Foreign inclusions in the correspondence of Vasily Zhukovsky and Avdotia Elagina.pdf Переписка В.А. Жуковского и А.П. Елагиной представляет собой репрезентативный памятник словесной культуры России. Письма двух корреспондентов, по словам Э.М. Жиляковой, «являются ценнейшим документом истории русской философской, эстетической, педагогической и общественной мысли» [1. С. 662]. Корпус писем В.А. Жуковского и А.П. Елагиной насчитывает 394 текста 1813- 1852 гг. Наибольшую часть иноязычного текста в переписке составляют французские фрагменты, что обусловлено феноменом диглоссии в русском образованном обществе. С одной стороны, эти включения не выполняют той функции, которая характерна для иноязычных вкраплений (ИВ) в понимаемом нами смысле, поэтому французский язык переписки не входит в спектр нашего исследования. С другой стороны, русско-французской диглоссии XIX в. посвящен целый ряд работ [2-5], в том числе и ее специфике у Жуковского [6, 7]. В то же время переписка Жуковского с Елагиной содержит ИВ на немецком (70), английском (3), итальянском (2) и латинском (19) языках, что дает основание толковать их как значимые в плане поэтики и эстетики жанра дружеского литературного письма. Актуальность изучения многоязычия в эпистолярном дискурсе русских классиков определяется возрастающим в отечественной и зарубежной науке о литературе интересом к различным аспектам взаимодействия языков в тексте. Методологической базой для данной статьи являются работы в области мультилингвизма томской филологической школы жуковсковедения [6-10]. Говоря о владении языками обоих коммуникантов, нужно заметить, что Жуковский великолепно знал французский, немецкий, итальянский, английский и латинский языки; Елагина получила замечательное домашнее образование. Ее обучением занимались наставницы-француженки, немецкому языку и литературе ее учили особые педагоги, а также сам Жуковский, который определял круг чтения, переводов и характер занятий. Елагина владела английским и итальянским языками и выполняла с них переводы, среди которых «ДонКихот» Ж.-П. Флориана, рыцарская повесть из «Sagen der Vorzeit» Ф. Вебера, отрывки из мемуаров Х. Стеффенса, «Левана, или О воспитании» Ж.-П. Рихтера, «Жизнь Гусса» Ф. Боншоза, «Тысяча одна ночь», «Принцесса Брамбилла» Э.Т.А. Гофмана [11. С. 487]. Интерес к многоязычию отразился и в ее культурно-общественной деятельности. Так, с именем Елагиной связан один из самых известных литературных салонов XIX в.: «Приезжавшие в Москву знаменитости, русские и иностранные, являлись в салон Елагиной» [12. С. 204]. В переписке Жуковского и Елагиной особый интерес представляют обращения к немецкому языку. Немецкие вкрапления акцентируют значимые для жизнетворчества обоих собеседников концепты, связанные с семьей и дружбой, бытийно-философскими категориями и эстетикой романтизма, и становятся своего рода прецедентными текстами, складываются в целостный коммуникативный код эпистолярного диалога. Особо насыщен немецкими вкраплениями самый драматичный период переписки, связанный с надеждой Жуковского на союз с М.А. Протасовой, которому Елагина всячески способствовала. Бытийные концепты и интеретексты немецкой литературы обретают устойчивый ореол смыслов, становясь компонентами особой семиосферы жизнетворчества круга Жуковского. Так, Елагина 22 апреля 1815 г. пишет: « вы говорите, что расставание - хорошее дело, потому что оно сближает? Да, если брать в товарищи Einfalt und Wahrheit» [13. С. 62] (нем. «простоту и правду»). В этом же письме она цитирует К.М. Виланда: «Ein einziger Augenblick kann alles umgestalten!!» (нем. «Одно мгновение может все переменить»). Эту цитату Жуковский использовал в дерптских письмах-дневниках, обращаясь к М.