Soviet splinters: national discourse and its role in postsoviet "decolonization".pdf Советское культурно-политическое пространство представляло собой мозаику, скрепленную идеологией «дружбы народов». Но за маской дружбы скрывался клубок неразрешенных национальных вопросов, вылившихся впоследствии в межнациональные / межэтнические конфликты поздне- и постсоветского периодов. Вопрос о роли и месте разных наций в Российской империи и в СССР интересовал многих исследователей, и споры до сих пор не утихают. О национальной политике и определении СССР как особой империи писали западные и российские ученые [1-8]. Обращусь к самым популярным из них. Андреас Каппелер в книге «RuBland als Vielvolkerreich. Entstehung - Geschichte - Zerfall / Россия как многонациональная империя. Возникновение. История. Распад» (1992, на русский язык переведена в 1997 г.) рассматривал СССР как наследника Российской империи в рамках единого поля - «советской полиэтнической империи». Он обратил внимание на то, что история России зачастую неверно воспринималась исключительно как национальная история русских57 . Терри Мартин в книге «The Affairmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923-1939 / Империя "положительной деятельности". Нации и национализм в СССР, 1923-1939» (2001, в русском переводе вышла в 2011 г.), сфокусировав внимание на сталинском периоде, точнее на анализе мероприятий центральной власти по поддержке и развитию культур национальных меньшинств, продемонстрировал, вразрез с распространенным, особенно в постсоветский период, мнением, неверность представлений о подавлении малых народов «титульной» нацией58. В более ранней статье на эту же тему «Империя позитивного действия: Советский Союз как высшая форма империализма?» (2001, переведена и опубликована в 2002 г.) он пишет о том, что большевики проводили политику имперской деколонизации. Она сводилась к культивированию отдельной национальной идентичности и национального самосознания нерусского населения, целью которой было сохранение территорий Российской империи для формирования нового централизованного социалистического государства [10. С. 56]. Ступенями в деколонизации были образование национальных территорий, на которых говорили на собственных языках, открытие культурных учреждений, восстановление исторической памяти и издание классических произведений национальной литературы [Там же. С. 72]. Мартин приводит факты, когда представители национальных меньшинств обладали большими привилегиями, например, в продвижении по карьерной политической лестнице: всем нерусским было гарантировано покровительство, русские одни несли на себе тяжесть позитивной дискриминации. Советская политика действительно предусматривала самопожерво-вание русских в национальной сфере [10. С. 78-79]. Одновременно с работами Мартина вышла статья Дэвида Ч. Мура «Is the Post- in Postcolonial the Post- in Post-Soviet? Toward a Global Postcolonial Critique / Есть ли пост- в постколониальном и пост- в постсоветском?» (2001), в которой автор стремился дать определение Советскому Союзу как особому типу империи, употребляя термин «reverse-cultural colonization (обратно-культурная колонизация)» [11]. В статье также рассматривался национальный вопрос. Мур приходит к выводу, что в СССР проводилась политика упразднения привилегий для русских на юге и востоке бывшей Российской империи, и советская власть прикладывала большие усилия с целью развития индустрии, образовательной и медицинской сфер на «периферии»: строительство заводов, фабрик, школ, больниц, освобождение женщин из гаремов [Там же. С. 123]. Д.Ч. Мур подчеркивал антиколональный характер советской политики, целью которой было построение государства новой формации. В то же время российская исследовательница Мадина Тлостано-ва в книге «Жить никогда, писать ниоткуда. Постсоветская культура и эстетика транскультурации» (2004), определяя СССР как «трансимперское, транскультурное и транснациональное» пространство, говорит о чувстве «второсортности всех остальных этносов и народов - как живших внутри СССР, так и его полуколоний - социалистических стран» [12. С. 50]. Разновекторность недовольств как со стороны «титульной нации», так и со стороны «малых народов» формировала доманифест-ные формы межэтнического напряжения. Их причинами могли быть бытовой и неофициальный национализм, несправедливые, с точки зрения различных этносов, административные границы; факт проживания части этноса за границей СССР (как это имеет место в Азербайджане или на Западной Украине); ошибки регионального планирования; просчеты