The Caucasian plot of Leo Tolstoy.pdf Тема Кавказа присутствует в творчестве Л.Н. Толстого с 1850-х по 1900-е гг. Вопрос об отношении писателя к войне на Кавказе и изображение коренного кавказского населения при всей изученности творчества Толстого во многом остается открытым. Бесспорным в истории изучения этого вопроса является указание на три хронологических этапа в обращении писателя к теме: 1) 1851-1862 гг. -время пребывания Толстого на Кавказе, непосредственное участие в военных действиях («Набег», «Рубка леса») и завершение этого этапа написанием повести «Казаки»; 2) 1872 г. - создание рассказа «Кавказский пленник»; 3) 1896-1904 гг. - время работы над «Хаджи-Муратом». Все три периода отмечены огромным интересом Толстого к горцам, но содержание этого интереса и характер описания меняются в соответствии с эволюцией художественного сознания писателя. I В период пребывания Толстого на Кавказе (1851-1854 гг.) и в последующее десятилетие его внимание сосредоточено на доброжелательном интересе к горцам - их этнографии и фольклоре. На Кавказ Толстой приехал прекрасно подготовленным в Казанском университете, где он изучал арабский и турецко-татарские языки; брал уроки восточных языков у профессора Мирзы Мамед-Али-Кезам-Бени (1802-1870), известного востоковеда, который считал, что нельзя изучать язык народа, не вникая в своеобразие народного быта, нравов, обычаев [1]. Толстой собирает, записывает песни, сказки, проникаясь глубокой симпатией к горцам. Позже он пошлет А.А. Фету образцы народного творчества, и тот переложит их в стихи. В круг близких друзей Толстого входят горцы из Старого Юрта - Садо Мессирбиев и чеченец Дурда. При этом Толстой принимает непосредственное участие в войне в качестве фейерверкера 4-го класса. Вопрос о понимании Толстым характера войны с горным Кавказом представляется сложным и не имеет однозначного решения. В течение XVIII - первой половины XIX в. происходила колонизация Кавказа в форме сражений, набегов, истребления (вырубки) леса. Толстой попал в хорошо отработанную систему угнетения, где жестокие формы истребления нивелировались картинами мирного сожительства горцев и русских на завоеванной территории. Так, в IV главе «Казаков» Толстой пишет о родстве гребенских казаков с чеченцами, завязавшемся с того времени, когда «староверы бежали из России»: Живя между чеченцами, казаки перероднились с ними и усвоили себе обычаи, образ жизни и нравы горцев. Еще до сих пор казацкие роды считаются родством с чеченцами, и любовь к свободе, праздности, грабежу и войне составляет главные черты их характера. Щегольство в одежде состоит в подражании черкесу. Лучшее оружие добывается от горца, лучшие лошади покупаются и крадутся у них же. Молодец казак щеголяет знанием татарского языка и, разгулявшись, даже со своим братом говорит по-татарски [2. Т. 3. С. 164-165]. К тому же в сознании Толстого оппозиция русских и горцев в момент пребывания его на Кавказе была заслонена философскими и нравственными исканиями реального, неромантизированного Кавказа на русском материале. В «Набеге» и «Рубке леса» он создает очерки типов русских солдат и офицеров как демонстрацию антитезы естественной и искусственной (выдуманной, романтической) жизни. Воплощение естественности Толстой находит в природе, в поведении простых людей (солдат, офицеров), свободных от романтической аффектации в духе Марлинского. Сражающиеся горцы фигурируют под названием «неприятель»: «Неприятель, не дожидаясь атаки, скрывается в лес и открывает оттуда ружейный огонь»; или: «В это время с быстрым неприятным шипением пролетает неприятельское ядро и ударяется во что-то, сзади слышен стон раненого» [2. Т. 2. С. 24-25]. Но при этом Толстой фиксирует грабительский характер войны русских: Там рушится кровля, стучит топор по крепкому дереву и выламывают дощатую дверь; тут загорается стог сена, забор, сакля, и густой дым столбом поднимается по ясному воздуху. Вот