The Solovki text (Part 1).pdf Если исходить из того, что локальный гипертекст конституирован определенной топикой и базисным нарративом (masterplot), как это показал В.Н. Топоров в своем исследовании «Петербургского текста», и что он проецируется на другие города и регионы (например, Урал или Сибирь) самыми разнообразными способами, то «Соловецкий текст» не так-то легко поддается определению. В первую очередь возникает вопрос: как можно говорить о символической континуальности топоса с такой изменчивой исторической судьбой и, соответственно, с такой радикальной семантической перекодировкой из монастыря в ГУЛаг? И нужно ли, следовательно, дифференцировать разновидности соловецкого текста, обусловленные историей топоса и находящиеся в конкурентных отношениях? Далее я хотела бы предложить опыт подобного рода систематического описания - и при этом более детально остановиться на исторически наиболее поздних и для реконструкции «Соловецкого текста» особенно важных этапах . Но для начала - короткий обзор истории Соловков, призванный обосновать тезис о стабильности политического и символического значения региона для истории России в целом. I. Центр на краю Монастырь на одном из группы так называемых Соловецких островов, населенных с эпохи неолита, о чем свидетельствуют лабиринты, сохранившиеся на Заяцком острове, был одним из многочисленных русских монастырей, основанных в XV в. Однако в ходе русской истории он приобрел особое значение - не только по причине своего незащищенного местоположения на географически крайнем Русском Севере, но и в силу плотной и весьма специфической вовлеченности в главные события русской истории. Пунктирный обзор нескольких этапов многовековой истории Соловков может это подтвердить. Уже в XV в., вскоре после того как монахи Савватий и Герман (выходец из Карелии), покинув монастырь на острове Валаам в поисках еще более уединенного необитаемого острова в Белом море, положили начало новой пустыни, между молодым монастырем и Новгородом, бывшим наряду с Москвой одним из важных центров раздробленной Руси, возникли тесные отношения. Зосима, истинный основатель монастыря, вступил в конфликт с новгородскими боярами по поводу рыбного промысла, предпринятого им с группой монахов. В конце концов монахи отвоевали право рыбной ловли; но русская имперская историография XIX в. интерпретирует этот конфликт как одно из ключевых событий в борьбе за власть между Новгородом и Москвой, закончившейся паденим Новгорода и возвышением Москвы. Карамзин и Костомаров приводят легенду о приписываемом Зосиме пророчестве, предрекшем гибель боярыни Марфы Борецкой (Посадницы) и падение Новгорода [1-3]47. Когда в XVI в., а точнее в 1547 г., игуменом Соловецкого монастыря под именем Филиппа стал московский боярский сын Федор Колычев, человек с высоко развитым интеллектом, монастырь пережил поразительный не только духовный, но и хозяйственный расцвет. Именно при нем были возведены его главные соборы, собрана богатая библиотека. Сооружение обширной сети каналов на большом острове и возведение перемычки между ним и ближним островом Муксальма способствовали расцвету систематического хозяйственного использования островных земель. На остров были завезены домашние животные и началось разведение рогатого скота. В течение менее чем 20 лет монастырь превратился в процветающий центр древнерусской культуры [5, 6]. В XVI в. начинается многовековая история и другого рода тесных взаимоотношений Соловков и центра: в период игуменства Филиппа Иван Грозный сослал на Соловки одного из своих главных сторонников и крупнейших ученых того времени, автора знаменитой книги «Домострой» протопопа Сильвестра, который, таким образом, стал одним из первых обитателей соловецкой монастырской тюрьмы, бывшей на Руси одной из первых тюрем такого рода \ Сильвестр, критически относившийся к политике Грозного, нашел в Филиппе своего союзника. Несмотря на критический настрой против Ивана Грозного, в 1566 г. Филипп принял его предложение занять должность митрополита