Tomsk in Russian literature: problems and prospects of research.pdf Взлет литературной регионалистики - примета эпохи глобализации, отмеченной, с одной стороны, интересом к масштабным литературным явлениям на стыке разных культур, а с другой - вниманием к отдельным идентичностям, до поры рассматривавшимся как интегральная часть национальной словесности. Не является исключением и отечественное литературоведение, где исследование литературы регионов в их отношении к общероссийскому литературному процессу и во внутренней специфике также приобретает все большую значимость, будучи не просто способом познания литературного прошлого, но и частью культурного конструирования настоящего и будущего. Литература - важная часть символического капитала, и регион, который им разумно пользуется, формируя представление о самобытности, о наличии знаковых писательских фигур, о произведениях, составляющих местный литературный канон, становится различимым на культурной карте страны и мира и обретает тем самым дополнительную привлекательность25. Применительно к Томску подобная работа проделана далеко не в достаточной степени. Установление масштаба и своеобразия Томска как важного литературного центра не только Сибири, но и России в целом, с полной реконструкцией поля литературных отношений со столицами и соседними регионами - задача масштабная, требующая долговременных усилий. Это позволит показать значимость «томского текста» в русской литературе, восполнить многие лакуны в жизни и деятельности литераторов, связанных с Томском, и создать основу для развития историко-литературных исследований, важных для регионального самосознания и укрепления местной идентичности. Современное российское сибиреведение, включающее в себя и томский материал, разнообразно в исследовательских подходах. В нем соседствуют работы, опирающиеся на концепции «локального текста», геопоэтики, «областных гнезд», на методологии мульти-культурного и постколониального анализа. Подобная плюралистич-ность пришла на смену первому масштабному опыту концептуализации, предпринятому в «Очерках русской литературы Сибири» (1982) [2] и «Истории русской литературной критики Сибири» (1989) [3]. Свой вклад в эти исследования внесли томские ученые -Ф.З. Канунова, А.С. Янушкевич, О.Б. Лебедева, А.П. Казаркин. Культурной и методологической предпосылкой здесь выступило представление о Сибири как специфическом регионе, сформированное и укрепившееся в том или ином виде в массовом сознании с подачи областников XIX в. Основатели областничества, прежде всего Н.М. Ядринцев и Г.Н. Потанин, видели в Сибири огромное по масштабам, но внутренне единое социально-экономическое и культурное пространство, для которого местные различия имеют факультативный характер. В 1990-2010-е гг. краеведческие разыскания, опиравшиеся на предшествующий опыт ученых-энтузиастов и связанные с отдельными городами (Иркутск, Красноярск, Томск, Тобольск, Тюмень, Бийск, Новосибирск) или этническими территориями (Алтай, Горный Алтай, Якутия, Бурятия), получили новый импульс. С точки зрения некоторых критиков, это ознаменовало размывание сибирской идентичности: «Сейчас бросается в глаза разрушение общесибирского самосознания, - писал, в частности, А.П. Казаркин. - Часть замещает целое: иркутяне, омичи и красноярцы - все пишут только о «своих». Уже изданы книги по истории и литературе Кузбасса, Алтая, Тюменской области - вне связи с большой Сибирью» [4. С. 32]. Между тем, думается, большее внимание к отдельным локу-сам - явление вполне естественное и отражающее усложнение и самого литературного процесса, и его понимания в науке о литературе, когда Сибирь предстает не просто интегральным культурным конструктом, но системой местных различий, пульсацией литературных центров. Это не отменяет генетических связей с областнической сибирской концепцией, регулярно актуализируемых в сборниках и монографиях последних десятилетий, в том числе изданных в Томске [5-7]. В современном ее литературоведческом бытовании, как справедливо констатировал К.В. Анисимов, доминируют два подхода: «Первый продемонстрировал в 2002 г. В.