казак тащит куль муки и ковер; солдат с радостным лицом выносит из сакли жестяной таз и какую-то тряпку; другой, расставив руки, старался поймать двух кур, которые с кудахтаньем бьются около забора; третий нашел где-то огромный кумган с молоком, пьет из него и с громким хохотом бросает потом на землю [Там же. С. 26-27]. Сложность позиции Толстого и героя его в вопросе о характере войны между русскими и горцами дважды закрепляется в прямых генерализациях. Первая появляется в описании «таинственной прелести звуков ночи»: Природа дышала примирительной красотой и силой. Неужели тесно жить людям на этом прекрасном свете, под этим неизмеримым звездным небом? Неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобным? Всё недоброе в сердце человека должно бы, кажется, исчезнуть в прикосновении с природой - этим непосредственнейшим выражением красоты и добра [Там же. С. 21]. Второй раз в рассказе «Набег» вопросительная интонация снимается отказом принять «победный кураж русских»: Зрелище было истинно великолепное. Одно только для меня, как человека, не принимавшего участия в деле и непривычного, портило вообще впечатление, было то, что мне казалось лишним -и это движение, и одушевление, и крики [Там же. С. 26]. Понимание несправедливости войны прямо зафиксировано в записи дневника от 6 января 1853 г.: Война такое несправедливое и дурное дело, что те, которые воюют, стараются заглушить в себе голос совести. Хорошо ли я делаю? Боже, настави меня и прости, ежели я делаю дурно [Там же. Т. 21. С. 85]. В процессе работы над «Казаками» у Толстого в отношении горцев вырабатывается концепция, построенная на включении народа Кавказа в общечеловеческое пространство. Во многом это была следствием чтения Гомера, усвоением гомеровского уравнивания людей разных национальностей и религий в развитии человеческого общества. Один из приемов Толстого, ведущий традицию от Гомера, - хиазм в построении глав. Известно, что работа над «Казаками» продолжалась в течение 10 лет. Толстой разрабатывал сотни набросков характеров, сцен, многие из которых переписывались, переставлялись. «Такая перекладка листов из рукописи в рукопись была одним из приемов работы Толстого, причем очень часто, перенося отдельные листы и целые главы, он придавал тексту иную последовательность» [3. С. 372]. Исследователь Пауль Фридрих в работе «Толстой, Гомер и генотипическое влияние» [4] показал, что в результате перестановок первая часть повести (I, II и III главы) оказались хиазматичны трем последним главам (XLII, XLI и XL). Глава III, замыкающая первую часть, и глава XL, начинающая финал повести, означившийся крахом Оленина, соотносятся по роли пейзажа и появлению в этих главах одного из древних народов Кавказа - ногайцев. Две главы - III и XL - обнимают счастливое пребывание Оленина на Кавказе. Глава III - кульминация первой части: глава I -отъезд Оленина из Москвы, он на пороге новой жизни; глава II -«воспоминания и мечты» в пути, и глава III - явление Кавказа, кавказских гор перед Олениным. Важной деталью этой главы является тот факт, что на горы Оленину указывает ямщик-ногаец: Утро было совершенно ясное. Вдруг он увидал, шагах в двадцати от себя, как ему показалось в первую минуту, чисто-белые громады с их нежными очертаниями и причудливую, отчетливую воздушную линию их вершин и далекого неба. И когда он понял всю даль между им и горами и небом, всю громадность гор, и когда почувствовалась ему вся бесконечность этой красоты, он испугался, что это призрак, сон. Он встряхнулся, чтобы проснуться. Горы были всё те же. - Что это? Что это такое? - спросил он у ямщика. - А горы, - отвечал равнодушно ногаец [2. Т. 3. С. 162]. Чрезвычайно важно, что у Толстого причастным к красоте, открывшейся взору Оленина, оказывается равнодушный, безымянный ногаец44 . Глава XL - начало краха Оленина: Марьяна, Лукашка и другие казаки не признали в нем своего товарища, Оленин чувствовал с их стороны