Московского. Однако в 1568 г. царь, которому Филипп отказал в благословении, предал его опричнине, с которой Филипп пытался бороться, и таким образом митрополит стал одной из самых знаменитых жертв опричников. Сооружение монастырской стены, достигающей в высоту 8-11 метров, а в толщину 4-6, из камней размером до 5 метров, осуществленное в 1584-1594 гг. в качестве необходимой меры защиты от бурных событий XVII в., превратило монастырь в настоящую военную крепость. Позже в толще крепостной стены были устроены тюремные камеры, но в 1667-1676 гг. именно эта стена позволила монастырю выдержать девятилетнюю осаду царских войск, посланных для подавления сопротивления Соловецкого монастыря церковной реформе Никона и уничтожения этого главного оплота староверов. Когда же сопротивление соловецких монахов было наконец сломлено, весь прежний «гарнизон» монастыря был расформирован, а монастырь заселен новыми монахами. Поражение Соловков в открытом конфликте с Москвой ознаменовало конец независимости Русской православной церкви [8]. В XVIII в. новая внешняя политика Пера I сделала Соловки важным геополитическим и стратегическим пунктом обороны России от северо-западных врагов, в особенности шведов; кроме того, острова стали важным опорным пунктом морской экспансии Российской империи в западном направлении. Ср. хронику истории монастыря в XVIII в., в середине которого (1765) статус Соловков был поднят до уровня «ставропигиального монастыря», т.е., монастыря, подчиненного непосредственно Патриархату, а не местному церковному управлению, - таких в России было очень немного [9]. Это новое стратегическое значение Соловков приобрело неожиданную актуальность в XIX в., когда во время Крымской войны английские военно-морские силы вышли на Соловки через Карское море: это наступление было отбито монахами [10, 11]. Благодаря эффективности военных действий по защите монастыря авторитет Соловков невероятно вырос - и именно в символическом отношении - не в последнюю очередь и потому, что это стало единственной победой России в Крымской войне, о которой сегодня напоминают два обелиска в маленькой гавани. Вторая половина XIX в. ознаменована расцветом паломничества и туризма, стимулом которых стали не только религиозные, но и патрио-1 тические чувства . На рубеже XIX-XX вв. монастырь пережил второй хозяйственный, духовный и культурный расцвет после игуменства Филиппа. Для многочисленных крестьян, которые переселились на острова после отмены крепостного права в 1861 г., Соловки стали тем местом, где они смогли образовать добровольно сложившееся коллективное хозяйство, и этот стимул способствовал росту продуктивности аграрного производства. Для многочисленных же паломников (верующих), туристов и патриотов острова стали притягательной целью - и духовного возвышения, и просто отдыха. Об этом свидетельствуют многочисленные репортажи известных авторов эпохи: Сергея Максимова, Василия Немировича-Данченко и Михаила Пришвина, а также картины художника Михаила Нестерова [13-16], фотографии Сергея Проку дина-Горского и почтовые открытки Якова Лейцингера [17], рассылка которых способствовала популяризации Соловков по всей стране. Показателем этого расцвета было и окончательное упразднение монастырской тюрьмы в 1903 г. В следующий раз связь Соловков с центром русской власти проявилась другим образом в начале 1920-х гг. - и тогда был положен внезапный конец процветанию островов, и новая советская система превратила острова в своего рода эмбриональную клетку того принципа насилия, на котором она была основана. С учреждением Соловецкого лагеря особого назначения (СЛОН) Соловки стали опытной моделью системы ГУЛаг. Между 1923 и 1939 гг. в системе СЛОН числилось до 52 000 заключенных, которые принудительным способом были превращены в первых исполнителей грандиозного проекта индустриализации, модернизации и построения нового общества и в большинстве своем пали жертвами террора [18. С. 196-198]. Многочисленные высокоодаренные интеллектуалы из числа заключенных достигли отчасти