в культурной и языковой политике; нарушение пропорций представленности различных этносов в науке, культуре, административных органах; засекречивание информации, касающейся недавней истории; наконец, наследие сталинизма в виде различного государственно-правового статуса различных народов [13]. Свобода слова, провозглашенная в период перестройки и гласности, стала катализатором перерастания доманифестных форм межэтнического напряжения в манифестные. На поверхность всплыла ранее непозволительная советской политкорректностью агрессивная национальная и «псевдопатриотическая» риторика. Недовольства, обсуждавшиеся на бытовом уровне, при первой же возможности, предоставленной политической ситуацией, проявились в рамках официальной политики. В статье «Переписка из углов Империи» Константин Азадовский констатировал: камнем преткновения для советской Империи оказался именно национальный вопрос. Под ритуальные заклинания о «братской дружбе» и «добрососедских отношениях» национальное звено неуклонно слабело в цепи социализма. Взрывы национальной ненависти, потрясшие СССР в конце 1980-х годов (и продолжающиеся поныне), не приснились бы советскому человеку и в кошмарном сне. Первые попытки либерализации в СССР вызвали, с другой стороны, и всплеск националистических, «прорусских» настроений [14. С. 11]. Прецедент Итак, во второй половине 1980-х гг. мозаика «дружбы народов» разбилась о свободу слова, что получило свое отражение в литературе. Этот период, а именно 1985 г., оказался переломным. Тогда наметились две тенденции обращения центра к периферии и, наоборот, периферии к центру: первая - в контексте «дружбы народов», т. е. романтически-утопический подход как к Своим, вторая - в контексте выстраивания образа врага, суть которой сводилась к изображению Других как чуждых и виновных в неурядицах Своих. Первым наглядным прецедентом и примером новых тенденций явились два произведения, которые были опубликованы практически одновременно: «Грузинский альбом» (1985) Андрея Битова [15] и «Ловля пескарей в Грузии» (повесть датирована 1984 г., вышла в свет в 1986 г.) Виктора Астафьева [16]. Оба текста касаются грузинской тематики, которая стала традиционной для русской литературы на протяжении последних двух веков, и она же первой явилась полем моделирования нового подхода к уже устоявшемуся представлению. Для автора-рассказчика Битова Грузия - это своя страна, которая является частью русской культуры, и путешественник видит ее только сквозь русскую литературу [17]. Прогуливаясь по Тбилиси, он обращает внимание на то, что «буквы были хотя и грузинские, но даты - мои». Путешественнику воображается, что через него проходят три человека, и, по описанию силуэтов, они схожи с Пушкиным, Лермонтовым и Толстым. Грузия Битова - это перекресток времен и культур. Для астафьевского повествователя - это не страна, связанная с русской культурой, а чужая, восточная страна с неприемлемой для «цивилизованного» человека моделью поведения и отношений в социуме. В повести «Ловля пескарей в Грузии» Астафьев «удивительным образом собрал все сложившиеся в истории и в массовом историческом сознании антикавказские предубеждения и негативные стереотипы. Грузины были показаны как тупые, жадные, невежественные торговцы и жулики, думающие только о деньгах и обманывающие простодушных славян на просторах страны» [18. С. 107]. В повести все мотивы, ранее принятые для изображения Кавказа и Грузии, оказываются перевернуты: не богатая, а бедная природа; не щедрый, а жадный и деспотичный грузин. «Ловля пескарей в Грузии» стала причиной обвинений писателя в национализме [14. С. 5-7]. Национальный вопрос, особо остро поднятый в период перестройки, подтолкнул к перемоделированию подхода к литературным темам и образам59. Этому явлению, на мой взгляд, есть свое объяснение. Если основываться на литературном поле, а не на политическом, то становится понятно, что ближе к официальной дате распада СССР Россия, как и другие советские республики, уже начала выстраивать свой «новый» суверен вне связей с «колониями». Целенаправленное проявление негативного отношения и якобы недопонимания эмоционально-поведенческих моделей других этнических сообществ ставило своей целью оттолкнуть эти сообщества от представителя того народа, чьему перу принадлежали критические замечания. Всплеск национализма, вспоминая «Империю» Майкла Хардта и Антонио Негри (2000), был закономерностью и, более того, служил «деколонизации» в ментально-социальном смысле. Рассматривая современные произведения, важно обратить внимание на то, что не только «периферия» стремилась к независимости и самостоятельности от «центра», но и «центр» также стремился освободиться от связей с «периферией», что наглядно продемонстрировала астафьевская повесть. Итак, за «деколонизацией» стоял «национализм угнетенной нации»: «оказавшись в руках доминирующих групп, понятие нации поддерживает застой и реставрацию, а в руках угнетенных групп - это оружие перемен и революции» [22. С. 107]. В русской литературе постсоветского периода60 существует целый пласт малоисследованных произведений, которые дают материал для анализа способов «деколонизации». В этой группе текстов представлены различные ракурсы проявления отношений друг к другу, мотивированные установками на политическом уровне и стереотипами, существовавшими на бытовом уровне: взгляд русских жителей «центра» на народы бывших советских республик, а также на русских, проживающих на периферии; и взгляд жителей «периферии», т.е. бывших советских республик, на русских жителей «центра» и на русских в республиках; кроме того и взгляд друг на друга жителей разных национальностей на периферии. Произведения, к которым я обращусь ниже, и тексты, которые остались за рамками этой работы, позволили выделить несколько способов «деколонизации»: предъявление претензий, связанных с разными историческими событиями (например, завоевательная политика России, начиная с имперских времен), обвинения в недооцененности вкладов в индустриальную / образовательную / медицинскую сферы (например, эмиграция русских специалистов в советские республики), указания на отличия во внешности и на языковые отличия (например, акцент). «Деколонизация» является оборотной стороной нациестроитель-ства. Бенедикт Андерсон понимает под нацией «воображаемое сообщество», идентифицирующее себя как единство, исходя из общности языка, территории, внешне-физиологического типа [23]. Бернд Эстель в книге «Nation und Nationale identitat / Нация и национальная идентичность» (2002) писал о том, что нация ассоциирует себя с отдельной закрытой территорией как традиционной родиной или колыбелью народа, а также акцентирует существование собственной духовной культуры и связанной с ней гражданской идеологии (под ней понимается существование общих исторических воспоминаний, воплощенных в мифах или в общих символах и традициях) [24]. Анализ процесса «деколонизации», отразившегося в русской литературе, я выстрою по принципу группирования текстов соответственно вышеуказанным мотивам: тема оккупантов, тема недооценен-ности, тема языковых и внешних отличий. Практически все писатели, о произведениях которых пойдет речь, отталкивались от реальных событий, свидетелями которых они оказались. Автобиографичность является ведущей характеристикой текстов, связанных с темой постсоветских социально-политических изменений. «Оккупанты» или «миссионеры»? Соединение тем оккупации и недооцененности присутствует в повести Нины Бойко61 «Прощай, Сакартвело! Записки обывателя» (2005). Писательница обратилась не просто к теме русских в Грузии, а к теме перекрещивания двух «национализмов угнетенных групп» (Хардт, Негри): самих грузин и русских жителей Грузии. Повесть дает возможность выявить, как доманифестное межэтническое напряжение, существовавшее в обществе в основном на бытовом уровне и связанное с исторической несправедливостью и разницей культур, при первой же возможности огласки в середине 1980-х гг. переродилось в манифестное и проявилось на политическом уровне в виде антироссийских лозунгов и акций. Со стороны грузин открыто зазвучали упреки в оккупации и советизации Грузии, а со стороны русских - относительно робкие возражения по поводу недооце-ненности их индустриальной / цивилизаторской миссии. Обратившись к впечатлениям переселившейся с Урала русской женщины Нины, прототипом которой явилась сама писательница, Бойко помогает читателю понять изменение восприятия Грузии. Автор поместила свою героиню в гущу событий позднесоветского и постсоветского периодов на периферии. Благодаря Нине, ее беседам с жителями южной страны (русскими и грузинами) читатель знакомится с особенностями отношения к Грузии: сначала как к раю, где нет хамства и торжествует благополучие,62 затем, после погружения героини в бытовую среду, как к незнакомому миру, скрывавшемуся за «дружбой народов», в котором сложность отношения грузин к русским и русских к грузинам вскоре выльется в националистические лозунги. Итак, героиня Нины Бойко вспоминает историю своей семьи, приехавшей в 1968 г. с Урала в Грузию по распределению и оказавшуюся свидетельницей постсоветских столкновений