равнодушное презрение. Этому состоянию недоумения и одиночества соответствует пейзаж, как и в главе III, но на этот раз дается картина бескрайней голой степи: Солнце только что начинало подниматься. В верстах трех от станицы со всех сторон открылась степь, и ничего не было видно, кроме однообразной печальной, сухой равнины, с испещренным следами скотины песком, с поблекшею кое-где травой, с низкими камышами в лощинах, c редкими, чуть проторенными дорожками и с ногайскими кочевьями, далеко-далеко видневшимися на горизонте. Во всем поражало отсутствие тени и суровый тон местности [2. Т. 3. С. 292]. Степь столь же величественна, как горы, но отличается своей суровостью и прозаичностью. И в этой степи Оленину встречаются только ногайцы: По всей степи, верст на восемь дороги, они встретили живого только одну ногайскую кибитку, которая, будучи поставлена на арбу, медленно двигалась в версте от них. Это был ногаец, переезжавший со своим семейством с одного кочевья на другое. Еще встретили они в одной лощине двух оборванных скуластых ногайских женщин, которые с плетушками за спинами собирали в них для кизяка навоз от ходившей по степи скотины [Там же. С. 293]. Бедные нищие ногайцы рисуются Толстым как ветхий вечный народ, которому дела нет до переживаний Оленина. Они являются частью самой природы - гор, степи - и значимы самим своим существованием. То есть Толстой, поверх основной идеи своего «Кавказского романа», связанной с духовными исканиями русского интеллигента, установил эпические рамки в восприятии Кавказа как пространства, духовно и фактически принадлежавшего горцам. В повести выводятся образы чеченцев, мстящих за убитого. Характерно, что их изображение связано с описанием земли: Абреки сидели под горой в болоте. Оленина поразило место, в котором они сидели. Место было такое же, как и вся степь, но тем, что абреки сидели в этом месте, оно как будто вдруг отделилось от всего остального и ознаменовалось чем-то. Оно ему показалось даже именно тем самым местом, в котором должны были сидеть абреки [2. Т. 3. С. 294-295]. Выделением этого пространства Толстой как бы подчеркивал природную, первозданную сущность горцев. При изображении брата убитого Лукашкой чеченца Толстой говорит о его «не ненависти, а холодном презрении к казаку»: «Брат убитого сидел не шевелясь и пристально глядел на тот берег. Он так ненавидел и презирал, что ему даже любопытного тут ничего не было» [Там же. C. 232]45. В описании его внешности Толстой сравнивает чеченца с сильной хищной свободолюбивой птицей: Он, точно подстреленный ястреб, весь в крови (из-под правого глаза текла у него кровь), стиснув зубы, бледный и мрачный, раздраженными, огромными глазами озираясь во все стороны, сидел на корточках и держал кинжал, готовясь еще защищаться [Там же. С. 296]. Следует добавить, что герой «Казаков» разделяет глубокую симпатию к горцам, высказываемую казаком Ерошкой. Но при этом очевидно, что Толстой, вступивший в полемику с романтическим изображением Кавказа, не нарушающий принципов реалистического изображения горцев, тем не менее дает их в несколько идеальном плане, подчеркивая самобытность, дикость, сильные чувства или природную сущность. В этой «реалистической демонизации» отразился момент лично Толстым переживаемого чувства вины перед притесняемым Кавказом, невозможности разрешить проблему свободы и неволи. II Новое обращение к кавказской теме произошло в 1872 г. Этот период, после завершения «Войны и мира» и начала работы над «Анной Карениной», отмечен в жизни и творчестве Толстого началом перехода на позиции патриархального крестьянства и пересмотром эстетических установок: он отказался от манеры писать по-старому, широко и субъективно, увлекается древнегреческими авторами и народным творчеством. Читает в оригинале Платона, Эзопа, Ксенофонта, Гомера. В письме к С.