Ten Days on Bosphorus": Travelogues of Russkiy vestnik as a social and ideological project.pdf В истории общественных идей второй половины XIX в. «толстый журнал», как известно, играл определяющую, ключевую роль. Зачастую представая социальной и идеологической платформой, журнал становился средством идентификации читателя: так, например, интересы разночинной интеллигенции и демократии 60-х гг. локализовались в «Современнике» и «Русском слове», либеральной и консервативной части общества - в «Отечественных записках», «Вестнике Европы» и «Русском вестнике». Следуя этой логике, солидарный с той или иной идеологической линией читатель путевых очерков выбирал соответствующий тип путешествия - с бедным разночинцем по степи (пешком), с дворянином в покойной карете или по всему свету - по суше и морю с военным офицером. Такая идентификация далеко не всегда соответствовала реальному положению дел, тем не менее именно средствами журналистики и ее ключевых форм осуществлялись социальная демаркация, выбор «течений» и «направлений» [1-3]. Как известно, среди наиболее знаковых форм рассматриваемого периода традиционно выделяются очерк и фельетон, занимающие пограничное место между художественной литературой и публицистикой. Наряду с этими формами, принимая конвенциональность последней номинации, можно выделить и траеелог - форму, содержательно определяемую сюжетом путешествия, тяготеющего, в свою очередь, к документалистике36. По-прежнему актуально суждение М.В. Строганова и Е.Г. Милюгиной, которые утверждают: «Понятие траеелог не так давно вошло в научный оборот и пока еще не затвердело в границах строгих дефиниций. Проблемы уяснения его жанровой сущности и временных границ связаны с разнообразием феноменов художественного и научного творчества, которые называют этим термином» [4. С. 17]. Представляя полижанровое явление, или синтетическую форму репрезентации события, травелог формируется на пересечении разных, поэтологически далеких жанров; так, очевидная ориентированность на документальность сближает его с публицистикой, в то же время приемы, которые используют повествователи, зачастую характерны для беллетристики и развлекательной литературы. Интерес широкого круга исследователей: историков, филологов, культурологов - к заявленной проблематике свидетельствует об универсальном характере травелога [5-8]. Кажется очевидным, что изучение толстожурнальных травело-гов должно быть направлено, с одной стороны, на выявление типичных повествовательных особенностей, характерных как для журнала (и его «направления»), так и для журналистики изучаемого периода, и изучение стереотипов и моделируемых образов - с другой. В то же время можно утверждать, что большинство толстожурнальных тра-велогов представляют собой в прагматическом плане элементы социально-просветительского и идеологического проекта, коррелирующего с тактикой и стратегией толстого журнала. Последнее замечание объясняет выбор материала исследования. В истории журналистики значение «Русского вестника» несомненно, поскольку большинство по-настоящему резонансных, прецедентных текстов эпохи, ставших ключевыми в истории русской культуры, было опубликовано именно в нем. В то же время неоднозначной кажется репутация издания, колеблющегося от либерального и прогрессивного до реакционного, консервативного (и даже -черносотенного). Говоря о травелоге как ключевой форме времени, следует отметить, что за 25 лет существования «Русского вестника», руководимого М.Н. Катковым, появилось свыше 200 путевых очерков и иных форм, направленных на репрезентацию путешествия как опыта вседневного постижения действительности. При этом, около 160 траве-логов было посвящено европейскому и азиатскому пространству. Как справедливо отозвался экономист и общественный деятель В. Безобразов, «. нет такого дурака на свете, который по своей воле стал путешествовать по России» [9. С. 610]. В другом своем очерке, намеренно игнорируя дорожные впечатления, он же писал: «Да едва ли и есть на Руси города, кроме столиц, где бы на путешественнике лежала тяжкая обязанность что-либо осматривать» [10. С. 266]. Такое отношение к «своему» было «общим местом» русского путевого очерка: Я высунулся в окно, готовясь наслаждаться прекрасными видами, но пыль слепила глаза, лезла в нос, покрывала лицо... Я с досадой откинулся вглубь кареты, мысленно отправив читателя моих заметок в любое описание какого-нибудь путешествия. Авторы их тороваты на описание всевозможных картин природы!.. [11. С. 