обусловленных дисциплинарным режимом, но тем не менее выдающихся успехов в науке: краеведении, ихтиологии, изучении морской растительности (П. Флоренский) и истории русской иконописи (Анисимов и Лихачев) и мн. др. [19]. Многочисленные деятели искусства, оказавшиеся в ссылке на Соловках, осуществили в лагере ряд авангардистских начинаний: создание одного из последних авангардистских театров и ряд публикаций [20, 21], использованных в целях пропаганды Горьким, который посетил лагерь в 1929 г. (например, документальный фильм «Соловки», созданный в 1928 г.). Как с очевидностью свидетельствует этот беглый обзор более чем 500-летней истории Соловков, между этим лиминальным топо-сом и центрами русской культуры и политической власти существовали непрерывные, хотя и очень разные по своей природе отношения. На основании этого факта представляется возможным обозначить семиотику духовного, культурного и политического потенциала Соловков как локального текста понятием «центр на краю». В качестве такового Соловки по специфике своих исторически изменчивых отношений с реальным центром очень отличаются от других периферийных областей России, даже если эти последние, как, например, Сибирь, временами приобретали большое культурное или политическое значение. В течение столетий с Соловками были связаны судьбы ключевых фигур истории России. Начиная с XVI в. Соловки постоянно были оплотом отчуждения и инакомыслия. Временами острова становились средоточием ожесточенного противостояния политической власти центра, они постоянно были форпостом имперской экспансии и обороны, и далее - вновь экспериментальной моделью новой политической системы России. Вопрос заключается в том, содержат ли литературно-публицистический соловецкий нарратив подтверждение этому тезису и если да, то какие именно разновидности литературно-символической концептуализации Соловков в этом нарративе можно найти? II. Типология «Соловецкого текста» и исторические фазы его эволюции Насколько мне видится в данный момент, как типы, так и исторические стадии формирования «Соловецкого текста» вполне очевидны. 1. Колониальные тексты. Первые жития и хроники XVI в. реализуют, как и следовало ожидать, стратегию освоения топоса посредством его христианизации и освящения в соответствующем нар-ративе символической и фактической колонизации и цивилизации. При этом доминирующая позиция принадлежит житиям основателей монастыря и игумена Филиппа48. Колониальный нарратив этой стадии впоследствии будет подхвачен историографией конца XIX в., описывающей историю монастыря в модернизированном ключе имперского историзма: монастырь как актор созидания империи (empire-building). Такова, например, точка зрения В. Ключевского [27], сосредоточившегося на колониальных стратегиях в описании истории возведения монастырского комплекса и хозяйственной деятельности монастыря, или Н. Костомарова, приводящего биографии Савватия и Зосимы в своей книге «Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей» (гл. 12) [3], где он описывает основание Соловецкого монастыря, несмотря на его крайнюю географическую отдаленность, не только как наиболее типичный случай учреждения монастыря в XIV-XV вв., но и как самый значимый прецедент для дальнейшей истории России49. 2. Провинциальный текст, или текст внутренней колонизации. Второй этап эволюции «Соловецкого текста» наступает в конце XIX (после нападения англичан во время Крымской войны) - начале XX в., когда постепенно закрывались соловецкие тюрьмы, бывшие в течение столетий одним из главных мест политической ссылки и заключения (1903), когда монастырское хозяйство достигло невиданного дотоле расцвета, а монастырь переживал массовый наплыв паломников и туристов, в том числе приезжающих на Соловки многочисленных художников и писателей. Одним из самых существенных стимулов подогревания интереса к Соловкам как цели паломничества-путешествия стали очерки Сергея Максимова [13] и Василия Немировича-Данченко [14]. Особенно весомую лепту в валоризацию мифосимволики Соловков