С. Урусову в конце декабря 1870 г. Толстой замечает: Я ничего не пишу. Занят же страстно уже три недели греческим языком. Дошел я до того, что читаю Ксенофонта почти без лексикона. Через месяц же надеюсь читать так же Гомера и Платона [2. Т. 18. С. 692]. В феврале 1871 г. он пишет А.А. Фету: ... с утра до ночи учусь по-гречески. Я ничего не пишу, а только учусь. Невероятно и ни на что не похоже. Но я прочел Ксено-фонта и теперь a libre ouvert читаю его... Как я счастлив, что на меня бог послал эту дурь. Во-первых, я наслаждаюсь, во-вторых, убедился, что из всего истинно прекрасного, что произвело слово человеческое, я до сих пор ничего не знал, как и все в-третьих, тому, что я не пишу и писать дребедени вроде «Войны» я никогда не стану. И виноват, ей-богу, никогда не буду. Ради Бога, объясните мне, почему никто не знает басен Эзопа, ни даже прелестного Ксе-нофонта, не говоря уже о Платоне, Гомере, которые мне предстоит... [2. Т. 18. С. 693-694]. «Писать ему хочется, - записывает в дневнике от 27 марта 1871 г. С. А. Толстая. - Мечтает о произведении столь же чистом и изящном, где не было бы ничего лишнего, как вся древняя греческая литература» [6. С. 438]. Толстой пишет рассказ «Кавказский пленник» для «Азбуки», первоначально печатает в журнале «Заря», а затем помещает в «Четвертую русскую книгу для чтения». В произведении на первый план выдвинута пушкинская традиция, к которой у писателя диалектически сложное отношение. Толстой разделяет пушкинскую симпатию к горцам, к Кавказу, что предопределило заглавие рассказа, как и поэмы Пушкина: изображение сюжета о спасительной любви черкешенки к русскому, ряд деталей в описании природы [7. C. 35]. Однако Толстой вступает в полемику с Пушкиным в изображении горцев и способов письма. «Я изменил приемы своего писания и язык, но, повторяю, не потому, что рассудил, что так надобно. А потому, что даже Пушкин мне смешон.», -пишет он в письме к Н.Н. Страхову в марте 1872 г. [2. Т. 18. С. 706]. Толстой ищет простые, первозданные, народные формы отношения, лишенные всякой болезненности. Такими качествами отличалась древнегреческая литература. Моделью для «Кавказского пленника» мог послужить «Анабасис» Ксенофонта. «Анабасис», или Отступление десяти тысяч» - главное произведение древнегреческого историка, в котором он описал отступление греческих наёмников-гоплитов из Мессопотамии на север к морю. Гибель персидского царя Кира оставила им нанятых греческих ратников в середине незнакомой, враждебной страны. Фактически греки оказались в плену у кардухов, армян, тиохов, халибов - народов, живущих в Малой Азии. «Кавказский пленник» восходит к «Анабасису» (как одному из источников) целым рядом совпадений - в выборе сюжета, манере повествования, характере описаний, пейзажей. Повествование в «Кавказском пленнике», как и в «Анабасисе», ведется от первого лица. Положение греческого войска, пробивающегося к морю, преодолевая сопротивление окружавших его врагов, как и образ мужественного и сильного Ксенофонта, соотносятся с сюжетом «Кавказского пленника» и образом Жилина. Сам Ксенофонт, известный военачальник-афинянин и писатель, предстал в книге спасителем греческого войска. В качестве одного из вновь избранных стратегов он входит в число предводителей отступающих греков . От него исходят лучшие, спасительные советы, он предводительствует в военных столкновениях, ведет ответственные дипломатические переговоры, опасные порывы забывших дисциплину солдат [8. С. 205-206]. Образ Ксенофонта отмечен победным началом. По словам М.С. Альтмна, у Толстого «Жилин - это какая-то действительно нескудеющая жила, он, как и подобает сказочному герою, выходящему из всех испытаний невредимым, неутомимо упорно живуч, всякое дело у него спорится, силушка по жилушкам у него, как у былинного богатыря, так и переливается» [7. С. 21]. М.