И. Тюпа, охарактеризовавший комплекс сибирских мифологем в классических произведениях литературы XIX в. как трансформацию архетипов инициаци-онной обрядности [8]. Другой ракурс проблемы - понимание сибирского текста как аутентичной локальной словесности, катализатором к формированию которой служит территориальная идентичность [9, 10]. Обе точки зрения являются взаимодополняющими - в соответствии с логикой самого материала, который представляет собой, с одной стороны, огромный массив текстов "о Сибири" а с другой - опыт становления сначала местной рукописной, а затем и литературной в собственном смысле традиций» [11. C. 3]. Имагологическое наполнение и региональная идентичность сохраняют свою значимость как два основных ориентира в изучении отдельных сибирских локусов. Истоком своим оба подхода имеют методологии краеведческих изучений, сформировавшиеся еще в 1920-е гг., в частности концепцию Н.К. Пиксанова, обретшую итоговый вид в книге «Областные культурные гнезда» (1928) [12]. Ученый наметил возможность говорить о русской литературе не только как столичной, ассоциируемой с Санкт-Петербургом и Москвой, но и как имеющей территориальные особенности в виде местных писательских сообществ, сохранявших устойчивость и воспроизводимость: «определенный круг деятелей, постоянная деятельность и выдвижение питомцев» [12. С. 62-63]. Главным предметом изучения здесь становилась преимущественно биографическая локализация, когда тот или иной пункт - «усадебный», «провинциальный», «столичный» - выступал долговременной точкой притяжения и местом коммуникации ряда литераторов. Н.П. Анциферов, чья концепция складывалась параллельно пиксановской, переместил сферу внимания на тематические комплексы, сопровождающие репрезентацию определенного топоса (города) и особенно устойчивые у круга биографически связанных с ним писателей [13, 14]. Из установок этих ученых выросла программа сибиреведческих изучений М.К. Азадовского 1930-х гг., нацеленная на выделение в русской литературе не просто местной тематики или биографических свидетельств, но сознательного конструирования литераторами культурного поля Сибири. Концепция М.К. Азадовского получила последовательное воплощение в «Очерках русской литературы Сибири» (1982). *** Легитимации и широкому распространению данной методологии на сибирский материал дал толчок комплекс новых идей, связанных, прежде всего, с экспансией концепции «локального текста» В.Н. Топорова и Ю.М. Лотмана. Созданная в 1980-е гг. и соединившая на семиотической основе историко-культурный и поэтологиче-ский подходы к изучению столичной топографии, она быстро была спроецирована как на провинциальные локусы - Архангельска, Петрозаводска, Челябинска, Перми, Старой Руссы, Соловков и др., так и на региональную специфику Крыма, Кавказа, Урала, Прибалтики, Украины и т. д. (см. опыт подведения некоторых итогов в кн. [15]). По отношению к Сибири эта концепция пока применяется преимущественно интегративно - в виде постулирования сибирского текста русской словесности, хотя настойчивые усилия прикладываются, в частности, к разработке отдельного алтайского текста [16, 17]. Литературная семиотика городов и урочищ Сибири представлена на данный момент лишь отдельными опытами. Тем не менее наличие и увеличение количества подобных работ - явление симптоматическое и отражающее усложнившуюся в советский и постсоветский период литературную символизацию территорий. К сожалению, Томск, имея реальные к тому предпосылки, как средоточие особого локального текста до настоящего времени фактически еще не описан. Основным препятствием здесь служит, думается, малое внимание к специфическим мифологемам, устойчиво сопровождающим репрезентации города и выделяющим его на ментальной карте региона и страны в целом. Они кристаллизируются в российском и местном культурном сознании достаточно поздно -к концу XIX в. - и получают свое основное развитие уже в советский период. Возможно, именно историческая близость не позволяет пока в полной мере почувствовать мифогенный характер ряда образов и мотивов, центрирующих томский текст русской литературы, далеко не столь яркий как столичный и требующий большей тонкости для его экспликации. В исследованиях последних лет, что отражает актуальные тенденции социокультурного позиционирования города, была намечена роль университетской семантики, воплощенной в метафоре «Сибирские Афины» и ставшей, по определению З.