в республике (грузино-абхазский, грузино-южноосетинский конфликты) и всех перипетий (9 апреля 1989 г., Гражданская война в Грузии), предшествовавших обретению независимости63. Семья была типичной для советской индустриальной миграции, или, как пишет С. Беляков, «нормальной "экономической" миграции» [26], официальным поводом которой являлось стремление помочь в развитии края. Супруг главной героини строил Худоги-ГЭС, а сама Нина вкладывала свои силы в образование, работая учительницей русского языка и литературы в школе. Но вскоре на смену старому советскому образу Грузии-рая пришло новое государство, в котором русским не находилось места. Для вскрытия причин межнациональной напряженности, переросшей в вооруженный конфликт, писательница выбрала прием диалога, в котором слова учительницы Нины передают распространенное мнение русского населения, а слова грузина соседа-скрипача Эмза-ри - точку зрения грузинского населения времен Гамсахурдия. В восприятии Нины из дружеского народа русские превратились для грузин в захватчиков, стремящихся их уничтожить. Это слышно и в словах Эмзари: «Мы не хотим, понимаешь, не хотим больше быть русскими!» [25. С. 123]. Культивируемая в советской памяти спасительная роль Российской империи в истории Грузии для грузин становится объектом забвения. Образ врага стал ассоциироваться с русскими. С ними же население связывало межнациональные конфликты: «Национальная рознь - последняя ставка имперской России!» [Там же. С. 135]. Информация, которая выливалась с грузинских телеэкранов, сводилась к оскорблениям и определениям «русские агрессоры и оккупанты», а в быту - «бродяги и маймуни» (с груз. «обезьяна»). Особо агрессивную роль в проявлении антирусских настроений, по мнению автора, проявляли женщины: Женский национализм еще гаже мужского, женская подлость еще ниже! Они сделали большую работу, они сорвали с места сотни русских людей, заставили уехать неведомо куда, они не жалели ни детей, ни стариков, не жалели могил. Они кричали: «Кто останется - будут батраками!» И они молились Богу, жгли свечи на митингах. Они и с Богом играли. И он не простил [25. С. 140]. «Национализм угнетенной нации» в Грузии проявлялся не только по отношению к русским, но и по отношению к самим грузинам. Это отражалось не на официально-политическом уровне, а на бытовом. Грузины в глазах русских жителей выглядели отсталым народом, который был «оцивилизован» после прихода Российской империи на их землю. Русские жены грузин по закоулкам говорили следующее: «Подлецы грузинские! Всю кровь выпили! Жили в дощатых поросятниках и продолжали бы жить, если бы не русские!» [Там же. С. 134]. В конце текста писательница стремится смягчить острые споры и сводит обвинения своей героини к критике политики (Гамсахурдия, Шеварднадзе, Горбачёва64), а затем приводит нейтральную точку зрения. На вопрос Нины, о том, действительно ли русские сильно ущемляли достоинство грузин, получает ответ от другого своего знакомого грузина: - Никто нас не ущемлял, - отмахнулся. - Если наш нейрохирург Датиашвили спас литовскую девочку, то о нем весь мир узнал, хоть он не в Тбилиси, а в Москве. А если наши мешочники таскаются по Союзу, то и стоят, чего стоят. Роланд дал мне веру. Что нам делить? Зачем делить? Зачем обязательно, чтобы свои и чтобы не свои? [Там же. С. 140]. Новые лозунги и настроения стали для рассказчицы неожиданными: произошла «трансформация» советского в русское, «дружба народов» оказалась маской. Нине непонятно, почему советская армия стала для грузин - русской, как будто другие народы в ней не служили, почему раньше грузины стремились получить образование в России, а сейчас говорят, что это было лишь модой. Советская установка на дружбу народов, в которой сформировалась писательница, сдерживает ее в изображении полного разрыва. Антирусские настроения она смягчает сюжетами о взаимопомощи грузин и 1 русских и отрывками текста, в которых отражаются сожаления по поводу проявления национализма. «Как же это произошло?» - является сквозным вопросом в тексте. Но все же «деколонизация» состоялась. В 1990-е гг. Грузию покинуло большое число русских и русскоязычных жителей. Заканчивается повесть отъездом семьи Нины. И несмотря на фразу «Не уехать отсюда - приросли» [25. С. 155], звучит обида65 и произносятся слова: «Прощай, Сакартвело!66» [25. С. 165]67. Темы исторической несправедливости и недооцененности становятся сквозными и у других авторов: у Вячеслава Морозова в повести «Цхинвал» (2007) и у Юрия Хабибулина «Фуршет на летном поле» (2012). Вячеслав Морозов (1954-2010)68, будучи журналистом и писателем, побывавшим в разных «горячих точках» советского и постсоветского пространства, создает произведение, основанное на собственных воспоминаниях. Повествование ведется от лица рассказчика, а в центре повести стоит главный герой, русский десантник, ставший позже журналистом, - Николай Горячев. В тексте воспоминания рассказчика переплетаются с его советами и умозаключениями, сделанными на основании путешествий по постсоветскому пространству. Если у Бойко мы знакомимся со взглядом русской «эмигрантки», т.