С. Альтман указывает на связь образа Жилина с былинным героем, что вполне допустимо в новых исканиях Толстого, но не отменяет влияние греческого источника. Из разрозненных наблюдений о географических, климатических условий, из описания вооружения, образа жизни народов, в плену у которых оказались эллины, складывается яркая картина жизни Малой Азии на грани V-IV вв. до н. э. Так, Ксенофонт пишет о дерзости и храбрости кардухов: Кардухи были настолько проворны, что им удавалось убегать даже после того, как они подходили к эллинам на близкое расстояние. У них ведь не было другого оружия, кроме луков и пращей. Это прекрасные стрелы из лука, а величина их лука равнялась 3 локтям и длина стрел 2 локтям с лишним; во время стрельбы они натягивали тетиву, наступая левой ногой на нижнюю часть лука. Стрелы их пробивали щиты и панцири [9. С. 89]. Но одновременно Ксенофонт отмечает их жестокость, дикость в сравнении с эллинами. Объективность тона, простота и спокойствие изложения, отсутствие лишних слов и украшений в стиле при изображении как эллинов, так и их противников стали образцом для Толстого. В «Кавказском пленнике» горцы рисуются в общечеловеческом плане, но, в отличие от «Казаков», лишены идеализации. Им свойственны пороки и недостатки, как любой нации. Так, в главе I рассказа два раза в отношении горцев встречается определение «вонючие»: «вонючие татары», «вонючая татарская спина». Это восприятие Жилина, но оно воспринимается как истинное на фоне тех страданий, которые переносят Жилин и Костылин. Татары у Толстого жестоки в обращении с пленниками - людьми ли, лошадьми ли. За взрослыми следуют дети: «. окружили Жилина, пищат, радуются, стали камнями пулять в него». Неприязнь к русским усиливается религиозными представлениями (история старика, убившего сына за переход того к русским). Но вместе с тем татары наделены у Толстого достоинствами нравственного порядка. Жилину помогает бежать татарская девочка Дина. В неторопливой манере прослеживается история ее отношений с пленным. Вначале испуганное детское любопытство, потом, тронутая его куклами, она проникается к нему интересом, а затем великодушно помогает ему бежать. Основа всего - сострадательное чувство к человеку: «Помолчала, посидела и говорит, - Иван! тебя убить хотят А мне тебя жалко» [2. Т. 10. С. 227]. Толстой наделяет своего рассказчика, обыкновенного среднего русского офицера, необычайно зорким глазом и даром наблюдательности. Так, в повесть входят объясняющие характеры татар описания жилища, еды, одежды, нравов, природы. Это картины, имеющие реальные источники, увиденные и собранные Толстым в 1850-е гг. во время его пребывания на Кавказе. Структурно же они, по манере письма, выполнены в 1870-е гг. и напоминают «Анабасис» Ксенофонта. Например, описание жилища: Ксенофонт Дома здесь были подземные, с верхним отверстием наподобие отверстия колодца, но широкие внизу Впуски для скотины были вырыты в земле, а люди спускались вниз по лестнице. В домах находились козы, овцы, коровы и птицы со своими детенышами; весь скот питался в домах сеном. Там хранились также пшеница, ячмень, овощи и ячменное вино в кратерах. В уровень с краями сосудов в вине плавал ячмень, и в него воткнут был тростник, больших и малых размеров, но без коленцев, кто хотел пить, должен был взять тростник в рот и тянуть через него вино [9. C. 99]._ Толстой Горница хорошая, стены глиной гладко вымазаны. К передней стене пуховики пестрые уложены, по бокам висят ковры дорогие; на коврах ружья, пистолеты, шашки - всё в серебре. В одной стене печка маленькая вровень с полом. Пол земляной, чистый, как ток, и весь передний угол устлан войлоками; на войлоках ковры, а на коврах пуховые подушки [2. Т. 10. С. 213]. Дело не в простой схожести реалий быта: разные эпохи, разные народности. Картины сближаются тоном, точным, почти научным характером описания; здесь нет места субъективности. Обращает на себя внимание синтаксис предложений: за подлежащим (или отсутствием его) следует неопределенно-личное сказуемое, предполагающее множественное число в лице создателя. Толстой придавал огромное значение