А. Протасовой. Известно, что Елагина была знакома с дневником, а потому использовала цитату в качестве прецедентного текста. Однако прагматика высказывания Жуковского и Елагиной различна. Если в цитате поэта прослеживается надежда на счастливое соединение с возлюбленной, то племянница добавляет новый смысл. Она задается вопросами нравственного толка: можно ли в мгновение изменить хорошее, великость души и твердость. Воспоминания о Марии Протасовой красной нитью проходят в диалоге Жуковского и Елагиной. В новогоднее письмо к наступающему 1831 г. поэт включает отрывки из писем М.А. Протасовой к К. фон Зейдлицу, в которых она, предчувствуя скорую кончину, размышляет о своей жизни и дает наставления по-немецки. Использование немецкого языка в эпистолярии обусловлено несколькими факторами. Во-первых, Зейдлиц писал на родном языке, во-вторых, образовательная среда Императорского Дерптского университета, в котором преподавание велось на немецком языке, имела влияние и на коммуникацию в самом городе. Однако немецкий язык в эпистолярном диалоге Зейдлица с М.А. Протасовой и Жуковским имел не просто формальный статус: по замечанию Н.Е. Никоновой, в данном случае «обращение к адресату на родном языке означает, среди прочего, доверие и искренность пишущего» [14. С. 25]. В ответ на письмо Жуковского от 1 января 1831 г. Елагина также делится воспоминаниями о Маше, но переводит фокус на ее дочь Катю и просит, чтобы ее передали ей на воспитание: «Мы с вами бы поделились: - Die Mutter ist alt und schwach, die Tochter ist klein und schwach» [13. С. 359] (нем. «Мать стара и слаба, дочь мала и слаба»). В детях Елагина видит утешение и надежду на будущее. Так, в конце октября 1822 г. она советует Жуковскому прекратить горькие воспоминания: «Милый друг, прошедшее без будущего никуда не годится! Маша возвратила мне на минуту и то, и другое: но моя участь не дала мне и ее присутствием вполне насладиться» [Там же. С. 246]. Елагина приходилась Жуковскому племянницей и была его преданным другом и соратницей. Оба «принадлежали к одному типу людей той духовной культуры, где определяющей была проблема нравственного поведения и гармонического развития личности» [1. С. 636]. Семейно-дружеский союз В.А. Жуковского, М.А. Протасовой и А.П. Елагиной в письмах обозначается словом «Kleeblatt» (нем. «лист клевера», «трилистник») в переносном значении («неразлучная тройка»). Впервые это вкрапление появляется в конце письма от 4 декабря 1815 г.: «Kleeblat noch ein mal» [13. С. 143] (нем. «и вновь трилистник») как знак дружбы и признательности; завершает композицию письма клятвенное изречение, обращенное к Жуковскому «Selbst im Tod» (нем. «Даже в смерти»). Обсуждение горестных для семьи событий зачастую сопровождается переключением на немецкий язык, употреблением понятий-маркеров, символизирующих ценностные ориентиры и дорогие сердцу воспоминания и смыслы, которые призваны быть утешением в настоящем. Эмблема «Kleeblatt» вновь возникает как ассоциация, связанная с трагическими событиями 1829 г.: смертью Александры Воейковой и болезнью двух Екатерин, Мойер и Воейковой. В письмо к Елагиной Жуковский включает два фрагмента посланий К. Зейдлица о последних днях жизни и похоронах Александры Воейковой, написанных по-немецки. 3 апреля 1829 г. Елагина в ответ на это письмо говорит о себе: «Бедный третий листок нашего Kleeblatta! На что одна так отчуждена! Должна засыхать даже после их могилы!» [Там же. С. 331]. Еще через десять лет, 12 апреля 1839 г., Елагина просила Жуковского приехать к ней и передать ей «на мытарство» Е. Мойер и Е. Воейкову, поскольку «обе стали не совсем здоровы ; все горячо меня полюбили и не догадались сначала, что это оттого, что я (третий листок нашего Kleeblatt) берегу в себе души их матерей» [Там же. С. 448]. Так немецкое вкрапление «Kleeblatt» выполняет функцию ценностной самоидентификации, обозначает духовный союз, в воспоминании о котором авторы писем находят ду-шекрепительные силы. Дочь М.А. Протасовой, Е.И. Мойер, получила прозвище «Schneewittchen» (нем. «Снегурочка»). По признанию самой Е.