е. взглядом изнутри, то у Морозова - со взглядом бывшего русского военного, для которого советские республики - это территория службы, на которой он должен выжить: находясь у армян, ты должен говорить, что прилетел сюда именно потому, что сочувствуешь армянам; будешь у азербайджанцев - говоришь то же самое про азербайджанцев. Но воздержись при этом от проклятий в адрес враждующей стороны - когда-нибудь может аукнуться! Грязи друг на друга они и сами выльют немало, когда начнут тебе рассказывать про свои несчастия. Личные эмоции - на самое донышко, под крышку люка, и - на большой амбарный замок! Запомни: там у каждого своя правда, за эту свою правду они и воюют, и не тебе вмешиваться в процесс и быть судьей. Россию и русских будут проклинать и те, и эти, и пятые, и десятые - это уже внедренная извне мода: русские виноваты во всем [27. С. 92]. Рассказчик не верит в естественное формирование межнациональной напряженности: упреки или обвинения в адрес России он считает навязанными. В любой бывшей республике Горячев видел перевертыш: «дружба народов» превратилась в конфронтацию между Россией и советскими республиками. Его путешествие - это география национализмов. Например, будучи на Украине с целью сделать репортаж об историческом событии - сносе памятника Ленину, главный герой первым делом интересуется, как сегодня следует отвечать на приветствия украинцев («Здоровеньки булы»?), чтобы избежать агрессии: - Щас по-другому, - кивнул шофер. - Ты кажешь: «Слава Вкраини!», а тоби кажуть: «Героям слава!» У Ивано-Франькивски одын хлопець-москаль нэ знав, що трэба отвитыть, дак його вбы-лы, - спокойно добавил он [Там же. С. 93]. «Деколонизация» для украинцев, впрочем, как и для других народов СССР, была связана с уничтожением символики, связывающей с прошлым: свержение памятника Ленину, сжигание партбилетов. Таким образом происходило, казалось, обретение независимости и восстановление исторической справедливости. На бытовом уровне «деколонизация» происходила путем исключения контактов с русскими, например, в такую ситуацию Горячев попал, пытаясь снять квартиру во Львове: Мыкола заколотил в дверь и стал громко объяснять, что гость хоть и из Москвы, но работает на американское телевидение. Повторил фразу еще пару раз. Дверь открылась. Хозяин теперь уже улыбался и так же жестом попросил пройти в комнату [Там же. С. 94]. Изменение настроений по отношению к «титульной» нации подтверждает начало деконструкции позднесоветского периода, когда культивировавшийся советской властью образ врага в лице США перерождается в образ друга, а образ России - наоборот, в образ врага. После Львова автор отправляет своего героя в Вильнюс, где происходило схожее: удостоверение сотрудника американской телекомпании стало служить русскому журналисту гарантом безопасности. Для жителей Литвы указанием на историческую несправедливость была дата «1939 год» - намек на пакт Молотова - Риббентропа, после которого в 1940 г. Литва вошла в состав СССР. Как и на Украине, в Литве на улицах появлялись лозунги «Оккупанты, вон из Литвы!» [27. С. 121]. Процесс деколонизации происходил теми же способами, как на Украине и в Грузии: претензии по поводу оккупации территорий и отказа от русского языка. - Ромас, прости, но ты вроде как издеваешься. Сам же знаешь, что сегодня в Вильнюсе поесть или что-то купить нелитовцу невозможно. В магазине спрашивают и отвечают только по-литовски [27. С. 101]. После Украины и Литвы Горячев прилетает в Грузию и, как оказывается, уже не в первый раз. Морозов, как в свое время и Андрей Битов [17], описывает приезд своего героя в южную страну как возвращение «домой», где его всегда ждут. В разговоре со своим грузинским другом Зурабом Горячев узнает об антирусских настроениях в Грузии, хотя надеялся, что народ не поддастся националистическим лозунгам «Грузия для грузин!» времен президента Гамсахурдия. Герой оказывается в схожей ситуации, как и на Украине или в Прибалтике. Здесь также звучат обвинения в адрес России как страны, оккупировавшей и русифицировавшей