On the Demarcation Between Attitude and Poetics (On the Example of Marriage by Nikolai Gogol).pdf Творчество Гоголя - перспективное поле разграничения мироощущения автора, идеи и поэтики. В художественном тексте они, как правило, последовательно порождают друг друга. Но мироощу- 193 Иваницкий А.И. К вопросу разграничения поэтики и мироощущения щение Гоголя во многом имело архаическую природу, вот почему рожденные им образы, по верной оценке Ю.М. Лотмана, «...могут служить основой для реконструкции мифологических верований славян» [1. С. 70]. Поэтому с идеями конкретных текстов гоголевское мироощущение связывалось опосредованно. В «Вечерах на хуторе близ Диканьки» и «Вие» фундаментальная для него фольклорно-мифологическая картина мира стала предметом изображения с самим этим миром. Впоследствии же она (а точнее мироощущение, перципируемое фольклорными образами и языком) «ушла в стиль...» [2. С. 257], обусловив комические странности героев: телесные, психологические (дискурсивные), речевые и поведенческие. У позднего Гоголя это мирощущение вступило в конфликт с его идейнофилософскими заданиями, спровоцировав глубокий творческий и ~ і личностный кризис . Одной из составляющих архаического мирооущения Гоголя, заведомо не могущей стать идеей произведения, стал мотив брач-ной/женской угрозы2. В «Вечерах.» «ведьмовский» облик мачехи или свекрови юной героини встроен в сказочную модель цикла. Однако и сама героиня, как и женщина вообще, описываются шутливоинфернальной фразеологией: «...у девушек сидит черт, подстрекающий их на любопытство»; «женщине... легче поцеловаться с чертом, нежели назвать кого красавицею...» [5. Т. 1. С. 141, 225]. Сказка интуитивно движется к породившей ее славянской архаике, объединяющей женщину с нечистым. 1 Проблемномъ этого «ухода фантастики в стиль» Гоголя обозначает М.Н. Виролайнен. Сравнивая явную фантастику «Вечеров...» с неявной в «Миргороде», она констатирует, что Гоголь не отдаляется от древних представлений, а приближается к ним: «зооморфные сравнения» гораздо более «напряженные», чем в «Вечерах...», «.нарушают дистанцию между сравниваемыми предметами, превращая похожее в тождественное...» (Здесь и далее курсив мой. - А.И. [3. С. 154-155]). Это и переводит предмет изображения в область мироощущения, наделяя архаическими признаками лица и предметы, не связанные с фольклорной картиной мира и нормативными для нее смыслами. Применительно к смеховому потенциалу гоголевского языка этот внутренний конфликт писателя описан в статье Ю.М. Лотмана [1. С. 70-75]. 2 Из последних работ об эволюции этого мотива у Гоголя после «Вечеров...» и «Миргорода» см.: [4. С. 145-154]. 194 Имагология / Imagology В «Вие» она отчасти реализуется в сюжете: панночка сочетает в себе юную героиню и ведьму, и у нее как волшебной искусительницы нет земной антагонистки, характерной для немецкой романтической новеллы. Причина в том, что герой, Хома, несмотря на зрелый возраст, «Еще никакого дела с панночками не имел» - и не нуждается в них: «цурь им, чтобы не сказать непристойного» [5. Т. 2. C. 197]. Это отражает представления о способности женщин колдовством поддерживать связь с загробным/подземным миром предков, что делало брак инициацией, т.е. тягостным и опасным долгом. Так, у сербов и черногорцев юноша становится мужчиной лишь в браке, иначе он считался «сиротой» [6. C. 206-207], каким и является «безбрачный» Хома. Но и в «Вие» обозначенная в панночке идея принадлежит народному преданию, отражая его картину мира и оставаясь поэтому в поле авторского изображения. В заглавном герое повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка» женобоязнь уже не угадывается, а разумеется, и финальный ночной шабаш в церкви, затеянный мертвой панночкой ради любовного принуждения Хомы, превращается в кошмарный сон (чья фольклорно-архаическая символика была описана [7. C. 70-72, 76, 78] и о