И. Резановой, «базовым мифом» как для репрезентации Томска в русской литературе в целом, так и для семиотического структурирования городского культурного пространства [18-20]. Основание (1878) и открытие (1888) первого за Уралом университета резко выделило Томск среди сибирских городов, выступило важнейшей вехой для регионального самосознания и определило восприятие локуса внешними реципиентами. Для местной культурной элиты, и разделявшей, и не разделявшей идеи областничества, университет мыслился воплощением цивилизационного прогресса, что позволяло внести в концептосфе-ру и мифологию Сибири с ее мотивами природного богатства, сурового климата, первозданности, фронтирности, места каторги и ссылки, смерти и воскресения - новый сюжет интеллектуального освоения, концентрации духовных сил. Использованное впервые князем К. А. Вяземским в 1891 г. уподобление Томска Афинам, касавшееся только топографии города (см. подробнее [20. C. 149150]), оказалось органичным метафорическим воплощением данной семантики и неразделимо срастило общесибирское начало - онтологическое (природа), историко-социальное (каторга и ссылка) - и местную специфику (университетское культуртрегерство). В советскую эпоху с ее пафосом пересоздания мира и рождения нового человека подобный мифолого-метафорический комплекс оказался не менее востребован, что помогло сохранить стремительно провин-циализирующемуся городу самоидентичность и культурную узнаваемость. Бытование томской университетской мифологии в сознании и текстах литераторов общерусского и локального масштабов от А.П. Чехова и Н.И. Наумова до И.Г. Эренбурга и В.Д. Колупаева еще только начало осознаваться как перспективная сфера изучения, но значение ее чрезвычайно велико. Вторая мифологема, более узкая по своим масштабам, но также ставшая культурным символом и литературным репрезентантом Томска, имеет иную природу. Это загадка старца Федора Кузьмича, проведшего последние 6 лет своей жизни (1858-1864) в Томске, здесь умершего, похороненного в ограде Богородице-Алексеевского монастыря и ставшего местночтимым святым Феодором Томским (канонизирован в 1984 г.). Сложившаяся вокруг него легенда об удалившемся в Сибирь и обретшем новую судьбу императоре Александре I (оставим без обсуждения ее достоверность) породила обширный круг литературных текстов от «Сказания о жизни и подвигах раба Божия Федора Кузьмича» Е. Захарова (1892) до произведений Л. Толстого, А. Белого, Д. Андреева, Д. Самойлова, Т. Толстой, С. Заплавного (см. их комплексный анализ [21]). Знаменательно, что, получив мощный интерпретационный заряд в духовно-религиозных поисках Серебряного века, она не умерла и в советский период. По своей семантике эта легенда соответствовала сложившемуся в русской классической литературе метасюжету о Сибири как месте символической смерти, покаяния и воскресения, но местом ее локализации явился именно Томск. К сожалению, эта городская составляющая до настоящего времени не получила еще должного литературоведческого осмысления, необходимым контекстом которого, думается, было активное культурное конструирование, ведомое местной элитой. Примечательно, что модернизационная («Сибирские Афины») и традиционалистская (старец Федор) мифологемы, намечающие границы томского локального текста русской литературы, родились фактически одновременно - в 1891 и 1892 гг., когда город стал одним из важнейших литературных центров Сибири, средоточием областничества, региональной журнальной жизни, книгоиздания. «Изобретение традиции», перспективное и ретроспективное, но неизменно связанное с Томском, отвечало как умонастроению томской интеллигенции, заинтересованной в выдвижении локальной символики, так и культурным запросам столиц, ищущих интегрирующие национальные сюжеты - секулярно-прогрессистские и религиозно-мистические. Не окажись Томск к концу XIX в. заметным на культурной карте страны, возможно, не были бы замечены в общероссийском масштабе и связанные с ним сюжеты. Безусловно, в структуру томского локального текста вошли и иные, немифологические, мотивы, производные, как правило, сибирской има-гологии, но обретшие индивидуальную модификацию. Среди них томская ссылка и каторга, навсегда оставившие свой след в топографии города в виде Московского и Иркутского тракта, двух «ворот» каторжного Сибирского тракта. Тюрьмы, каторжные и ссыльные поселения - приметы многих сибирских городов, Тобольска, Омска, Красноярска или Иркутска, запечатленные в том числе в произведениях эпохальных, вроде «Записок из мертвого дома» Ф.М. Достоевского, однако Томск здесь выделяется обилием описаний. Редкостная концентрация талантливых литераторов, ссыльных, проезжих или сознательно выбравших город местом жизни, обязательно что-либо написавших о Томской пересыльной тюрьме или местной ссылке, делала этот пласт локального текста континуальным и плотно насыщенным, не распадающимся на отдельные зарисовки. От вольнодумца А.Н. Радищева к декабристу Г.С. Батенькову, петрашевцу Ф. Толлю, прародителю русского анархизма М.А. Бакунину, народникам В.Г. Короленко, Г.И. Успенскому, Ф.