Грузию, и умалчивается помощь в развитии края (индустриализация, образование и медицина). Тема русских как оккупантов и обида на грузин из-за недооце-ненности вклада в развитие республики звучит в повестях и в разных главах романа «Патриоты и негодяи» Юрия Хабибулина69 . В центре всего творчества автора находится судьба 30-летнего русского мужчины с многозначительным для русско-грузинских отношений именем и фамилией - Сергей Есенин. Прототипом героя отчасти является сам писатель. Хабибулин дополняет галерею образов, представленную в ранее приведенных текстах: его герой не русский «эмигрант», как у Бойко, и не приезжий журналист, как у Морозова, а «грузинский» русский, т.е. русский парень, выросший и живущей в Грузии, уважающий устои страны и знающий грузинский язык. Хабибулин в его лице рисует образ некоего Робин Гуда, совершающего героические поступки и защищающего несправедливо обиженных70. В романе «Патриоты и негодяи» в главе «Апрель 89-го» (2007) Хабибулин констатирует изменения в обществе и обвиняет в этом асоциальные слои (уголовников, мошенников), почувствовавших ослабление власти из Москвы [29]. Криминальные элементы повлекли за собой массы. Самыми удобными для них лозунгами, объединившими население, стали: «Оккупационная армия - вон из Грузии!», «Русский Иван - убирайся домой!», «Грузия - для грузин!» Как и героиня Нины Бойко, Сергей, пережив все перипетии переломного времени, покидает Грузию, что становится главной темой рассказа «Фуршет на летном поле» (2012). И в тексте также звучит тема недооцененности вклада русских в развитие Грузии. Все негрузины вдруг стали изгоями - оккупантами, гостями, нахлебниками, несмотря на то, что десятки лет работали на этой земле, отдавая ей все свои силы, знания и умения [28. С. 234]. Прибегая к приему диалога «русского» и «грузина», как сделала и Бойко, Хабибулин вводит в текст сцену разговора, завязавшегося на летном поле [Там же. С. 238-239]. Здесь сталкиваются грузинский и русский взгляд на роль в совместной истории: бандиты-грузины обвиняли в оккупации Грузии, а русский вспоминал об оказанной помощи в защите от мусульман и свободе, которую, по его словам, Грузии дал Ельцин. - Ты же русский? - Русский. - Вот и должэн атвечать за то, что ваш Елцын надэлал. - За то, что Ельцин сделал Грузию независимой? - Сергей старался говорить спокойно. Парень в кедах, наоборот, пытался себя распалить и нес первое, что приходило на ум. - Нэт, за то, что русские захватили Грузию и командовали тут [28. С. 235]71. Разговор бандитов и русской жертвы можно охарактеризовать как разговор «заложников времени», в котором каждый пытался выжить: обвинения «малых» народов связаны с приходом русских на их землю, на что сами русские смотрели как на благородный труд и помощь. Национальный язык как индикатор Другой путь «деколонизации» связан с языком. В процессе выстраивания «нового» суверена язык является едва ли не основной определяющей чертой национального государства. Владение или невладение языком определяет причисление к своим или к чужим и, кроме того, объясняет претензии в адрес не знающих его жителей новообразовавшегося государства. Например, у того же Морозова можно прочесть: Но почему я знаю русский язык, а ты не знаешь грузинский? Ну, ладно, не ты, а те, кто много лет прожил в Грузии, они почему не знают? Что, ниже собственного достоинства?.. «Старший» брат не должен знать языка «младшего», да? [27. С. 109]. В период «дружбы народов» непозволительно было концентрировать внимание на акценте как на разделяющем и раздражающем факторе, идентифицирующем разные нации, а после развала СССР нерусская речь или нерусский акцент стали объектами агрессии и причиной проявления национализма. Хотя следует учитывать сложную языковую ситуацию в СССР, где человек, идентифицирующий себя как украинец, мог жить в России и не владеть украинским, так же могло быть с русским, проживающим в Азербайджане и не владеющим русским языком или говорящим с сильным акцентом. Произведения русской литературы постсоветского периода, к которым я обращусь ниже, демонстрируют три тенденции имитации акцента в тексте: первая - это введение акцента как знак подчеркивания национальной принадлежности (например, как в вышеприведенном диалоге у Хабибулина), вторая - как указание на недалекость и чуждость, а третья связана со стремлением развенчать стереотип о том, что люди, говорящие с акцентом, являются необразованными, дикими и принадлежат к криминалу. Тем самым, с одной стороны происходило отталкивание, а с другой - наоборот, стремление удержать в своем