котором подробнее будет сказано ниже). Действие в первый и последний раз в «Вечерах...» переносится из сказочнолегендарной Украины в современную Гоголю хуторскую Малороссию; в результате женобоязнь Шпоньки предстает сердцевиной комического характера, а тот - проявлением нравов провинциального мира и частью изображения последнего, отделенной этим от автора. Очевидно, что юный Гоголь не черпал свое интуитивное неприятие брака из фольклора и мифа, а, наоборот, перципировал его их образами, которые и кодифицировали архаическую картину мира. Наиболее отчетливо расслоение и новое взаимодействие поэтики и мироощущения Гоголя в связи с брачной угрозой можно проследить в «Женитьбе», задуманной в 1833 г. (первый вариант - «Женихи»), но представшей на сцене в окончательном виде почти десятилетие спустя (1842 г.) [8]. Главный герой пьесы Подколесин точно определен Ю.В. Манном [9. С. 611] как «родной брат» Шпоньки. В «Женитьбе» мотив мужского отторжения брака полностью выходит за пределы формально заданной идеи. Идя от «Женихов» к «Женитьбе», Гоголь переносит действие в купеческую среду, зада-195 Иваницкий А.И. К вопросу разграничения поэтики и мироощущения вая темой комедии сатиру на «модный» мещанский брак и сопутствующее ему сословное чванство. Уже в «Женихах» помещица Авдотья Гавриловна желает, чтобы жених был «... .только дворянин да порядошной фамилии» [5. Т. 5. C. 245]. В «Женитьбе» ее преемница - купчиха Агафья Тихоновна также заявляет, что «ни за что не выйд[ет] за купца!..» [5. Т. 5. C. 20]. А неявные резонеры «Женитьбы», тетка и опекунша невесты-сироты Арина Пантелеймоновна и цитируемый ею покойный отец Агафьи, утверждают купеческую гордость как основу выбора жениха: «...твой батюшка... как ударит... по столу да вскрикнет: “Плевать я... на того, который стыдится быть купцом... не выдам же... дочь за полковника... разве купец не служит государю... как и всякий другой?”» [5. Т. 5. C. 20]. Эта идея утверждается сюжетом. Сначала купец Стариков, сына которого Агафья отвергает, предупреждает ее: «Нет, тут что-то спесьевато. Ай припомните потом, Агафья Тихоновна, и нас...» [5. Т. 5. C. 35]. А в финале Арина резюмирует его сбывшееся предостережение (бегство Подколесина из-под венца): «Я - мужичка, да не сделаю этого... Видно, только на пакости... у вас хватает дворянства!..» [5. Т. 5. C. 61]1. Другие атрибуты «модного» брака, подвергаемые осмеянию в «Женитьбе», - потребительские взгляды на нее Яичницы, интересующегося лишь, «сколько за ней движимого и недвижимого?» [5. Т. 5. C. 22]. Это продолжается общим «потребительски-пошлым» эротизмом (подглядыванием женихов за переодевающейся невестой). Расхожесть этих мотивов в современной Гоголю русской комедии проявляется в перекличках героев «Женитьбы» с ее типажами2. Это превращают ее из итога пьесы в точку отталкивания для поэтических (образно-смысловых) импровизаций - проявляющих мироощущение писателя уже в явный противовес ей. Очевидно, рефлек- 1 Та же сатира на дворянские замашки купеческих детей озвучивается в финале «Игроков» Утешительным: выставляя их Ихареву мнимой причиной срочного отъезда, он рассчитывает именно на ее правдоподобие. 2 В частности, отмечалось, что Подколесин своей нерешительностью отсылает к персонажам «Лентяя» И. Крылова (1800-1805) и «Нерешительного» Н. Хмельницкого (1819). Подробно о движении Гоголя от «Женихов» к «Женитьбе» см.: [8]. 196 Имагология / Imagology сия собственных взглядов на брак побудила Гоголя вернуться к сюжету «модного брака» годы спустя на новом этапе своего литературного и личностного движения. Но в «Женитьбе» Гоголь не меняет сатирическую идею «Женихов», а последовательно убирает имевшиеся в них указания на брачную мотивацию главного героя. В «Женихах» действие определялось колебаниями невесты Авдотьи Гавриловны в выборе жениха. Они остались и в «Женитьбе», но главным стали сомнения самого «избранника», переходящие в итоге в смятение и бегство в окно и принципиально отличающиеся от его сомнений в «Женихах». Там Подколесин, при всей своей нерешительности, более или менее представляет себе, какая жена ему нужна («...