И. Мойер, так называл ее А.П. Протасов, «потому что помнил, что ребенком я была очень бела» [15. С. 278]. Так ее называют и Жуковский, и Елагина. Подобные прозвища в духе арзамасской галиматьи являются типичными для эго-дискурса Жуковского, игровой и одновременно кодовый компонент их семантики подчеркивается благодаря использованию иностранного языка. Например, в путешествии по Германии в 1832 г. поэт нанял себе осла и дал ему ироническую кличку «Blondchen» (досл. «блондинчик»): « осел, которого я нанял на все время моего пребывания в Эмсе; зовут его Blondchen (белокурый)» [16]. Кроме того, сын Жуковского Павел получает шутливое прозвище «Herr Ochs» (нем. «Господин бык»). Об этом поэт пишет 13 октября 1845 г. А.О. Смирновой: «А Павел Васильевич так богатырски толст, что уже проименован мною: Herr Ochs» [17]. При этом сам Жуковский подписывается «Бык I». ИВ в переписке Жуковского и Елагиной репрезентируют контекст философско-эстетической традиции романтизма. Послания включают в себя важнейшие ее концепты, связанные с эстетикой чувствительности, как-то: «Heimweh» (нем. «тоска по родине») и «Sehnsucht» (нем. «страстное желание», «томление»). Понятие «Heimweh» возникло, как известно, в швейцарском диалекте в XVII в. как медицинский термин, обозначавший болезнь, тоску о родине, ностальгию. В эпоху романтизма оно было переосмыслено, прежде всего, в романах И.Г. Юнг-Штиллинга («Das Heimweh», 1794-1796) и У. фон За-лиса «Картинная галерея больных тоской по родине» («Bildergallerie der Heimweh-Kranke», 1800). В переписке Жуковского и Елагиной концепт «Heimweh» служит реализации мотива «милого края». Так, например, 11 июня 1815 г. поэт пишет из Санкт-Петербурга: «Знаете, что всякий ясный день, всякий запах березы производит во мне род Heimweh, так же, как и всякая красная кровля, покрытая черепицами, поневоле тащит все воображение туда, куда и хотеть не должно» [13. С. 87]. Елагина 25 декабря 1835 г., будучи вдали от дома, пишет: «Колокола на моей соседке Kreuzkirche таким праздничным звоном оглушают с пяти часов утра весь дом наш, что не знаешь, куда уйти от непобедимого Heimweh, который они назвонили» [Там же. С. 420]. Мотив тоски по родине также реализуется через упоминание музыкальных произведений: увертюр и антрактов Филоктета, созданных А.А. Плещеевым. Так, 26 июня 1815 г. Елагина пишет: «Есть какой-то постоянно повторяемый, который кажется национальною песнию Отечества Филоктета и который точно дает какой-то Heimweh обо всем, что любит» [13. С. 99]. Обращение к конститутивному в эстетике немецкого романтизма понятию позволяет актуализировать в живой коммуникации образ, получивший индивидуальное художественное измерение в литературном общении поэта и провиденциальное значение для его творческой биографии. Схожее место в исследуемом корпусе эпистолярных текстов занимает философия «Sehnsucht» / «томления», инспирированная важнейшей для эпохи романтизма теологической и философской концепцией, обозначавшей сердечное желание и стремление души, которому не суждено осуществиться; «это сильное желание чего-то ценного в сочетании с чувством печали, чего невозможно достичь, может быть связано с прошедшим и потерянным, или с будущим и надеждой» [18]. «Sehnsucht» фигурирует в письмах Елагиной, «томление» выражает как скорбь по ушедшим, так и желание скорой встречи. 