языку: «Я написал совсем новую статью в «Азбуку» - Кавказский пленник. Это образец тех приемов и языка, которым я пишу и буду писать для больших» [10. С. 278-279]. Особого внимания заслуживает описание природы в «Кавказском пленнике». Близость можно отметить в выборе типа местности: горы, покрытые лесом, ущелья, долины. Природа у Ксенофонта, помимо описания интерьера, служит ритмообразующим элементом повествования. Например, описание из II главы IV книги: Между тем наступил вечер, и стратеги приказали добровольцам наскоро поесть и отправиться в путь . Условились, что в случае, если удастся занять вершину, они ночью будут отражать ее, а с наступлением утра дадут трубный сигнал и тогда занявшие вершину пойдут на тех врагов, что сторожат находящийся на виду перевал, а остальные эллины, снявшись с места, поспешат на помощь. Сговорившись таким образом, они в числе 2000 человек отправились в путь. Шел сильный дождь. А Ксенофонт повел арьергард к находившемуся на виду перевалу . Ночь эллины провели там, а на рассвете, молча, в боевом порядке пошли на врагов. Пал туман, благодаря чему они незаметно подошли на близкое расстояние, а когда эллины и варвары увидели друг друга, затрубила труба и, подняв боевой клич, эллины бросились на врагов [9. С. 86-87]. Краткие «врезки» описания природы у Ксенофонта не просто указывают время, но ритмически выстраивают процесс подготовки к бою. У Толстого подобный способ изображения природы выполняет еще и функцию психологического анализа, обретающего новые формы. Он имеет подчеркнуто объективный характер и распространяется равно на Жилина и на девочку, на Жилина и преследующих его татар. В последней главе рассказа Толстой сравнивает глаза Дины с «звездочками»: «Глазенки так и блестели, как звездочки». Это сравнение дублируется в описании вечера: «Вот сидит вечером Жилин и думает: «что будет?» Всё поглядывает вверх. Звезды видны, а месяц еще не всходил» [2. Т. 10. С. 227]. Через абзац образ Дины и образ звездного неба сомкнутся: «Поглядел вверх, - звезды высоко на небе блестят; и над самою ямой, как у кошки, у Дины глаза в темноте светятся» [Там же]. С этого момента образ звездного неба (с красным заревом, с месяцем) становится у Толстого, как у Ксено-фонта, ритмообразующим, отмеряющим и знаменующим этапы его побега и погони татар. Оглянулся Жилин, видит - налево за горой зарево красное загорелось, месяц встает. «Ну, - думает, - до месяца надо лощинку пройти, до лесу добраться». пошел по дороге, - ногу волочит, а сам все на зарево поглядывает, где месяц встает. Дорогу он узнал. Прямиком пути верст восемь. Только бы до лесу дойти прежде, чем месяц совсем выйдет. Перешел он речку, - побелел уже свет над горой. Пошел лощиной, идет, сам поглядывает: не видать еще месяца. Уж зарево посветлело и с одной стороны лощины всё светлее, светлее становится . Идет Жилин, все тени держится. Он спешит, а месяц еще скорее выбирается; уж и направо засветились макушки. Стал подходить к лесу, выбрался месяц из-за гор, - бело, светло совсем, как днем. На деревьях все листики видны. Всю ночь шел. Уж стал месяц блестеть, роса пала, близко к свету, а Жилин до края леса не дошел [2. Т. 10. С. 227-228]. Завершением сюжета у Толстого стала встреча Жилина с казаками. Эту картину по содержанию (конец плена, обретение свободы), по напряженности эмоций и по сходству поэтических форм выражения можно соотнести с одной из кульминаций «Анабасиса», когда греки достигли моря, с которым связывали свою свободу: Когда солдаты авангарда взошли на гору, они подняли громкий крик. Услышав этот крик, Ксенофонт и солдаты арьергарда подумали, что какие-то новые враги напали на эллинов спереди, тогда как жители выжженной области угрожали им сзади Между тем крик усилился и стал раздаваться с более близкого расстояния, так как непрерывно подходившие отряды бежали бегом к продолжавшим все время кричать Вышел на край - совсем светло, как на ладанке