130]. Более того, складывается впечатление, что такая ситуация десятилетиями оставалась неизменной. Как писал спустя 15 лет В. Крестовский: Русские люди, принадлежащие даже к образованной среде, вообще очень мало знают у нас наши собственные города и области, входящие в состав нашего отечества, то есть, говоря откровенно, понятий у нас о многих из городов нет никаких, или же самые смутные, и хорошо ещё, если мы знаем их по имени. [12. С. 302]. Тем не менее описание путешествия по России не встретило такого сочувствия у читателя журнала, как, например, экзотические травелоги того же автора. По-видимому, хорошо освоенное российское пространство воспринималось читателем как гомогенное: оно не нуждалось в идеологическом моделировании, создавая впечатление понятного и тотально изученного [13]. Пожалуй, единственным топосом, неизменно привлекавшим к себе внимание, как и в прочих журналах, была Сибирь [14]. Карта мира, представленная в травелогах «Русского вестника», являет любопытный материал, связанный с моделированием и ремодели-рованием эмпирического пространства. Фактически авторы травелогов открывали перед читателем, зачастую провинциальным, «оседлым», порой лишенным возможности путешествовать, социальное измерение иностранных стран и городов. Взгляд на это пространство сквозь толстожурнальный травелог зачастую формировал простейшую систему соотношений: Азия = чужое, прошлое, Европа = свое, настоящее, Америка = будущее, осложняемую имперской оптикой. В то же время чужой, имагологически маркированный топос часто осмысляется в травелогах посредством метафорического интегрального элемента. Так, обращаясь к своим впечатлениям, оставшимся после поездки в Японию, А. Корнилов писал: «. японка жалобным завывающим голосом поет свою песню, перемешивая ее с жестами и декламацией. Она тотчас напомнит вам русское кладбище и на нем воющую бабу» [15. С. 50]37. Не менее любопытно включение в идеологические травелоги разговоров или сцен из русской литературы. Так, находясь в Гонконге, А. Вышеславцев рассказывает об оказанном русским путешественникам дипломатическом приеме. О своем собеседнике автор путевых заметок отзывается с иронией: Воспоминания его перенесли меня ко временам Арзамасского общества. Он рассказывал о друге своем, Карамзине, и говорил с восторгом о Державине. О новой русской литературе, начиная с Пушкина, он не имел понятия. Для нас это был человек минувшего, пришедший после сорокалетнего сна рассказывать о том, что он еще видел, засыпая [16. С. 142]. Таким образом, весь азиатский мир, вне зависимости от географических координат, объявлялся отсталым: незнание национальной, в частности русской, литературы становится здесь исчерпывающим свидетельством общей неразвитости38. В травелогах «восточноазиатского» вектора можно встретить характерные сюжетные ситуации, представляющие диалог двух сознаний: европейского, «пророссийского» (в ряде случаев «пра-») и чужого, азиатского. Как пишет И. Березин, рассказывая о пренебрежительном отношении арабов: «Признаюсь, европейцу, считающему себя в Азии венцом творения, очень прискорбно перенести такой ответ» [18. С. 632]. Показателен и диалог, приведенный этнографом: - Иншалла! - отвечал мне в свою очередь мирза: Всевышний господь скоро возвеличит правоверием вашего государя Петра. - Какого Петра, душа моя, Али? - Вашего нынешнего государя. - Император Петр, истинный шахиншах, царствовал тому сто с лишком лет, а ныне царствует Николай [18. С. 266]. Через подобные диалоги демонстрируется отрешенность азиатского мира от больших европейских событий. В этом контексте прочитывается и экзамен, инициируемый представителем турецкой таможни, который описывает в своих очерках сербский путешественник Ф. Бацетич, произвольно изменяя контуры Турции, Сербии и Российской империи: Я хотел было по-прежнему очертить величину Турции, но мой проводник опытным взглядом напомнил мне быть осторожным. Я стал обводить пальцем границы владений падишаха, начиная от Молдавии, Сербии, Герцеговины, Албании, Эпира до самого Константинополя, туда же поместил Ионические острова, Грецию, все Черное море и, простите, снисходительный читатель, у страха глаза велики, захватил даже Крым и Одессу. [19. С. 664]. На вопрос изумленных таможенников путешественник отвечает: «Я хотел показать вам, как думают те, которые не знают турецкой силы и только марают бумагу, не понимая сами, что говорят и пишут» [19. С. 665]. Знаменателен и ответ: «Какие земли нужны были султану, он