В. Волховскому, американскому путешественнику Дж. Кен-нану, деятелям «Молодой Сибири» тянется нить в сталинскую эпоху -к судьбам и произведениям Н.А. Клюева, Н.Р. Эрдмана, Ф.И. Тихмене-ва - и в «мемориальную» томскую литературу второй половины XX в., к Л. А. Гартунгу, В.Н. Макшееву, Ю.М. Вар-шаверу (Щеглову). К сожалению, и тюремно-каторжная составляющая пока не получила связного осмысления в составе томской имагологии, оставаясь приметой творчества и биографии отдельных писателей. Между тем именно в соседстве с другими мотивами, в первую очередь университетским контекстом, мифологемой «Сибирских Афин», томским «золотым» периодом областничества 1880-1910-х гг., она приобретает уникальную семантику перехода от каторжной колонизации Сибири к ее культуртрегерскому освоению и интеграции - в трагическом единстве общероссийской судьбы, особенно пронзительном в 1920-1950-е гг. Интеллигент с каторжными корнями (в том числе уголовными, как В.А. Долгоруков или В.П. Кар-тамышев) - социальный тип и литературный образ, пожалуй, ранее всего заявивший о себе именно в Томске, где культурная среда была наиболее насыщенна. Внимательное изучение позволит реконструировать и другие имагологические компоненты томского текста, образующие, с нашей точки зрения, образно-смысловое единство. Они, может быть, в меньшей степени актуальны как репрезентанты города для общероссийской аудитории, писательской и читательской, но погружают заглавную томскую мифологию и тематику в плотный порождающий контекст, наиболее отчетливый для обитателей, постоянных или временных, данного городского пространства. Прежде всего, это ландшафтное окружение и топография. Так, расположение города на холмах подвигло князя К. А. Вяземского в 1891 г. на уподобление его Афинам, что породило центральную мифологему томского локального текста. Через десятилетие, к началу XX в., топография города оказалась способна генерировать уже детализированные литературные образы в «Томских трущобах» и продолжающих их романах В.В. Курицына, заимствующих тип хронотопа из французских (Э. Сю) и русских (В.В. Крестовский) претекстов, но использующих сугубо местные реалии в виде четко опознаваемых районов, улиц, переулков, конкретных домов. Туземные топографические легенды (Ушайка, Басандайка, камень Тояна и т.п.)26 в томском литературном тексте органично соединились с биографическими преданиями о резиденциях губернаторов (Д.В. Илличевский), дачах купцов (С.Е. Сосу-лин), проектах культурных деятелей (Г.С. Батеньков, П.И. Маку-шин), с храмовой (Богородице-Алексиевский монастырь, разрушенный Троицкий собор, Красная мечеть и др.) и университетской (роща, главный корпус, научная библиотека) пространственной символикой, тюремно-каторжными реалиями, некрополями [23] и местами памяти в виде площадей (Ново-Соборная), садов (Лагерный сад, Буфф сад) и памятников (П.И. Макушину, Г.С. Батенькову, Г.Н. Потанину, А.П. Чехову). Реконструкция поля их литературных отражений в произведениях локального и общероссийского масштаба - отдельная большая задача, мало разработанная и неразрывно связанная, в другом плане, с осмыслением исторического опыта города, спектра сюжетов и персонажей, репрезентирующих Томск и определяющих его человеческий облик, художественную антропологию. Этот содержательный пласт, безусловно, шире главных мифологем и испытал сильнейшее воздействие идейных установок той или иной эпохи. Так, Томск в период выделения и становления своего литературного текста (последние десятилетия XIX - начало XX в.27) предстает в художественных произведениях, публицистике и журнальных материалах городом прежде всего настоящего. В разрабатываемую на томском материале пеструю художественную антропологию сибирской провинции, значимую как для приезжих (В.Г. Короленко, Г.И. Успенский, К.М. Станюкович, А.П. Чехов), так и для региональных авторов (Н.И. Наумов, В.П. Кар-тамышев, В.А. Долгоруков), особый акцент внесло областничество с его идеями особости, специфичности местных условий, требующими демонстрации, осознания и уважения со стороны столиц. Предметом презентации в результате становились актуальные события и социальные типы, демонстрирующие модернизационные возможности города в экономике, социальной жизни и культуре, и препятствия на пути их реализации: судьбы и нравы крестьянских переселенцев, в том числе староверов, ссыльно-каторжная и криминальная среда, жизнь купечества, городские администраторы и растущая интеллигенция, профессура и студенчество28. В произведениях популярного характера, заметим, эта социальная антропология являла себя наиболее наглядно и, как в романах В.