автору не только отрицательное прочтение всего «русского», но и социально-политическую точку зрения на него. Морис Бэринг работает в традициях классического реализма, но предпочитает романной форме жанр короткого рассказа. В рассказе «Офицер полиции» (Police Officer, из сборника 1908 г.) Россия 1905 г. изображается как страна, наполненная беспорядками, страхом и скептическим недоверием к любым действиям правительства. Не только взрослый мир охвачен неподконтрольным желанием убивать, но и дети играют в социал-революционеров, бросающих бомбу в полицейских. В конце концов, за героем - офицером полиции Александром Петровичем - приходит «летучая колонна» социал-революционеров, чтобы выполнить «приказ». Они убивают его тут же, в его собственном саду [10]. В рассказе «Аморфисты» (The Amorphists) рассказчик-англичанин обнаруживает, что не только большие города, но и провинция, самое захолустье охвачено эпидемией абстрактных идей, ради которых люди готовы разрушать все возможные границы, социальный порядок и убивать друг друга. Хозяин гостиницы, объясняющий приезжему положение в городе, так описывает «аморфи-стов»: « Аморфисты - это крайне левое крыло партии Свободного Закона. Никто из тех, кто признает какие-либо законы или правила, не может быть аморфистом У них нет вождя, потому что каждый из них вождь. Их девиз - "смерть буржуазии, покончить с интеллектуалами, студентами и евреями; Жизнь, Воля, Анархия, Смерть"» (перевод наш. - С.К.) [11. C. 256]. Положение представляется тем более катастрофическим, что ни хозяин гостиницы, ни полиция не хотят ничего противопоставить этим идеям; напротив, выказывая странное уважением к ним, они невольно признают себя носителями той же философии. В рассказе «Племянница губернатора» (The Governor's Niece) юная аристократка Ирина Андреевна оказывается, как и все, «пораженной вирусом» общего «возбуждения», предчувствия и жажды новых порядков и втянутой в деятельность социал-революционеров. Ей поручается убить дядю, она соглашается и едва не делает этого, но, поговорив с ним, понимает глубину своего заблуждения и взрывает бомбу на себе на пустойулице [12]. Схожие темы и мотивы разрабатываются и в пьесе М. Бэринга «Двойная игра» (The Double Game, опубликовано в 1911 г.). Здесь в одном доме живут или встречаются люди самого разного социального положения, образования, профессии, возраста. Однако все они говорят о революционно-анархической деятельности, взрывах и.убийствах как о само собой разумеющихся вещах и положительных приметах времени социально-политических перемен. Центральными персонажами пьесы оказываются молодые люди, непосредственно вовлеченные в социал-революционную «партию», - писатель Ракинт, аристократка Мария Андреевна и студент Ромодин. Ракинт, однако, работает на полицию с тех пор, как убедился в нечестности и беспринципности руководителей «партии», и пытается предотвратить кровавые убийства; Ромодин не является активным участником деятельности «партии», и только Мария Андреевна готова выполнять любые ее поручения. Дело осложняется «любовным треугольником»: взаимной влюбленностью Ракинта и Марии Андреевны и влюбленностью в нее Ромодина, а также усугубляющимся неверием Ракинта в возможность «побороть революционеров» и «спасти страну». Единственная его вера - это вера в любовь, однако она не может осуществиться. Узнав о двойной игре Ракинта, Мария Андреевна стреляется. Как видим, русский мир в «Двойной игре» Бэринга предстает до конца расшатанным, раскачанным, потерявшим опору и скатывающимся в бездну анархического хаоса и нечеловеческих убийств во имя идей нового - преображенного - политического строя, социальной свободы и справедливости. Расшатанность русского мира предстает, прежде всего, этической проблемой, следствием дискредитации человеческих (в основе своей христианских) ценностей. Ключевым моментом здесь, конечно, является контрастная позиция единственного иностранного персонажа пьесы - англичанина Джеймсона. Он ужасается всеобщему приятию революционно-анархических методов воздействия на государство. «Я думаю, вы все каннибалы Вы обсуждаете это [покушение] так, как будто кто-то пропустил очко на теннисной площадке» (перевод наш. -С.