внес очерк Максимова, напоминающий об успешной защите монастыря от англичан во время Крымской войны. В русле этой же традиции реалистического очерка написан и первый травелог Михаила Пришвина «В краю непуганых птиц» (1906), одна из глав которого посвящена Соловкам. Реалистическая манера предшественников получает у Пришвина свое продолжение и развитие в описаниях соловецкого житья-бытья, не чуждающихся упоминаний о недостатках, неприятностях и даже уродстве: Дорогой друг! Я кончил свои письма. Пароход сейчас увезет меня с Соловецких островов, и через неделю я попаду в Лапландию, к кочующему народу. Вы знаете меня, Вы не поймете мои письма как собрание анекдотов о монахах. Напротив, я все это Вам писал не для того, чтобы глумиться. Соловки, действительно, Святая земля, но. но. я верю в это лишь в то время, когда кормлю с богомольцами чаек. А как только прихожу в монастырскую келью и особенно в свой отдельный нумерок, то сейчас же все исчезает. Хочу писать о чем-то высоком, а выходят анекдоты. Нельзя ли их прочесть как-нибудь с другого конца . Попробуйте [15. С. 250]. Тексты этой эпохи конституируют путевой нарратив, рисующий Соловки, с одной стороны, как святое место, а с другой - как типичную глухую провинцию со всеми ее странностями, убожеством и даже дикостью, порожденной удалением от очагов цивилизации; во всяком случае, этот топос не нуждается в новой колонизации и не находится где-нибудь в чужих краях или вообще в потустороннем мире. 3. Советская эпоха 1930-х и следующих годов (это гипотетическое утверждение нуждается в дальнейших изысканиях) создала, как мне представляется, «Соловецкий текст» как своего рода метонимию-синекдоху, причем сразу в двух вариантах: как у идеологов советской системы, прежде всего у М. Горького («По союзу советов», а также в пропагандистском фильме «Соловки» - и то и другое в 1927 г.), так и в воспоминаниях сидельцев СЛОН (частично изданных уже в 1930-х гг.) лагерь представлен как модель общества в целом и, таким образом, выступает в качестве pars pro toto всего Советского Союза. (Поскольку свидетельства очевидцев очень многочисленны и кроме того, подлежат сравнению с воспоминаниями узников других отделений ГУЛага по всей стране, это положение следует квалифицировать как в высшей степени предварительное.) Подобного рода свидетельства - это прежде всего: • Владимир Чернавин. Записки вредителя (первоначально по-английски: I speak for the silent. Prisoners of the Soviets, 1935 [28]). • Сурен Ованесович Газарян. Это не должно повториться, 1988 [29] (воспоминания написаны намного раньше, в 1964 г. впервые стали доступны читателю; в 1967 г. благодаря положительному отзыву Твардовского текст Газаряна был отмечен и как художественное произведение: жанровый подзаголовок записок Газаряна - «документальная повесть»). • Михаил Розанов. Советский концлагерь в монастыре. 19221939. Факты - домыслы - «параши». Обзор воспоминаний соловчан соловчанами. 1979 [30]. Опубликовано под впечатлением от «Архипелага ГУЛаг» Солженицына, которого Розанов до некоторой степени критикует по поводу информации о Соловках, содержащейся в книге Солженицына, знавшего о Соловках только понаслышке. По-видимому, книга Солженицына стала для Розанова стимулом к публикации собственных воспоминаний. • Дмитрий Сергеевич Лихачев. Воспоминания. После того как Лихачев подробно рассказал о своем пребывании в Соловецком лагере в первом документальном фильме Марины Голдовской о СЛОН «Власть соловецкая», в 1997 г. появились в печати его воспоминания [20]. «Архипелаг ГУЛаг» Солженицына, символически концептуализирующего Соловки одновременно в системе островной и медицински-раковой метафористики, может быть интерпретирован как исторический финал этой разновидности «Соловецкого текста» и парадигматический антоним тексту Горького. 