В. Курицына, могла распадаться на отдельные пласты - купеческо-криминально-чиновнический мир («Томские трущобы», «Человек в маске» и др.) и мир политической ссылки, подполья, радикальной интеллигенции (замысел и начало романа «В зареве пожара» о томских событиях 1905 г.). В послереволюционный период антропология томского локального текста существенно изменилась, расслоившись на компонент исторический и современный. Старый Томск с его, как того требовали каноны соцреализма, противостоянием прогрессивно-революционных сил и реакционного купеческо-чиновничьего мира мог выступать только предметом дистанцированного изображения («Последние дни его превосходительства» В.М. Бахметьева, сказы А.А. Мисюрева, более поздние «Нарымская повесть» И.К. Авраменко, «Заре навстречу» В.М. Кожевникова, романы Г.М., Ф.М. и И.М. Марковых и т.п.), а новый Томск, до поры не затронутый индустриализацией, представал городом студенчества, профессуры, интеллигенции - «кузницей кадров», как его описали А.В. Луначарский и И.Г. Эренбург. К сожалению, аутентичные зарисовки томской жизни послереволюционной и сталинской эпохи с ее сюжетами и персонажами (старая и новая интеллигенция, ссыльные и спецпереселенцы, советская номенклатура) известны нам в очень ограниченном объеме - в основном через эгодокументы писателей: Н.А. Клюева, Н.Р. Эрдмана, «В своем углу» С.Н. Дуры-лина, посмертно изданную «Вторую колею» Ф.И. Тихменева, ретроспективную «Нарымскую хронику» В.Н. Макшеева. В антропологии томского локального текста последнего полувека постепенно ослабевает значимость модернизаторского посыла и акцентировка определенного образа будущего, свойственные и областнической, и советской программе. Последним модернизацион-ным всплеском явилась хозяйственно-административная деятельность Е.К. Лигачева 1965-1983 гг., результатом которой стало добавление к палитре региональной словесности производственной тематики с ее набором сюжетов и социальных типажей - управленец, инженер, рабочий-вахтовик и т.п. (Г.М. Марков, В.М. Кожевников, В.А. Колыхалов, серия коллективных книг 1975-1980 гг. «Стрежевой», «Трудный колос», «Таежная новь», «Любимый город», «Пробуждение глубины»). В условиях более свободной самопрезентации образ региона усложнился, испытав влияние, свойственное русской литературе 19601980-х гг. в целом, почвеннических установок, обращавших к поискам истоков - исторических, национальных, социальных. Их воплощением явилась в том числе и Сибирь, причем в случае Томской области не только крестьянская (В. В. Липатов), но и связанная с коренными народами («Из племени кедра», «Югана» А.Г. Шелу-дякова), с жизнью рядовых людей поселков и провинциальных городков и городов - библиотекарей, учителей, служащих и рабочих, пенсионеров (Л.А. Гартунг, М.Л. Халфина, В.М. Макшеев, С.А. За-плавный, Б.Н. Климычев, В.А. Колыхалов и др.). В этой человеческой панораме переплелись аллюзивные знаки и отголоски исторических испытаний (гражданская война, репрессии, спецпереселения), суровой природы, не слишком устроенного быта и социальных условий, рефлексии провинциальности, объдиненные общим пафосом «нормальности», свойственным позднесоветскому этосу. В постперестроечной томской литературе почвеннический импульс перенесся из сферы настоящего в реконструкцию прошлого города, вызвав всплеск «мемориальной» и документально-биографической словесности, исторической и историко-мифологической романистики (В.Н. Макшеев, В.М. Костин, С.А. Заплавный, Б.Н. Климычев, Г.И. Климовская). Современный Томск в прозе и поэзии нового поколения предстает как палимпсест, пространство старых и новых мифологем, модернизаторских и ретроспективных, в котором пытается разрешить свои экзистенциальные проблемы обитатель российской провинции. *** Еще одной методологической новацией, позволившей в последнюю четверть века существенно углубить региональные литературные изучения, явилась пришедшая из психологии и социологии теория идентичности, сосредоточенная на экспликации комплекса представлений и ориентаций, скрепляющих те или иные сообщества, в данном случае территориальные. Хотя сама категория региональной идентичности разработана далеко не достаточно и продолжает быть предметом противоречивых суждений [26-28], ее применение придало иной вектор литературной регионалистике, преодолевшей внутренние ограничения краеведческого пиксанов-ского подхода с его нацеленностью на описание «областных гнезд» как эмпирических общностей, биографических связей местных литераторов. В орбиту изучения вошли практики