их отнял у Москова, а похуже ему остались» [19. С. 665]. При этом Сербия и Болгария в большинстве рассмотренных травелогов предстают не только продолжением «славянского мира», но и осмысляются как потенциальная часть Российской империи. Итак, большинство рассмотренных выше травелогов отчетливо публицистичны. Избирая форму художественного повествования, путешественники в то же время намеренно или непроизвольно, сообщая свое видение действительности, обращаются к социальному и идеологическому моделированию, в равной мере утверждая существующие стереотипы, так и, напротив, позволяя их преодолеть. Очевидно, что общей интенцией становится «метонимическое» прочтение пространства - через отдельного представителя, отдельный локус или культурный артефакт дается представление о целом, как правило, периферийном, относительно российского как европейского сознания. Особое напряжение в путевых описаниях наблюдается в период 1870 - начала 1880-х гг., когда большая часть путевых очерков, записок, дневников и писем, публикуемых на страницах «Русского вестника», оказывается сосредоточенной на разрешении турецкого вопроса и дипломатическом кризисе в Константинополе39. Знаменательно, что задолго до русско-турецкой военной кампании практически каждое посещение Константинополя в путевых записках становится эквивалентным его «присвоению» [36]. При этом можно констатировать неоднородность наблюдаемого материала: от нейтральных туристических заметок к концу 1870-х гг. происходит поворот в сторону мемуаров, принадлежащих военным и добровольцам, а также членам дипломатической миссии. Наблюдаемые ландшафты нередко становятся в указанных текстах объектом не только рефлексии, но и почти неприкрытых притязаний на территорию города и его главную достопримечательность - храм Св. Софии40. В этом контексте мы подробнее остановимся на фельетоне «Десять дней на Босфоре» (1883) 41, в центре внимания которого оказывается не экзотическое пространство, а тривиальная и часто выходящая за пределы этически дозволенного реакция русских туристов. Публицистическое уступает в тексте место сатирическому, а принадлежность к травелогу во многом ограничивается названием. Учитывая то обстоятельство, что фельетоны вообще были мало свойственны и органичны поэтике «Русского вестника», есть основания предполагать особую прагматическую задачу, решаемую публикацией данного текста. Повествование ведется от лица босфорского старожила, гражданина Российской империи - праздного человека, не военного и не дипломата, по-видимому, долгое время жившего в Константинополе, кроме того, имевшего в Севастополе родственников. Собственно, приезд севастопольской тетки, о котором сообщается в тексте депеши: «Arrivons demain, embrassons tendrement. Petka Macha» [38. С. 198], и становится сюжетообразующим событием. При этом с первых страниц фельетона запускается своеобразный механизм интерпретации, действие которого отменяет неправомерные догадки читателя, давая ему взамен некоторые проницательные суждения: Разумеется, я понял, что petka значило «тетка» и что множественное число в глаголах намекает о двух или нескольких посетителях; одно было для меня темно: как это моя тетушка, бесспорно умная женщина, вместо «embrassons tendrement» не проставила чего-нибудь понужнее, например, когда приблизительно должен прийти пароход или сколько именно с нею человек приезжает [38. С. 198]. Разгадав таким образом текст телеграммы, босфорский родственник, играя пассивную роль в будущей комедии положений, заказывает завтрак на троих. В день приезда первоначальный план повествователя, как и его интерпретация, рушатся: Однако что же это, насмешка? Еще какие-то русские дети. Все это общество несомненно очутится на моем попечении. Теперь букеты хоть в воду бросай, завтрак тоже пропал: я так голоден, что его на меня одного не хватит. Боже мой, еще трое... это уж слишком, остается самому вслед за букетами броситься в море [38. С. 199]. Стараюсь среди перекрестного огня расспросов и поцелуев незаметно пересчитать дорогих гостей. Их девять душ! [38. С. 200]. Так возникающий эффект обманутого ожидания (в сущности, навязанный читателю повествователем), демонстрирует в довольно комическом ракурсе предельное раздражение, вызванное появлением русских туристов (что является опознаваемой чертой русского форестьера), далее сменяемое неизбежным смирением. Повествователь подробно объясняет ход своих мыслей и дальнейших действий: Итак, мне предстоит возить целый пансион по