The Kizhi island in Russian literature of the Khrushchev Thaw.pdf В произведениях советских «шестидесятников», чей творческий путь начался, а художественный метод сформировался в период «оттепели» конца 1950-х - 1960-х гг., неоднократно встречаются образы и сюжеты, связанные с островом Кижи. Таков, например, рассказ Ю.П. Казакова «Адам иЕва» (1962), стихотворения А. Вознесенского «Киж-озеро» (1964), «Притча о мастерстве» В. Бетаки (1965). Тема получила развитие и в последующие годы в стихах Р. Рождественского «Мы стоим перед Кижским собором одни...» (1971), «Кижи» (1972), Е. Евтушенко «Пожарник в Кижах» (1987) и др. В 1960-70-х гг. вообще появляется основной массив произведений о Кижах в советской печати, название острова регулярно возникает на страницах журналов в заглавиях стихотворений, путевых очерков, новелл. Часть этих текстов написана авторами, чья биография была связана с Карелией. Так, Роберт Рождественский несколько лет прожил в Петрозаводске. Многие тексты созданы поэтами, писателями, краеведами из Петрозаводска и Заонежья - Иваном Костиным, Олегом Мишиным, Виктором Пулькиным. Но не менее часты примеры, когда литераторы целенаправленно отправлялись на остров Кижи, а впечатления от этих поездок переплавлялись впоследствии в художественные тексты, более или менее удачные. Интерес «шестидесятников» к Кижам неслучаен. С одной стороны, здесь видна работа временного фактора: «оттепель» стала периодом открытия для многих людей бывшего прежде труднодоступ-ным северного острова. Переломным моментом в судьбе места, а равно и в формировании его литературной репрезентации станет организация в 1950-е гг. государственного музея-заповедника. В эти годы здесь начинается реставрация Преображенской церкви. С середины 1950-х гг. сюда организуют доставку первых туристов: «В 1955 г. Кижский архитектурный заповедник официально принял первых посетителей. В штате появилась должность экскурсовода, а для обеспечения порядка были выделены два дежурных милиционера. Экскурсанты прибывали на остров на пароходе, швартовавшемся к причалу прямо напротив архитектурного ансамбля. Кижский погост стал экскурсионно-туристическим центром, представляющим культур-но-просветительскийи научныйинтерес» [1. С. 17]. С этого момента остров становится доступен для посещения, а слава его растет с умножением количества посетителей. Сохранившиеся в архиве отчеты за 1968 г. приводят по этому поводу следующую статистику: «...если после перевозки и реставрации первых памятников в 1956 г. в Кижах побывало ок. 5000 чел., асначалом организации экскурсионного обслуживания (когда Кижи стали филиалом Карельского государственного музея) в 1961 - 19 123 чел., то с созданием самостоятельного музея в 1966 г. - уже 49 507 ив 1967 -64 200 чел. Одновременно растет поток иностранных туристов. В прошлом году их побывало в Кижах 827 чел. из 12 стран мира» [2. Л. 25]. В «Книгах отзывов» 1960-1970-х гг. записи на разных языках, автографы певцов, космонавтов, ученых, поэтов. Петрозаводский критик Тармо Кирьянен в статье 1971 г., специально посвященной кижской теме в лирике 1960-х, даже несколько иронизировал над популярностью темы и тем, как она коррелирует с туристической популярностью острова: «Популярность темы Кижей в поэтическом мире очевидна. Поскольку поток «кижских» стихов не убывает, а к концу очередного туристического сезона грозит выплеснуться новым половодьем на страницы столичных и местных изданий » [3. С. 117]. С другой стороны, Кижский погост приобрел мгновенную славу и потому, что, по всей вероятности, ответил на возникшие новые социальные, культурные и духовные запросы. В том числе это был запрос на освоение «национального», «исторического», поиск традиции, социальной, культурной и духовной, пришедший на смену пафосу «борьбы со старым миром» в официальной советской культуре 1920-1930-х гг. О «примечательном интересе» «широких кругов советского общества, и особенно молодежи, к отечественной старине, древнему зодчеству, живописи и прикладному искусству, памятным событиям отечественной истории» в 1969 г. написал в «Новом мире» критик Дементьев, указав на поездки многочисленных групп молодежи «на Север, в Кижи, в Соловецкий монастырь, посмотреть древнерусские города и сёла» [4. С. 216]. Действительно, наряду с Ферапонтово и Соловками путешествия в Петрозаводск и Кижи становятся в этот период знаковым жестом для целого поколения и писателей, и читателей. И если академические исследования на эту тему пока трудно найти, то в воспоминаниях о 1960-1970-х гг. свидетельств об этих поездках достаточно много. Ср., например, характерное воспоминание Виктора Ерофеева в мемуарном фрагменте о «шестидесятниках», где