К.) [13. C. 280]. В этом мире не место человеческим чувствам, и жизнь человеческая обесценена. В то же время он не ставит проблему в метафизически-философском плане и релятивирует понимание политических процессов, происходящих в России, тем, что влагает в уста своих русских героев историческое и ментально-психологическое объяснение их отношения. Димитриев противопоставляет британскому «хладнокровию» Джеймсона «искренность» и «сердечность» русских, поясняя свою живую реакцию на сообщение о покушении на высокопоставленное лицо. Елизавета Ивановна говорит о своих смешанных чувствах - недовольстве именно этим лицом, ужасе от всего происходящего и понимании закономерности анархического движения в стране, так долго находившейся под давлением авторитарного режима. Другая его пьеса - «Серый чулок» (The Grey Stocking) - вводит в связи с политической тематикой семантический узел русского характера. В него входят характеристики стереотипные, устно воспроизводимые нецентральными персонажами пьесы, и черты живого образа - Петра Величковского. В отношении стереотипных представлений симптоматична реакция миссис Симпсон - одного из второстепенных персонажей пьесы - на реплику героини, Сайбил, о русском соседе: «Он анархист?» Дальнейшие предположения о нем также состоят из ряда стереотипов, получивших распространение в английском социокультурном сознании эпохи. В этот ряд входит представление о хороших лингвистических способностях русских, о трудности их языка, о том, что русские любят «все английское - политику, торговые объединения, книги». Петр - «преувеличенный» русский эмигрант, причем русский только наполовину. Выглядящий вполне англичанином, говорящий на «почти безупречном» английском, он определяет себя сам как человек без корней, не принадлежащий ни одному национальному миру, много размышляющий и не способный действовать. В глубине души он действительно анархист и готов бросать бомбы, но, по его собственным словам, ему не хватает решимости и энергии. По ходу действия выясняется, что Петр проницателен и искренен, может глубоко чувствовать «другого». Он, в частности, вспоминает свои и всеобщие надежды на революцию 1905 г. и глубокое разочарование в ее итогах. Он понимает скрытые страдания Сайбил, двойственность ее стремлений жить глубокой, интересной жизнью и быть вовлеченной в жизнь окружающих ее людей. Пьеса дает контрастную картину искреннего, глубоко думающего и чувствующего русского и многочисленных английских друзей героини, отличающихся «узостью мышления», «перекультивирован-ностью», «лицемерием» и «притворной нравственностью». В связи с этим и социализм предстает здесь модным «увлечением», означающим в целом политическую оппозиционность и неопределенную «борьбу» с несправедливостью общественного устройства. Сам Петр Величковский прямо противопоставляет русскую интеллигенцию английским интеллектуалам по параметрам искренность - притворство, естественность - претенциозность [14]. Петр в то же время не единственный выделяющийся и противопоставленный другим герой. Стремления к естественно глубокой, искренней жизни отличают героиню пьесы Сайбил и одного из ее друзей Томми. Для них, так же как и для Петра, характерны неудовлетворенность своей жизнью, желание что-то в ней изменить и неспособность решительно действовать. Такое взаимоотражение черт русского и английских героев релятивирует в пьесе представление о национальном характере и указывает на принципиальное сходство в современном состоянии русского и британского общества. Это внутреннее сходство закрепляется внешне во взаимном влиянии «русского» и «английского»: русское анархическое и социалистическое движение, породившее революцию, вызывает в английском обществе социалистические настроения (для Томми это убеждение, для других персонажей пьесы - мода); русский персонаж Петр «любит все английское» и старается выглядеть как настоящий англичанин. Как видим, в творчестве Мориса Бэринга публицистический образ России - мистической, религиозной, открытой, чарующей, веселой, здравомыслящей, болтливой, человечной - сущностно сталкивается и резко контрастирует с художественными русскими образами. В публицистике Бэринга на первый план выходит тот образ русского мира, который предопределен общей духовной устрем -ленностью европейцев эпохи к русскому духовно-нравственному источнику и подкреплен личными впечатлениями автора от его пребывания в России. В пьесах и рассказах Бэринга Россия представлена в основном социально-политическим планом. Отражая анархически-революционные настроения и драматические, трагические события современной автору русской действительности, этот образ одновременно следует английскому литературному канону изображения русского мира как мира социально-политической несправедливости, тирании, агрессии. Именно эта традиция подталкивает автора проникновенной, исполненной сочувствия и восторга публицистической книги «Истоки России» в своих художественных произведениях неизменно муссировать темы русского нигилизма, анархизма, социальной несправедливости и социально-политического хаоса. В то же время следы того нового понимания русских и России, которое сформировалось в Англии на рубеже XIX-XX вв. и которое так ярко выразилось в публицистике Бэринга, потаенно проникают в его драматургические психолого-бытовые зарисовки. Они проявляются как бы помимо авторских эстетических установок в изображении отдельных русских героев его пьес как людей искренних, сердечных, готовых к самопожертвованию и способных глубоко думать и любить.

Скачать электронную версию публикации