перед ним степь и крепость, и налево, близехонько под горой, огни горят, тухнут, дым стелется и люди у костров. Вгляделся, видит: ружья блестят, казаки, солдаты. Обрадовался Жилин, собрался с последними силами, пошел под гору. А сам думает: «избави бог тут, в чистом поле, увидит конный татарин; хоть близко, а не уйдешь». Только подумал - глядь: налево на буг-солдатам, отчего возгласы стали громче, поскольку кричащих становилось больше. Тут Ксенофонт понял, что произошло нечто более значительное. Он вскочил на коня и в сопровождении Ликия и всадников поспешил на помощь. Скоро они услышали, что солдаты кричат: «Море, море!» и зовут к себе остальных. Тут все побежали вперед, в том числе и арьергард, и стали гнать туда же вьючный скот и лошадей. Когда все достигли вершины, они бросились обнимать друг друга, стратегов и лохагов, проливая слезы [9. C. 101]. ре стоят трое татар, десятины на две. Увидали его, - пустились к нему. Так сердце у него и оборвалось. Замахал руками, закричал, что духу своим: - Братцы! выручай! братцы! Услыхали наши, - выскочили казаки верховые, пустились к нему - наперерез татарам. Казакам далеко, а татарам близко. Да уж и Жилин собрался с последней силой, подхватил рукой колодку, бежит к казакам, а сам себя не помнит, крестится и кричит: - Братцы! братцы! братцы! Окружили его казаки, спрашивают: «кто он, что за человек, откуда?» А Жилин сам себя не помнит, плачет и приговаривает: - Братцы! Братцы! [2. Т. 10. С. 229-230]. Как пишет Б.М. Эйхенбаум, «"Кавказский пленник" - чистейшая графика. Это вовсе не подражание фольклору, а этюд, художественная задача которого состоит в чистоте и красоте рисунка, в четкости линий, в ясности и элементарности сюжета. Нет никакой психологической раскраски, никаких отступлений в сторону, никаких описательных подробностей» [11. С. 72]. Б.М. Эйхенбаум говорит о греческом компоненте в рассказе: «Недаром Толстой так увлекался Гомером: получилось нечто вроде миниатюрной «Одиссеи», противостоящей не только современной литературе, но и собственной грандиозной «Илиаде» - «Войне и миру» [Там же. C. 73]. Таким образом, ориентация Толстого на греческие источники, в том числе и «Анабасис» Ксенофонта, делала объективность в изображении как русских, так и горцев условием художественности. III Третий этап обращения к кавказской теме падает на рубеж веков - 1896-1904 гг. Толстой создает повесть, в которой главным героем выступает чеченец, «знаменитый своими подвигами наиб Шамиля» [2. Т. 14. С. 24] Хаджи-Мурат. Толстой связал судьбу Хаджи- Мурата с российскими проблемами, тем самым концепция личности героя приобрела эпический масштаб и трагическая судьба его получила общероссийский характер. Толстой показал, что Хаджи-Мурат обстоятельствами самой жизни поставлен в безвыходное трагическое положение. С одной стороны, давление русских, ненавидимых горцами. В главе XVII описан аул, разоренный набегом, - разрушенные сакли, убитые, сожженные ульи, загаженный фонтан, испуганные дети и женщины: О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения [2. Т. 14. С. 99]. Толстой делает различие в русских. Вина падает на царя и весь его генералитет. Он рисует простых солдат, которым приказывали совершать набеги, описывает жизнь и смерть добродушного солдата Авдеева, жизнь мужиков в деревне, дружбу Хаджи-Мурата с офицером Бутлером, симпатизирующую ему Марью Дмитриевну, показывая их подневольность и зависимость от Воронцовых, Чернышева, Лорис-Меликова, самого царя Николая I. Челядь вокруг императора и он сам изображаются как бездушная машина лжи, равнодушия, игры мелких самолюбий и деспотических решений. С другой стороны, кровные враги Хаджи-Мурата - Гамзат и Шамиль, взявшие в свои руки Кавказ, укрепившись на народной ненависти к русским, управляющие без закона и справедливости. Семья Хаджи-Мурата оказалась в плену Шамиля. Зажатый между двумя этими силами, Хаджи-Мурат мучительно колеблется