говорится о юношеских контактах с семьёй филолога К. Чистова, жившего тогда в Петрозаводске, и поездке в Карелию: «Я съездил в Петрозаводск, в Кижи - я готов был любить святую Русь, авангард, интеллигенцию, французский сыр - все, что угодно, кроме советской действительности и моей жизни с бабушкой» [5. С. 653]. «Всё, что угодно, кроме советской действительности», это, конечно, радикально заострённая форма, которая вряд ли может быть отнесена ко всему кругу литературы «оттепели». Однако элементы «инаковости» поколению «шестидесятников» определённо были свойственны. И это нашло отражение в том числе и в кижских сюжетах. Приезжают писатели на остров в этот период по-разному и с разными целями. Кто-то с громкими визитами в составе официальных делегаций. Кто-то почти тайком в поисках первозданной тишины и ответов на вечные вопросы. В числе последних - Юрий Казаков. Его визит на остров был неслучаен: Казаков двигался маршрутом одного из своих любимых писателей и учителей в литературе - Константина Паустовского, который побывал на острове по случаю в 1930-х гг. Короткое и поэтичное воспоминание об увиденных храмах вошло в состав очерка в книге «Золотая роза», опубликованной в конце 1950-х гг. Казаков «Золотую розу» тогда прочитал и восторженно высказался о ней в личном письме Паустовскому. Уже побывавший к тому времени на Соловках и на Белом море, Казаков отправился на остров Кижи через Петрозаводск осенью и остался там на десять дней. Позднее, в 1962 г., кижский осенний ландшафт будет детально воспроизведён в рассказе «Адам и Ева» [6]. В рассказе столичный и остро конфликтующий со своей средой художник Агеев буквально сбегает на Север, чтобы писать рыбаков. Трёхсотлетняя церковь и озеро - важнейшие символические локусы рассказа. Драматичная любовная история, сюжетообразующая для рассказа, завершается тем, что приехавшая с Агеевым возлюбленная покидает Сег-Погост (так назван остров в рассказе), Агеев же остаётся на нём один, в «немой тишине» тёмного острова с древним храмом на нём. Мотивы инаковости, разнообразно проявляющие себя в художественной структуре рассказа Казакова, заданы или, по крайней мере, поддерживаются спецификой места, где происходят основные события. По справедливому замечанию В. Айрапетяна, островное пространство вообще имеет устойчивую семантику автономности, инаковости, выключенное™ из большого мира: «Обособленность, отделенность от большой земли делает остров, речной, озерный или морской, идеальным местом чудес и приключений, спасения, но и ссылки, рая или ада» [7. С. 125]. Храм на острове только подчёркивает маркированность. Остров с церковью - это место, в котором буквально сконцентрированы небытовые характеристики. Особенности ландшафта задают дополнительные символические смыслы: история мужчины и женщины в XX в. показана сквозь призму библейских мифологем, образов Адама и Евы. «Инаковым» по отношению к официальной идеологии был тогда и христианский подтекст, который появляется в произведениях «шестидесятников», в том числе в связи с образом кижских храмов. Он легко обнаруживается, например, в стихотворении А. Вознесенского «Киж-озеро» (1964): Мы - Кижи, Я - киж, а ты - кижиха. Ни души. И все наши пожитки - Ты, да я, да простенький плащишко, да два прошлых, чтобыраспроститься!.. [8. С. 183]. Поэтический сюжет стихотворения - романтическое бегство от цивилизации и поиск пространства гармонии: надоело прятаться и мучиться, лживые обрыдли стеллажи, люди мы - не электроужи, от шпионов, от домашней лжи нас с тобой упрятали Кижи [8. С. 183]. Однако это не просто бегство от прозы и быта. Остров и его храмы вносят в текст ассоциативный план, сближая на уровне сопоставления путешествие и религиозные практики паломничества: Раньше в скит бежали от грехов, Нынче удаляются в любовь [8. С. 184]. Сложно сказать, чего в этих строках больше: противопоставления современности старине - раньше в скит, а теперь в любовь. Или сопоставления - так же как раньше в скит, так и мы в любовь. Порядок развития поэтического сюжета ориентирует скорее на второй вариант истолкования, поскольку в следующих строках героиня входит в храм: Горожанка сходит с теплохода. В сруб вошла. Смыкаются над ней, Как репейник вровень небосводу, купола мохнатые Кижей [8. С. 184]54. Тенденция к преодолению, осложнению советского литературного, а точнее, идеологического канона заметна и в стихах о Кижах Роберта Рождественского, где появляются евангельские мотивы, в этом случае тоже как бы узаконенные самим ландшафтом острова. Например, стихотворение Р. Рождественского «Кижи» (1972) открывается словами, отсылающими к известной строке Евангелия от Иоанна: Да, сначала было