константинопольским примечательностям и окрестностям. Пансион пробудет здесь с лишком неделю, и мы успеем осмотреть если не все, то главное (всего смотреть и не стоит). Не воспользоваться ли этим случаем, чтобы сидя на месте описать вам «Путешествие из Константинополя» [38. С. 200]. Совпадение двух различных интенций - путешествия (точнее, путешествования) и письма, являясь распространенным нарративным приемом, становится одним из первых маркеров литературной подоплеки происходящего. Действительно, далее перед читателем - «дневник одной недели», повествование о десятидневном путешествии, в котором принимают участие франкофилы Кроликовы, типичные «русские парижанцы», малолетние избалованные дети, точно сошедшие со страниц «Живописца» или «Трутня», капризные барышни - своего рода липецкие кокетки или крыловские дочки и, разумеется, тетка Маша, сочетающая в своем характере черты Афросиньи Сысоевны 42 и г-жи Простаковой. При этом, называя головной убор тетки тарантасом, повествователь не только показывает несообразность бытовых привычек русских туристов, но и, подчеркивая самую идею движения, указывает на один из прецедентных текстов в истории русского травелога. Так, с первых страниц, достигая повышенной плотности интертекста, автор травелога фактически разрушает каноническую модель реалистического повествования (в полной мере утвержденную «Фрегатом Паллада» И. А. Гончарова), возвращая своего читателя ко времени комедиографии екатерининской эпохи и первым сентиментальным путешествиям. Организуя роли своих гостей, повествователь выстраивает предельно марионеточный сюжет, где каждый член «пансиона» выполняет однозначную функцию, определяемую его характером. Здесь можно увидеть довольно прозрачную аналогию, возникающую между эмпирическим читателем и условным типом: так, дети, задающие глупые вопросы и совершающие необдуманные поступки, соответствуют усредненному адресату детской литературы, искушенные франкофилы Кроликовы - типичным русским туристам, наконец, кокетничающие племянницы - читательнице (столь важному адресату, начиная с прозы Н.М. Карамзина). Все вопросы, которые сыплются на героя, так или иначе соотносятся с возможными вопросами моделируемого читателя, при этом характерологический круг, очерченный в произведении, позволяет представить несколько равно усредненных картин Босфора и Константинополя. Проводя своих спутников по константинопольским достопримечательностям, рассказчик дает емкие описания увиденного: константинопольских садов (вторник), базаров (среда), зрелищ (воющих и танцующих дервишей, увиденных в четверг и пятницу), турецких мечетей и храма Св. Софии (суббота). Любопытны замечания, оставляемые об увиденном теткой героя. Так, получив предложение подняться на башню Сераскерата во дворце Магомета II, она отвечает: «С нас и Ивана Великого довольно были мы там раз; ничего хорошего: высоко, страшно и на другой день ноги болят» [38. С. 245]. Точно так же, утомившись зрелищем экзотических видов, русская родственница, подобно обитателю мифологической Обло-мовки, восклицает: «Эх, теперь кваску бы!» [Там же. С. 252]. Этот возглас сопровождается ироническим комментарием: Милая тетя! Четырьмя этими словами да сопровождающимся потягиванием, она, как волшебница, перенесла меня от цветущих и благоухающих павлоний, от махровых и вьющихся роз в далекую аллею, где вечно царствуют зеленые сумерки, где так вкусно обедается под жужжание пчел и шелест листьев, где каждый день подается сначала ботвинья со льдом, а в заключение простокваша. Но подавим прилив патриотизма и не будем воспевать русских прохладительных блюд и напитков, поэзия которых останется темною для тех, кто не страдал тоской по родине под знойным небом Юга [Там же. С. 252]. Однако большую часть повествования герои путешествия существует номинально. В любой момент возможным становится переключение повествовательного плана, когда марионеточные характеры устраняются, а увиденное предстает в безличном модусе. Так, автору фельетона удается подробно рассказать о местоположении Константинополя43, сопроводив рассказ иллюстрированным описанием [38. С. 211-212], недавно открытом Robert College [Там же. С. 203-205], акцентировать внимание на социальных и гигиенических проблемах - бродячих собаках, бегающих по городу [Там же. С. 201-202], и нищих, а также в популярной форме представить особенности измерения времени по турецким часам [Там же. С. 211]. Отдельного внимания заслуживает описание денежного курса [Там же. С. 