и. погибает. Изображения Николая I и Шамиля даются параллельно, подмечается сходство их - в неограниченности власти и равнодушии к судьбам людей. Так, в портрете Николая I и Шамиля Толстой подмечает общее выражение - безжизненность лица. «Холодно поздоровавшись и пригласив сесть Чернышева, Николай уставился на него своими безжизненными глазами [Там же. С. 88]. С безжизненным взглядом, с выпяченною грудью и перетянутым выступающим из-за перетяжки и сверху и снизу животом, он вышел к ожидавшим, и, чувствуя, что все взгляды с трепетным подобострастием обращены на него, он принял еще более торжественный вид. Встречаясь глазами с знакомыми лицами, он, вспоминая кто - кто, останавливался и говорил иногда по-русски, иногда по-французски несколько слов и, пронизывая их холодным, безжизненным взглядом, слушал, что ему говорили [2. Т. 14. С. 92]. Та же черта отмечается Толстым у Шамиля, например, при въезде его в Ведено: Хотя Шамиль и узнал среди дожидавшихся его много неприятных ему лиц и много скучных просителей, требующих забот о них, он с тем же неизменно каменным лицом проехал мимо них.» [Там же. С. 105]. Контрастом им описан Хаджи-Мурат. Толстой акцентирует внимание на детской улыбке героя, покорявшей женские сердца. Хаджи-Мурат ответил улыбкой на улыбку, и улыбка эта поразила Полторацкого своим детским добродушием. Полторацкий никак не ожидал видеть таким этого страшного горца. Он ожидал мрачного, сухого, чуждого человека, а перед ним был самый простой человек, улыбнувшийся такой доброй улыбкой, что он казался не чужим, а давно знакомым приятелем [Там же. С. 46]. Он немного понимал по-русски, но не мог говорить, и когда не понимал, улыбался, и улыбка его понравилась Марье Васильевне так же, как и Полторацкому [Там же. С. 48]. Хаджи-Мурат улыбнулся той особенной, детской улыбкой, которой он пленил еще Марью Васильевну [Там же. С. 67]. Это «детское доброе выражение» в складках посиневших губ запечатлелось на лице погибшего Хаджи-Мурата. Одухотворенность сурового лица дополняется упоминанием о «быстрых черных» глазах героя, красота которых победно и трагически дублируется описанием глаз восторженного мальчика, сына Садо: «Навстречу ему из двери быстро вышел лет пятнадцати мальчик и удивленно уставился черными, как спелая смородина, блестящими глазами на приехавших» [Там же. С. 25]. Такие же глаза были у сестры мальчика: «.такие же черные, смородинные глаза, как у отца и брата, весело блестели в молодом, старавшемся быть строгим лице» [Там же. С. 28]. И при описании разоренного русским набегом аула Толстой пишет о судьбе «того красивого, с блестящими глазами мальчика, который восторженно смотрел на Хаджи-Мурата»: «Он был проткнут штыком в спину» [2. Т. 14. С. 98]. Образ Хаджи-Мурата обретает в повести романный статус [12. C. 7]. Герой изображается в самый решительный момент его жизни: в финале он действует, выходя из состояния томительного ожидания и колебаний. Но на протяжении всей повести Хаджи-Мурат предстает типом героя, характерным для русской жизни конца XIX в.: трагическое лицо, поставленное в ситуацию отсутствия выбора, а потому обреченное на напряженные колебания. Толстой возводит Хаджи-Мурата в романный тип целым рядом приемов, наделяя героя мотивом воспоминаний, окружая историю рассказом о цветке репея и сопровождая его решительные минуты описанием соловьиного пения [13. С. 556-584]. Таким образом, в художественном мире Толстого образ Кавказа, коренных жителей края занимает важное место, он прошел глубокую и сложную эволюцию, прочертив движение нравственной и эстетической позиции писателя от пронизанного глубоким уважением и сочувствием изображения кавказских горцев как нескольких идеальных типов к пониманию их общечеловеческой природы и, наконец, возведению образа героя кавказской истории в ранг человека, в судьбе которого нашли отражение важнейшие особенности русской жизни конца XIX в.

Скачать электронную версию публикации