7 мая 1831 г. она пишет: «Сегодня во сне видела вас; видела всех, кого уже не увижу, с такою полною радостью свидания, с таким совершенным забвением всех горестей разлук, что целое утро не могу отвязаться от такого томительного Sehnsucht, какое тяжелее всех воспоминаний» [13. С. 361]. Четыре месяца спустя она, сетуя на невозможность встречи, снова апеллирует к романтическому понятию: «Неужели вы на 28 дней не можете приехать ко мне? - Неужели весь мой Sehnsucht перенести в будущую жизнь?» [Там же. С. 366]. И, наконец, еще через три месяца «Sehnsucht» выражает одиночество: « только сына Царского, Пробудителя нету тут: а с этим нету, Бог знает, сколько связано лишения, и Sehnsucht, и одиночества» [Там же. С. 371], что, думается, вызвано переживанием трудностей, возникших у сына Елагиной Ивана Киреевского с изданием журнала «Европеец» и управлением расстроеным имением. Так, восходящее к немецкому романтизму понятие «Sehnsucht» связано в письмах Елагиной с личностью Жуковского, относится в равной степени к общему прошлому, сопрягаясь с «философией воспоминания» о безвременно ушедших «милых спутниках» М.А. Про-тасовой-Мойер и А.А. Воейковой, и к будущему, в котором живет надежда на долгожданную встречу с поэтом. Идентификация этого концепта с фигурой Жуковского отчасти подтверждается и тем, что в немецком языке «Sehnsucht» относится к женскому роду, тогда как Елагина употребляет его в мужском роде: «томительного Sehnsucht», «мой Sehnsucht». Такая интерференция связана не только со звуковой оболочкой, напоминающей звучание русского слова, принадлежащего к мужскому роду. Иноязычные вкрапления представляют собой продуктивный элемент эпистолярия русских классиков; немецкий язык в их диалоге становится конститутивным для формирования семиосферы жизне-творчества Жуковского, которое Елагина улавливает и акцентирует в своих письмах. Немецких вкраплений в письмах Елагиной больше, чем в посланиях Жуковского, но художественные стратегии использования этих вкраплений являются общими для обоих адресатов и отражают главные образы лирики поэта, инкорпорированные в русскую литературу благодаря его германофильству. Елагина реализует разнообразные лингвистические стратегии при оформлении немецких вкраплений. По классификации Ю.Т. Листро-вой-Правды, эти вкрапления принадлежат к контаминированному типу, т.е. функционируют по словообразовательным и синтаксическим законам русского языка. К ним следует отнести, к примеру, вкрапления в косвенном падеже с добавлением русского окончания «K^tscher^», «Schillera». Русско-немецкий литературный билингвизм Елагиной проявляется гармонично на синтаксическом уровне в согласовании членов предложения: «мне нужно, чтобы вы dann und wann протягивали ко мне губы с дружбою» [13. С. 210] (нем. «время от времени»), «всякое горе, всякое страдание готова теперь перенести mit Grossherzigkeit» [Там же. C. 169] (нем. «с великодушием»), «должна была взять карету с условием останавливаться nach Belieben» [Там же. С. 409] (нем. «по требованию»). Функциональная значимость немецких вкраплений в философско-эстетическом и жизнетворческом смыслах понимается в сопоставлении с латинскими вкраплениями, которые в переписке фигурируют чаще всего в типичной для них утилитарной роли: в основном это сокращения NB (8), PS (5), sic (2), служащие для разграничения текста и привлечения внимания адресата к важному смысловому фрагменту. В письмах Жуковского находятся восклицание «Vivat», выполняющее экспрессивную функцию, и крылатое выражение «status quo» (лат. «равновесие»), когда речь заходит о сватовстве В.К. Ржевского к Е.И. Мойер: «...не советую продолжать с ним никакого по этому предмету сношения; пусть все останется in status quo» [13. С. 478]. На этом фоне выделяется, пожалуй, наличествующее у обоих корреспондентов словосочетание «terra incognita» (лат. «неизвестная земля»). Для Елагиной «terra incognita» - это деревня Юшковых Иг-натьево: «Игнатьево, то есть маленький костел в обетованной земле, о котором некоторые листки говорят, будто она terra incognita!» [13. С. 125]; для Жуковского «terra incognita» ассоциируется с Долбино, когда «свет лежал вдали, как terra incognita...» [Там же. С. 364]. Крылатое выражение служит для художественной маркировки образов пространства и времени, которые имели особое значение для обоих литераторов; переключение на латынь в данном случае позволяет придать сакральный оттенок упомянутым хронотопам. Известно, что Елагина внесла значительный вклад в развитие русской педагогической мысли. Педагогический дискурс в переписке маркируют английские вкрапления. 