хорошо бы эдакую подцепить, чтобы...»), и что в приданое он непременно должен получить «квартиру» [5. Т. 5. C. 262]. В «Женитьбе» эти мотивы исчезают, и Подколесин - единственный из женихов, не имеющий предпочтений в отношении будущей невесты: культурных, как у Анучкина, материальных, как у Яичницы, или эротических, как у Жевакина. Его сомнения связаны не с достоинствами и недостатками Агафьи, а с браком как таковым. И они безотчетны: Подколесин не понимает, ни зачем ему жена, ни почему он откладывает сватовство, и не хочет ехать на смотрины. Шпонька прямо признается в этом тетушке: «Я совершено не знаю, что с нею делать!» [5. Т. 1. С. 307]. Подколесин же на протяжении всей пьесы говорит о преимуществах брака, просто чтобы что-то сказать: «наконец, точно нужно жениться. Что в самом деле? Живешь, живешь, да такая, наконец, скверность становится...Н...А прежде я... не углублялся и жил вот, как и всякий другой человек живет...» [5. Т. 5. C. 9, 58]. В итоге комедия заканчивается ничем - в отличие от ее классических предшественников, всегда венчаемых браком или помолвкой. Это вызвало серьезное отторжение критики и публики, увидевших в комедии «обнуление» идеалов большой любви, утверждаемых классической комедией «от противного». Объясняется же оно отсутствием в «Женитьбе» положительного героя, который отстаивал бы идеалы высокой любви в противостоянии комическим антагонистам. Подоплека «брачного смятения» Подколесина состоит в том, что он, номинально главный, т.е. успешный «жених», сочетает в себе взаимоисключающие черты его типовых соперников: робкого, само-197 Иваницкий А.И. К вопросу разграничения поэтики и мироощущения влюбленного, ленивого и простодушного. Из мольеровских «высокой» комедии и фарса1 они перешли в русскую комедию Фонвизина, Княжнина, Шаховского, Крылова, Хмельницкого, Капниста и др., где неизбежно терпели неудачу в противостоянии с благородным героем, знаменующим брачное торжество большой любви. Не «идеальна» и невеста Агафья Тихоновна. Ее колебания в выборе жениха так же открыто отсылают к ряду типажей невесты мировой и русской комедии: Шекспира, Мольера, Лопе де Вега, Ш. Мариво, Екатерины II, Я. Княжнина, А. Шаховского, и др.: причудницы, кокетки, привереды [11. C. 16]. Поэтому предметом осмеяния в «Женитьбе» объективно оказывается брак как таковой. В устах Фёклы это пошлая и внутренне пустая «дрянь»: «...безбожник... В такую дрянь вмешался...», - что подтверждает Яичница: «Вот за что не люблю сватаний... А ведь дело дрянь...» [5. Т. 5. C. 16, 34]. «Любовь» же остается фиктивным псевдонимом брачной «дряни». Еще работая над «Женихами», Гоголь высказывал убеждение в том, что смешное можно найти во всем и во всех. Себя писатель из этого «смешного» мира вовсе не изымал, а, наоборот, замыкал поиск смешного на себе. С.Т. Аксакова он уверял, что в задумываемой им комедии «Мы... сами над собой будем валяться со смеху» [12. C. 430432]. Если всеобщим комическим признаком человечества в «Женитьбе» становится стремление к браку, то в ее главном герое Гоголь, с одной стороны, неявно вышучивает это стремление в себе самом, а с другой - отражает свое неявное отторжение от него. В 1840-е гг. оно косвенно проявляется у Гоголя в проповеди монашеского аскетизма художника. В письмах к живописцу A. А. Иванову от 24 июля (н. ст.) 1847 г. и В.А. Жуковскому от 10 января (н. ст.) 1848 г. Гоголь утверждает его необходимость для адресата, избравшего евангельскую тему, и для самого себя. B. А. Воропаев [13. C. 313] обоснованно предполагает формирование у позднего Гоголя «души монаха». Но если это и так, писатель заведомо не мог представлять в «Женитьбе» собственное отторжение от брака идеей вещи. Задав ее открыто, Гоголь с помощью поэтики 1 О предвестиях у Мольера мотива «имплицитной» женобоязни в «Женитьбе» см.: [10. C. 101-107]. 