культурного конструирования региональных сообществ, как стихийно складывающиеся, так и программные, включая институциональные инструменты их реализации в определенных сферах литературного процесса -в виде писательских и читательских объединений, литературной критики, журнальных органов, книгоиздательских стратегий, публичных библиотек. В рамках данной методологии исследователю томской литературной идентичности приходится столкнуться с существенной проблемой, отразившейся и в истории изучения местной литературной жизни. Несмотря на то, что Томск уже в последней трети XIX в. стал средоточием регионального литературного процесса в плане концентрации писательских сил, журналистики, книгоиздания, а в конце столетия начал формироваться его локальный текст, в идентификационном плане, находясь в мощном поле областнической идеологии, город представлялся лишь репрезентацией общесибирской культуры и ее самосознания. О «томскости» в ее литературном проявлении здесь возможно говорить скорее как об одном из элементов или уровней сибирской идентичности. Только когда к 1930-м гг. областничество было окончательно задавлено, на фоне падающей интенсивности литературного процесса в середине XX в. начали формироваться локальные идентичности отдельных сибирских регионов, что проявилось в становлении местных краеведческих штудий, в собирании, по пиксановской модели, биографических свидетельств о писателях той или иной области или города. Орудием институализации этого процесса стало создание региональных отделений Союза писателей СССР, интенсивно проходившее в 1950-1970-е гг. В частности, томская писательская организация была создана в 1963 г. Степень влиятельности и содержательное наполнение местных идентичностей, безусловно, изменялись на протяжении последнего полувека, но даже глубокие социокультурные изменения постсоветского периода в большинстве случаев не привели к их распаду. Более того, в последнее 10-15-летие они стали осознаваться как специфический культурный ресурс, средоточие символического капитала территории, нуждающегося в культивировании, пропаганде, разработке местного канона. Изучение томской литературной идентичности, ее генезиса, статуса и динамики в определенные исторические периоды пока не выделилось в самостоятельную сферу, растворяясь либо в сибиревед-ческих исследованиях в целом, либо в разысканиях, касающихся местного литературного процесса и его отдельных участников. В этом плане можно, очевидно, говорить о методологическом запаздывании, оперировании традиционным краеведческим аппаратом, что выражается в отсутствии разработанной концепции томской литературной жизни XIX и особенно XX в. Здесь можно назвать только два опыта. Первый - статья А.П. Казаркина «Вехи литературной жизни Томска» [4], предваряющая антологию произведений современных томских писателей и сжато характеризующая основные этапы развития региональной литературы: областническая словесность и журналистика второй половины XIX в., «Молодая Сибирь» начала XIX в., писательские фигуры сталинской эпохи, авторы 1960-1990-х гг. Томская литературная история здесь выстраивается на фоне истории сибирской и общерусской литературы, задающих основную канву, и предстает в качестве участия или включения в них писателей, объединенных Томском как местом рождения, дебюта, этапа жизни и творчества или всей биографии. Второй, совсем недавний опыт - книга «Хроника литературной жизни Томской области», составленная С.А. Заплавным и А.В. Яковенко [29], во многом восполняет лакуны, связанные с собственно литературной жизнью, литературным процессом региона, его организаторами, деятелями, ключевыми событиями, писательскими объединениями, и дает хорошую фактографическую основу для реконструкции институционального поля местной словесности. Очевидно, концептуально выстроенная и детализированная история литературы Томска может сложиться только при условии координированных изучений региональной идентичности, художественно-биографического материала и литературных институтов. Наиболее успешно пока разрабатываются, пожалуй, биографические аспекты, начало изучения которых было заложено еще в первые десятилетия XX в. Так, уже в книге «Город Томск» (1912) [24] мы находим очерки жизни нескольких литературных деятелей, как-либо связанных с Томском и внесших свой вклад в его культурную жизнь, - Г.С. Батенькова, Г.Н. Потанина, Н.М. Ядринцева, Н. И. Наумова, И. А. Кущевского. Примечательно, что контекстом их биографий выступили в книге обзоры томской журналистики (В.М. Крутовский), театральной жизни (Г.