12 апреля 1839 г. она сообщает Жуковскому о намерении создать коллекцию сочинений о воспитании, в которую среди прочих должны войти сочинения английских педагогов Марии Эджворт (Maria Edgeworth, 1767-1849) и Елизаветы Гамильтон (Elizabeth Hamilton, 1756-1816), фамилии которых пишутся в оригинале. В письме от 28 декабря 1843 г. Елагина описывает свое переживание по поводу переезда Жуковского с супругой во Франкфурт: «I was well, would be bellow4 took physick and died» [Там же. С. 514] (англ. «Я чувствовала себя хорошо, если бы было лучше, я бы приняла лекарство и умерла»). Эту цитату можно найти в «Полном английско-немецком словаре» Н. Бэйли («A Compleat English Dictionary: Oder Vollstandiges Englisch-Deutsches Worterbuch», 1788) в качестве примера употребления слова «Physick». Находился ли словарь в библиотеке Елагиной - неизвестно. Вероятнее всего, она использует прецедентный текст, чтобы сообщить о своем здоровье, но не для придания ему самоценного художественного осмысления, как в случае с немецкими вкраплениями. В предыдущем письме она информирует Жуковского о своем состоянии по-русски: «Я всю зиму, друг мой, была больна; жестоко больна, едва могла пройти по комнате » [Там же. С. 512]. В иных случаях английский язык в эпистолярном корпусе не появляется, что свидетельствует об ограниченной сфере его употребления в коммуникативном пространстве адресатов, появление этих ИВ связано, скорее, с занятиями и кругом чтения Елагиной. В то же время итальянский язык мы встречаем исключительно в письмах Жуковского к Елагиной. Поэт использует инсулоним Isola Bella и концепт «far niente» (итал. «ничегонеделение») в связи с путешествием в Италию. Обещая поделиться описанием путешествия, позднее, в июне 1822 г., он пишет: «Анете отдайте лавровую ветку, которую я сорвал для нее на Isola bella под прекрасным небом Италии» [13. С. 237]. В дневниках Жуковского инсулонимы Isola Bella и Isola Madre сохраняются в исходном написании во время трех заграничных путешествий и формируют образ Италии в восприятии автора. Итальянский концепт «far niente» обретает в письмах Жуковского иной смысл, связанный с имагологическим горизонтом русской литературы (его можно встретить в «Евгении Онегине», «Стансах Толстому» А.С. Пушкина, «Ницце» П.А. Вяземского, «Dolce far niente» В.Я. Брюсова, в эпистолярии К.Н. Батюшкова и Н.В. Гоголя). Считается, что это выражение восходит к письму Плиния Младшего либо речи Цицерона. В русской культуре XIX в. «far niente» понималось как «досуг, свобода, противопоставленная необходимости заботиться о "материальных нуждах", суетности мира, это внутренний покой, отсутствие амбициозных стремлений, наслаждение красотой южной природы, иногда состояние созерцательности и душевного равновесия» [19. С. 44]. В эпистолярном общении Жуковского и Елагиной «far niente» связан с образом невесты Елизаветой Рейтерн и обретает позитивное значение. Из письма от 28 августа 1840 г.: «И так и потонешь в этом невыразимом famiente счастия, которое все меня обхватило» [13. С. 467]. В других письмах Жуковского концепт «far niente» обретает негативную коннотацию в связи с неудачной беременностью Елизаветы Жуковской, а также с болезнью глаз самого поэта [20. С. 430]. Дальнейшее изучение ИВ как формы литературного полилинг-визма в эпистолярном дискурсе русских классиков является продуктивным с точки зрения поэтики дружеского письма и расширения представлений о языковой биографии авторов и литературном быте эпохи. В связи с подготовкой коллективом Томской школы жуков-сковедения завершающих шести томов писем в составе «Полного собрания сочинений и писем» Жуковского обретает актуальность исследование ИВ в эпистолярии дружеского круга первого русского романтика.

Скачать электронную версию публикации