4. В то же время «Архипелаг ГУЛаг» является исходным интертекстуальным пунктом для возникающей позже, в позднесоветскую и постсоветскую эпоху, последней разновидности «Соловецкого текста», которую можно назвать опытом национально-исторической типизации. Это определение подразумевает взгляд на историю Со-ловков как на этапы формирования самоидентичного топоса, обладающего огромным символическим потенциалом в отношении ко всей России. Монастырская история и история лагеря более не воспринимаются как антитезы: они выступают как некая непрерывность, вариативный повтор одних и тех же констелляций, обладающих одним и тем же символическим значением. Любопытно, что эта национально-историческая концептуализация происходила и происходит параллельно и отчасти даже в конкуренции с продвижением Соловков в международный список мирового культурного наследия ЮНЕСКО (1992). Любопытно также, что четыре текста, на которых я хочу остановиться подробнее, «Поездка на острова» Юрия Нагибина (1986), «Соловецкие парадоксы» Юрия Бродского (1998), «Обитель» Захара Прилепина (2014) и «Авиатор» Евгения Водолазкина (2016) особенно очевидно наследуют концепцию Солженицына в одном пункте, а именно в антропологизации кода описания: первым следствием этого становится мощная тенденция к обобщению, которая, однако, у каждого из трех следующих за Солженицыным авторов обретает один и тот же национально-исторический поворот. Бросим беглый взгляд на точку отсчета: текст Солженицына радикально обращает в негатив столь же радикальный идеал советского человека как героя - кузнеца ключей счастья, главной задачей которого является покорение природы. Начало посвященной Соловкам третьей части «Архипелага ГУЛаг» описывает острова до прихода человека как райский уголок - поскольку везде, где возникает и развивается общество, главную роль начинают играть война и тюрьма. Мысль писателя поясняет цитата, введенная в открытый текст его повествования и становящаяся исходным пунктом новой концепции Соловков: «В этой светлости как бы нет греха... Эта природа как бы еще не доразвилась до греха» - так ощутил Соловецкие острова Пришвин. Без нас поднялись эти острова из моря, без нас налились двумястами рыбными озерами, без нас заселились глухарями, зайцами, оленями, а лисиц, волков и другого хищного зверя не было тут никогда. никакое народное развитие еще никогда не шло, не идет и будет ли когда-либо идти? - без сопутствования мыслью военной и мыслью тюремной [31]. И далее автор иронически замечает: Мысль военная. Нельзя же каким-то безрассудным монахам просто жить на просто острове. Остров - на границе Великой Империи и, стало быть, надо воевать ему со шведами, с датчанами, с англичанами, и, стало быть, надо строить крепость со стенами восьмиметровой толщины и воздвигнуть восемь башен, и бойницы проделать узкие, а с колокольни соборной обеспечить наблюдательный обзор. Мысль тюремная. Как же это славно - на отдельном острове да стоят добрые каменные стены! Есть куда посадить важных преступников и охрану с кого спросить есть. Душу спасать мы им не мешаем, а узников нам постереги [31]. В изображении Солженицына человек предстает ошибкой природы, а человеческие деяния - принципиальной патологией. Соответственно, он описывает ГУЛаг как раковую опухоль, в которой Соловки являются центральным очагом поражения, откуда раковые метастазы распространяются на весь Советский Союз. С самого начала «Архипелага ГУЛаг» через весь текст книги Солженицын проводит этот тезис - человек как болезнь природы - в разветвленной системе метафор, которая замещает, с одной стороны, советскую технологическую метафористику, служившую образным средством воссоздания картины современности, особенно в описании мегапроек-тов в диапазоне от индустриальных гигантов до гигантской сети ГУЛаг, а с другой стороны, использует доминировавшую в 1930-е гг. органическую метафористику описания перверсии системы: Архипелаг, родившийся и созревший на Соловках, начал свое злокачественное движение по стране. А за радостным гулом шла бесшумная работа отправки этапов: из материнской соловецкой опухоли слали Пятьдесят Восьмую в далекие гиблые места открывать новые ла-геря. Архипелаг дает метастазы [31].

Скачать электронную версию публикации