слово!.. Зоревая позолота облетела с небосклона, и звучало слово так: Мы - отсюда. Мы - карелы. Мы - тонули. Мы горели. Мы до старости старели. Нас не купишь за пятак [9. С. 9]. На первый взгляд кажется, что евангельская цитата продолжается совершенно светским по своему характеру высказыванием с исторически-этнографическим колоритом: «Мы - карелы». Но это не совсем так. Евангельская цитата открывает текст, располагаясь в так называемом сильном месте, в самом начале. Тем более закономерным кажется в дальнейшем развитии поэтического сюжета перифраз другого евангельского места: Ну, а если в землю канем, нас укроют тем же камнем, тем же самым серым камнем. Нас укроют. Как зерно.... Час настал. Зерно упало. Запахом земли пропахло. Не сопрело. Не пропало И сумело. И взошло. Не березкой кособокой, не цветочком беззаботным, а взошло оно сбором возле медленной воды. Он стоял легко и крупно. К облакам вздымаясь круто, купола светились кругло, будто спелые плоды [9. С. 9-10]. В итоге всё стихотворение остаётся в регистре евангельской образности. Мотив зерна, упавшего в землю и принесшего плоды, заставляет вспомнить слова Христа, переданные в Евангелии от Иоанна: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12: 24). Евангельская притча как бы комментирует историко-культурный сюжет: возникновение храма трактуется как веха жизни народа, как её зримое проявление, символ. Храм выступает здесь в христианском значении символом преодоления смерти, перехода от временного, исторического к вечному. Объединены многие кижские сюжеты в литературе этого периода сквозным мотивом пути. Ср. в стихотворении Вознесенского: Спят Кижи, как совы на нашесте, ворожбы, пожарища, нашествия, Мы свежи -как заросли и воды, оккупированные свободой! Кыш, Кижи... ...а где-нибудь на Каме два подобья наших с рюкзаками, он, она и все их багажи, убежали и - недосягаемы. Через всю Россию ночниками их костры - как микромятежи [8. С. 184]. Тяга к странствиям приводит на северный остров и героя рассказа Казакова художника Агеева. В его сознании островное пространство противопоставлено суетному и циничному миру столиц: «Агееву было одиноко, но он сидел и сидел, покуривая, привыкая к тишине, к чистому запаху осенней свежести и воды, думая о себе, о своих картинах, о том, что он мессия, великий художник, и что он сидит в одиночестве черт знает где, в то время как разные критики живут в Москве на улице Горького, сидят сейчас с девочками в ресторанах, пьют коньяк, едят цыплят-табака и, вытирая маслянистые рты, говорят разные красивые и высокие слова, и все у них лживо, потому что думают они не о высоком, а как бы поспать с этими девочками» [9. С. 267]. По справедливому замечанию Е.Ш. Галимовой, эта тяга к странствиям стала приметой времени в период, начавшийся с конца 1950-х гг.: «Глоток свободы после десятилетий заточения пьянил, рождал надежды, «оттепель» растопила вековые льды, и жизнь пришла в движение. Движение - главная черта общественной жизни - стало и одной из главных черт литературы поколения, пришедшего к поре своего становления в эту эпоху» [11. С. 8]. И эти веяния времени выступили катализатором всеобщего интереса к путешествиям на Русский Север и в Карелию в частности. Уединение, тишина, святость, первозданность и уникальность -вот комплекс мотивов, которые формируют «оттепельный» образ острова Кижи, часто в противопоставлении суетному миру современности. Литературная репрезентация места в этот период использует готовую мифологию, черпая её из исторических преданий и местного фольклора. Процессы мифологизации кижского ландшафта в это время очень активны. Чуткий ко всем окружающим веяниям поэт Евтушенко в 1968 г. запишет в книге особо почетных гостей: «Кижи - это как поэзия Пушкина - без единого гвоздя» [12. Л. 7]. Две легенды удается Евтушенко совместить в одной фразе. Пушкин - легенда русской поэзии, поэт-миф, «наше все». Вторая легенда - локальная, это популярное предание о феноменальном мастерстве кижских плотников, создавших, согласно распространенному преданию, Преображенскую церковь без единого гвоздя. Поставленное в единый ряд с двумя мифами, название острова само приобретает мифологический оттенок. И действительно, третий миф - становящийся, образ Кижей - далекого северного острова, сказочной земли. Архаическая, фольклорная, воспринятая и усиленная литературной традицией семантика острова как особого пространства, места чудес мгновенно актуализируется с началом массовой славы Кижей. В конце 1960-х гг. Кижи в массовом сознании уже не обычная географическая точка, но символический топос, «как поэзия». Иными словами, больше, чем остров.

Скачать электронную версию публикации