поле тех, кого широкие массы, основываясь на стереотипах, идентифицировали как чужих. Например, подтверждением сказанному служат «кавказский» акцент или особый стиль «кавказской» речи, которые использовались авторами в двух случаях: для сближения - поиска подхода к чужим, чтобы быть услышанными, донести до них информацию, или для отталкивания - констатации унизительного пренебрежения и закрепления образов как Других (Саид). Первый случай можно встретить в тексте Юрия Хабибулина. Главный персонаж его произведений Сергей Есенин имитирует грузинскую интонацию языка, прибегая к грузинским словам и апеллируя к местному этосу: - Батонебо (уважаемые), это раненый. Даже если он в чем-то виноват, его надо сначала вылечить. Потом разбираться. Может, вы ошиблись и это совсем не тот человек, о котором вы подумали. Кроме того, он еще совсем мальчишка, а вы все вашкацы (витязи), взрослые мужчины. Не годится взрослым мужчинам убивать детей. Неправильно это. Я тоже, как мужчина, не могу отойти [31. С. 147]. Целью выбора такого приема является желание Сергея защитить раненного 16-17-летнего грузинского парня от нападок своих же, у которых были иные политические взгляды. Акцент как повод агрессии нашел место в рассказе Николая Пчелина «Вечный жид» (2001). В нем автор пытается развенчать стереотипы, сложившиеся в российском обществе, о том, что для всех бывших народов СССР Москва - главный «обожествляемый» объект стремления и что кавказцы дики, а русские цивилизованны. В центре внимания находится история армянина-мигранта, родившегося в Спитаке и, как многие жители разных национальностей бывшего СССР, из-за политических и экономических проблем отправившегося в Россию в поиске заработка. Для рассказчика Москва была «русским Вавилоном», и он ощущал себя кроликом, прыгающим в пасть удаву. Приехав в Россию, чтобы избежать соучастия в армяно-азербайджанском конфликте, рассказчик сам становится объектом межэтнической неприязни. Он подвергается агрессии со стороны русского офицера в поезде Астрахань - Москва. Образованный дипломатичный кавказец, собирающийся почитать книгу, выдерживает нападки грубого недалекого пьяного русского прапорщика, который кичится военной мощью своей страны: На вторую ночь пути с полки, противоположной моей верхней, сорвался пьяный русский прапорщик, весь вечер накануне пристававший ко мне: «Куда едешь, хачык?». «Хачиками» русские шовинисты презрительно называют нас, армян, грузин, аджарцев, - всех кавказцев. Ничего бы обидного в этом не было, если бы не интонация, не акцент, которым они обязательно сопровождают свое «ха-чык». Хоть я по-русски говорю чище и правильнее этого вонючего толстозадого «куска» (так, я слышал, зовут их в армии за неугасимую и неутомимую страсть красть все, что ни попадя), ответить ему: «В Москву, кусок, в Москву!» - я не осмелился. Его налитые водкой свиные глазки были лишены мысли [32. С. 100]. Писатель так поворачивает сюжет, что пьяный русский прапорщик, считающий себя представителем «титульной» нации, не может быть сравнен даже с преступником, вором в законе, потому что тот находится над национальными различиями и определяет добропорядочность людей не по нации, а по поступкам. Пчелин вводит в текст сюжет о воре в законе Батоне (скорее всего, по национальности он грузин, потому что в России было несколько грузинских криминальных группировок, к тому же кличка Батон может происходить от грузинского «батоно» - господин), который разбил о голову человека бутылку, за то что тот обозвал «жидом» его адвоката Раскина. Акцент как знак принадлежности к чужим, но порядочным людям использован в романе Вячеслава Передельского «Перцев дом». Здесь фигурирует образ кавказца - грузина, что становится понятно по указанию на главного героя поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре»: Потомок «витязя» не заставил себя «долго» ждать. Их развелось в туманном городе как тараканов на кухне. Конечно, был он не в тигровой шкуре, добротном черном клифте, в традиционной кепке-аэродроме. - Понимаешь, ара... - Нэ ара я, - перебил витязь. - Нэ называй мэнэ так. - Кацо? - спросил Лева. - Значит, Ладо. - Шалва я. Тэбе чего? [33. С. 11]. Передельский, несмотря на ироничное повествование, в одном из сюжетов книги обращает внимание читателя на унизительное отношение к кавказцу. Писатель, как и предыдущие авторы, пользуясь приемом противопоставления, рисует образ жуликов, говорящих без акцента, и образ порядочного человека, говорящего с акцентом. Русские воры-аферисты обманным путем продают грузину не золотое, а медное кольцо. Здесь также автор