А. Вяткин) и искусства (А.В. Адрианов), а также культурно-просветительских организаций (Г. Н. Потанин). В послереволюционные годы томское краеведение потеряло по воле обстоятельств свою цельность и оказалось растворено в сибиреведческих разысканиях, однако соответствующий биографический материал нашел отражение в статьях «Сибирской советской энциклопедии» (1929-1932), не доведенной, к сожалению, до пятого тома, где должен был фигурировать и Томск. Связанные с городской литературной жизнью мемуарные и критические материалы периодически появлялись в 1920-1950-е гг. на страницах «Сибирских огней» [30]. Самостоятельные краеведческие штудии возобновились в Томске вместе с активизацией местной литературной жизни и началом формирования локальной идентичности, позволившей осознать особую ценность связанных с городом свидетельств и материалов. Они начали публиковаться с 1945 г. в выпусках альманаха «Томск», издание которого продолжилось до 1958 г. (статьи об А.Н. Радищеве, истории университета, Н.И. Наумове, В.Я. Шишкове). Академический характер краеведческие разыскания приобрели благодаря сборнику 1954 г. «Русские писатели в Томске» [31], представлявшему собой опыт краткого обзора биографических материалов о литераторах, посещавших город и / или участвовавших в местных газетах и журналах (А.Н. Радищев, В.Г. Короленко, Г.И. Успенский, К.М. Станюкович, Н.И. Наумов, А.П. Чехов, В.Я. Шишков, В.М. Бахметьев, Г.М. Марков). С этого момента, пожалуй, можно вести речь о формировании регионального литературного канона. Итоговый свой вид в части, относящейся к классическому периоду, он нашел в коллективной монографии 1996 г. с тем же названием «Русские писатели в Томске» [32], подготовленной силами кафедры русской и зарубежной литературы Томского государственного университета (ТГУ) и существенно расширившей историко-литературный материал обращением к томским эпизодам биографии репрезентативных писателей XVII-XIX вв. (протопоп Аввакум, А. Н. Радищев, Г. С. Батеньков, лицеисты пушкинского выпуска, Ф. Толль, К.М. Станюкович, В.Г. Короленко, Г.И. Успенский, Ф.В. Волховский, Н.И. Наумов, А.П. Чехов). Библиография созданных за более чем 65 лет статей и монографий об этих сюжетах велика и продолжает расти, подвигая на издание сводов материала и указателей, посвященных томским связям А. П. Чехова [33]. Новым важным явлением здесь выступила обозначившаяся в последние годы тенденция к обогащению канона фигурами литераторов локального масштаба. Под эгидой Томской областной универсальной научной библиотеки им. А. С. Пушкина усилиями В.М. Костина, А.В. Яковенко, Н.В. Жиляковой и др. была выпущена серия книг, публикующих избранное, рассеянное, как правило, в периодике, наследие томских авторов XIX в. (П. П. Аршаулов, В.А. Долгоруков, В.П. Картамышев, В.В. Курицын) в сопровождении литературоведческих обзоров их творчества, биографии, изда-тельско-журнальной деятельности [34-37]. Еще одним важным элементом в выстраивании литературного канона стала публикация Томской писательской организацией книжной серии «Томская классика», предлагающей новые издания наиболее репрезентативных произведений, связанных с городом биографически или тематически. Из авторов XIX в. в ее рамках на данный момент изданы романы и рассказы И. А. Кущевского, К.М. Станюковича и Н.И. Наумова. Более сложным путем протекало осознание и выявление важнейших участников литературной жизни Томска XX в. Так, лучшая часть писателей, заявивших о себе в 1900-1910-е и в 19201930-е гг., по разным причинам была вычеркнута из официальной истории советской литературы, оказавшись в эмиграции (Г.Д. Гребенщиков), подвергшись репрессиям (Г.А. Вяткин, Ф.И. Тихменев, И.Г. Гольдберг), будучи ссыльными обитателями города (Н.А. Клюев, Н.Р. Эрдман). Из оставшихся значительными фигурами были только В.Я. Шишков, активный деятель «Молодой Сибири», и проведшие часть жизни в Томске писатели-фантасты В.А. Обручев и A.П. Казанцев. Они удостоились внимания достаточно своевременно, остальные вошли в число «возвращенных имен» русской, сибирской и томской словесности только в 1980-2000-е гг. Подобные разрывы не благоприятствовали выявлению историко-литературной преемственности и заставляли вести отсчет новой региональной литературы едва ли не с чистого листа, причем принимая в расчет конъюнктуру исходящего из столицы официального признания, благодаря чему «классиками» быстро были объявлены томичи по происхождению Г.М. Марков, Г.Е. Николаева, В.М. Кожевников. Закономерно, что первые опыты имманентного выстраивания пантеона современных авторов появились только в середине 1970-х гг. в книге аспирантки ТГУ Т.