209-210], в котором политико-экономические тонкости излагаются с легкостью и непринужденностью раннего «Современника». По истечении десяти дней повествователь торжественно везет пансион к ожидающему его пароходу. Закономерный вопрос о понравившемся и запомнившемся разрешается в духе анекдотического сюжета: - А что вам больше всего понравилось? - Во-первых, когда мы подъезжали, и потом, когда ночью пили на крыше чай [Там же. С. 257]. Отъезд родственников составляет заключительное фабульное звено: вместе с исчезновением литературных типов иссякает и энергия сюжета. Как видим, в заключительном ответе продемонстрирован нулевой результат осуществленной поездки: все сколько-нибудь экзотическое, составляющее подлинную поэзию места, не укладывается в прокрустово ложе обывательского воззрения, а потому оказывается отброшенным за ненадобностью. В то же время еще раз подчеркивается предельно усредненная картина мира, где путешествие в Константинополь, теряя свои краски, становится элементом филистерской повседневности и быта. Шуточный фельетонный путеводитель, построенный на нелепом приезде родственников, выполнен в духе английской юмористической литературы. Легкий сюжет и опознаваемые характеры создают иллюзию полного присвоения пространства, а повествователь, точно сошедший со страниц «Пиквикского клуба», будучи праздным лицом, существующим вне привычных иерархий (не дипломат, не доброволец и не военный), воспринимался, по всей видимости, в рамках привычной национальной и социальной идентичности. Этот рассчитанный, по-видимому, эффект, превращал шуточный текст в популярное пособие для цивилизованного туриста: развлекая читателя, анонимный автор в то же время настойчиво, но ненавязчиво давал точные представления о некогда заповедном Константинополе. Этим, в частности, объясняется специфика повествования, балансирующего между привычным имперским полюсом и совокупной карикатурой, в которой отразились все пороки и глупости современных русских туристов. Приведенные выше примеры, равно как и последний разбор фельетона, показывают разнообразные прагматические установки, реализуемые русским толстожурнальным травелогом. Как известно, травелоги довольно часто являлись элементами тиражной продукции, то многократно воспроизводя некогда сказанное и описанное (включая прямые заимствования из путеводителей), то представляя апробированный инструмент идеологического влияния редакции и определяя мировоззрение читателя, то «заполняя» пустые места, порой неожиданно возникающие лакуны в толстых журналах. Тем не менее совершенно разные по своему качеству, собранные вместе, они позволяют с большей точностью реконструировать социальные и идеологические задачи, стоящие перед изданием в целом. Очевидно, что, открывая перед читателем возможность социального освоения пространства и моделируя его через стереотипы и универсалии, автор травелога мог в любой момент перейти от такого социального и эмпирического проектирования к идеологическому. В этом случае за освоением пространства неминуемо следовало его присвоение, построенное на идеологических координатах. В то же время травелоги «Русского вестника» входят в интенсивное взаимодействие с иными жанрами беллетристики и публицистики, следствием чего становятся как изменение контуров периферии, так и трансформация жанрового ядра. Этим, возможно, и определяется, с одной стороны, исследовательская оптика, позволяющая рассматривать травелоги и с точки зрения их поэтики (т.е. как художественные тексты), и с точки зрения нарратива (как высказывания в широком смысле этого слова), и с точки зрения прагматики (как элементы публицистического дискурса) и произвести демаркацию между вершинными, или классическими, образцами путевой прозы (от Карамзина до Гончарова) и периферийной продукцией, часто отличающейся злободневностью, но бесполезной с точки зрения эстетических задач. Таким образом, очерки, письма, путевые заметки - разнообразные жанровые формы, репрезентирующие событие путешествия, безусловно, делали читателя сопричастным мировой хронике, по-своему синхронизируя биографическое время с фундаментально-историческим [39]. Сказанное выше позволяет рассматривать их в первую очередь как элементы социального и идеологического проекта, при реализации которого задачи эстетики становились чем-то второстепенным, уступая место прагматике, что, в сущности, сближает рассмотренные травелоги «Русского вестника» с публицистикой изучаемого периода.

Скачать электронную версию публикации