стремится развеять стереотип о говорящих с акцентом как о дикарях и преступниках, тем самым желая удержать людей иных национальностей в многонациональном поле, создававшемся на протяжении многих лет. Внешность Третьим способом, который служит «деколонизации», кроме языка и обращения к истории, является концентрация внимания на особенностях внешности и стиля поведения. Национализм проявлялся к тем, кто не соответствует устоявшимся типажам какой-либо нации. Иногда проявление агрессии заканчивается плачевно. Юрий Хабибулин в повести «Небоевые потери» (2014) передал читателю одну из трагических историй. В ней рассказывается о благородном грузине, преданном своей стране и дружбе с русским Сан Санычем (капитаном Александром Александровичем Шабановым). Они вместе воевали в Афганистане. Здесь герои противопоставляются не просто по национальному признаку, но и по поколениям: старшее -советское и младшее - постсоветское. Молодое поколение видится автору аморальным, а старшее - воспитанным в высокогуманных ценностях. Оптимист Сан Саныч приютил и помогал из жалости спивавшемуся, обиженному на весь мир за безденежье и отсутствие счастья Лёнчику. Из-за бесчеловечности, ограниченности и распущенности жертвой Лёнчика стал друг Шабанова - грузин Дато Гве-нетадзе, спасший Сан Саныча в Афгане. И здесь акцент становится приметой образованности человека: Дато был военным переводчиком и журналистом, побывавшим после Афгана во многих горячих точках мира. Долгожданная встреча в кафе с дочкой Этери закончилась для Гвенетадзе смертью. Герой, спасшийся на многих войнах, умер от удара в голову пьяного неудачника Лёнчика, который, увидев кавказца в девушкой, не подумал о встрече отца с дочерью, а решил, что это «черножопый клеит их баб» [34]. Главной причиной случившегося стала неславянская внешность кавказца: Те, кто Дато не знал, легко могли принять его и за кавказца, и за араба, и даже за итальянца, настолько в нем переплелись характерные черты и признаки разных народов, среди которых другу приходилось подолгу жить и не выделяться [34] . Осуждая и обвиняя старшее поколение в появлении таких, как Лёнчик, писатель создает многозначный конец повести. Шабанов, не успевший защитить друга, взял вину на себя. Смена поколений в России повлекла за собой и разное отношение к Другим. Бытовой национализм, основанный на идентификации лишь по внешним признакам, нашел отражение и у Олега Ларина в сборнике сцен «Пятиречие» (2001). Писатель, как и Пчелин, противопоставляет кавказцам пьяного русского, с которыми ассоциируется образ врага, виновного в коррупции и худшем образе жизни. Кавказцы кажутся маленькими ростом, но коррупцией наносящими большой вред России: - Кавказские чурки вонючие! Ваши абреки сколько воруют? А мне нельзя? Ишь вы, азерблюды грузиноподобные! - услышал я хрипатый голос одноглазого. И через паузу - звуки схватки... сопение... собачий лай. - Вас надо в ошейник с намордником - и на цепь!.. Сами такие маленькие, а жрут... едрит твою навыворот» [35. С. 132]. Кажущаяся внешняя отсталость становится причиной нападок в рассказе «Жених» (2010) Елены Одиноковой. Здесь речь идет о жизни таджиков, мытарствующих в России. В восприятии русского таджики являются интеллектуально неразвитыми перевозчиками наркотиков и наркоманами: «Хуршед тупой». В сознании русских героев азиаты настолько незначительны, что служат фоном самоутверждения даже для представителей низшей прослойки общества: Единственная заслуга таджиков - в том, что они дешевле азе-ров. Они дешевле всех и не пьют. Они помогают любому русскому ваньке чувствовать себя хозяином большой страны. Даже русские бомжи считают, что они круче таджиков [36. С. 133]. Образ чужих связан не только с азиатами, но и с другими народами бывшего СССР. Кульминацией национализма, основанного на претензиях на историческую справедливость, служат слова-обвинения в отношении каждой нации. Автор выстроил сборный образ врага. И с каждым отдельным народом связана своя «вина» перед русскими. Обвинения в адрес Других являются оборонительной тактикой воображаемого рассказчика, за которой скрывается накопившийся за десятилетия страх быть «уничтоженными»: Татары дрючили - теперь у них от национальности остались одни фамилии. Грузины и евреи дрючили. Конкретно так. Полстраны отправили в лагеря, а потом еще полстраны продали. Почему-то никто даже не вспоминает, что страной руководил грузин - мол, русские сами себя истребляли, потому что это нация рабов и стукачей. Нет больше грузин и армян, нет татар и евреев, нет чукчей

Скачать электронную версию публикации