А. Заплавной (Каленовой) «Томские писатели» с краткими биографическими очерками 29 местных литераторов [38]. По-настоящему же пора осмысления и систематизации биографического и критического материала пришла только в 2000-е гг., когда символический капитал «лауреатов» уже не заслонял определившиеся благодаря читательскому признанию и мнению критики репутации наиболее примечательных местных писателей, включая «возвращенные имена». Субъективно-мемориальным опытом такого рода явилась, например, книга Р.И. Колесниковой, исследователя и публикатора наследия томских литераторов, «В книге судеб ошибок не бывает» (2005, 2007) с написанными на основе разысканий и во многом личных воспоминаний очерками о В.А. Обручеве, B.Я. Шишкове, Ф.И. Тихменеве, А.П. Казанцеве, В.И. Казанцеве, Т.А. Каленовой, С.А. Заплавном [39]. Важными шагами в этом направлении стало издание с 2004 г. под эгидой Томской областной универсальной научной библиотеки им. А.С. Пушкина комплекса биобиблиографических указателей из серии «Жизнь замечательных томичей», создающих необходимые предпосылки для целостного осмысления жизни и творчества писателей XX в. - В.Я. Шишкова, В.Н. Макшеева, Э.В. Бурмакина, В.Д. Колупаева, М.Л. Халфиной, Т.А. Каленовой, Г.Е. Николаевой, В.В. Липатова, Г.М. Маркова [4048]. Их органично дополняют переиздания в уже упомянутой книжной серии «Томская классика» наиболее известных произведений Г.Д. Гребенщикова, В.Я. Шишкова, В.А. Обручева, Н.А. Клюева, Ф.И. Тихменёва, Г.М. Маркова, М.Л. Халфиной, В.В. Липатова, Вл.А. Колыхалова, В.Д. Колупаева, Б.Н. Климычева. Современную панораму литературной жизни Томска представляет антология «Томские писатели», где подборки произведений сопровождены краткими биографическими справками [49]. Ориентации читателей и накоплению литературно-биографических сведений служат и электронные ресурсы энциклопедически-краеведческого характера -«Земля Томская: краеведческий портал» (http://kraeved.lib.tomsk.ru) и «Литературный Томск» (http://lit.lib.tomsk.ru). Выстраиванию этого большого материала в связную историю региональной литературы препятствует, думается, малая пока интенсивность институциональных изучений и недостаточность их учета в реконструировании авторских биографий. Так, существенной и очевидной проблемой является внутренняя неоднородность томского литературного канона, который формируют как временные или вовсе эпизодические участники литературного процесса, проведшие в городе лишь отдельные годы, а то и дни, так и фигуры постоянные. Эта черта присуща сибирской (и любой областной) литературе в целом, отмеченной постоянными перемещениями авторов между столицей и провинцией и внутри региона (Томск, Иркутск, Барнаул, Омск и т.п.). За ними стоят не только биографические мотивации, но и процессы импорта-экспорта определенных моделей культурного поведения (габитусов, используя терминологию П. Бурдье) и художественного мышления. С подобной точки зрения томскую литературную жизнь важно осмыслить как динамику типов коммуникации, формирующих ее идеологическую и эстетическую направленность, что позволит объяснить механизмы подключения / ухода тех или иных литераторов к локальному литературному «полю». Так, до 1880-х гг. о Томске возможно говорить лишь как о месте создания отдельных произведений и пребывания некоторых писателей (А.Н. Радищев, Г.С. Батеньков, лицеисты пушкинского выпуска, Ф. Толль), не связанных друг с другом в плане литературных коммуникаций, т.е. как о месте импорта готовых социохудожественных моделей, транслируемых из столицы. Случай И. А. Кущевского, первого томича, рискнувшего стать профессиональным писателем, показывает, что возможность участия в литературной жизни предоставляла только столица. Формирование местной литературной среды происходит лишь тогда, когда появляется самостоятельная площадка для коммуникации в виде журналистики («Сибирская газета», «Сибирский вестник», «Сибирская жизнь»). Эти издания не имели специальной литературной цели и воплощали прежде всего общественно-политическую программу [25], но позволяли писателям взаимодействовать, объединяться (областники vs антиобластники [50]), печатать произведения. Формат редакционной группы как основного литературного института подразумевал ситуативность и пестроту участников, в число которых свободно входили временные лица (К.М. Станюкович, В.Г. Короленко, Г.И. Успенский), надолго задержавшиеся в Томске (Ф.В. Волховский) или

Скачать электронную версию публикации