198 Имагология / Imagology противопоставлял ей свое мироощущение столь же явно, сколь явно была озвучена она сама. *** Сугубо архаические признаки женской инфернальности и соответствующего ее восприятия предсказуемо предстают в «Женитьбе» «следами». Здесь важно, что Подколесина, в отличие от Шпоньки, брак равно безотчетно страшит и влечет. И Кочкаревские похвалы женщинам высвечивают подоплекой того и другого женскую телесно-эротическую безграничность: «...Будто у них только что ручки!.. У них... просто черт знает чего нет» [5. Т. 5. C. 17]. Подспудная суверенность и одушевленность женских телесных членов обозначена гиперболой в «Шинели», где у встреченной Баш-мачкиным на пути из гостей девушки легкого поведения «...всякая часть тела была исполнена необыкновенного движения» [5. Т. 2. C. 160]. В первом томе «Мертвых душ» эти влекущие сами по себе части женского тела шутливо-гиперболически изображаются областью бесследного исчезновения: «...одни глаза их (женщин. - А.И.) такое бесконечное государство, в которое заехал человек - и поминай как звали». И сами дамы города N видят привлекательными для мужчин не себя в целом, а части собственного тела, выступающие отчасти суверенными: «...если они заметят у себя что-нибудь хорошее... то... думают, что лучшая часть их... бросится всем в глаза... а на лицо, волосы... если и взглянут, то как на что-то постороннее...». Женское же тело в целом предстает владением, т. е. не равным женщине как таковой, а принадлежащим ей топосом («фатальноэротического») движения/«погружения» мужчины, подобным лесу, полю, городу или тому же государству: «. каждая обнажила свои владения до тех пор, пока чувствовала, что они способны погубить человека...» [5. Т. 6. C. 163-164, 167-168]. В славянских архаических представлениях связь с загробным миром регулярно делает женщину физиологически нестабильной и «нечистой», почему в период месячных тягот ее замещают в необходимых ритуалах девушки, вдовы или старухи [6. С. 208]. Тем самым в период этих тягот граница между женским телом и безграничной землей уходит, делая, по сути, безграничным само это тело. В сне Шпоньки «безграничность» жены косвенно проявляется в ее «по-199 Иваницкий А.И. К вопросу разграничения поэтики и мироощущения всеместности»: герой последовательно обнаруживает жену в шляпе, кармане и собственном ухе [5. Т. 1. С. 307]. При этом тщетны попытки спящего Шпоньки бежать от жены: «...Вдруг кто-то хватает его за ухо... “это я, твоя жена”, - с шумом говорил ему какой-то голос...» [5. Т. 1. С. 307]. Таким образом, жена фактически оказывается не везде, а всем, т.е. миром в целом, обнуляющей любое движение Шпоньки. Поочередно оказываясь в шляпе, кармане и ухе Шпоньки, она не перемещается между ними, а делится на своих двойников. По-видимому, схожим образом обнуляют движение героев «живые» (меняющиеся местами) топосы «Вечеров.»: гумно и голубятня в «Заколдованном месте», Канев и Шумск в «Страшной мести». В «Женитьбе» они «оживают» в качестве оборота речи, т.е. на уровне мироощущения говорящего: «...свороти налево, и вот тебе прямо в глаза, то-есть, так вот тебе прямо в глаза и будет деревянный дом...» [5. Т. 5. C. 16]. Черты предполагаемой невесты Шпоньки и его тетушки сочетает в себе Агафья, чье «комико-титаническое» желание иметь мужьями всех женихов разом («.Ах, если бы... вынулся Никанор Иванович. Нет, отчего же он? Лучше ж Иван Кузьмич. Отчего же Иван Кузьмич? чем же худы те, другие?.. Ух! все! все вынулись!..» [5. Т. 5. C. 37]) неявно подразумевает эротическое подчине-ние/поглощение мужского рода в целом, также восходящее к архаике: так, белорусские поверья объясняют неутолимый сексуальный аппетит женщины тем, что нечистый обитает в ее лоне [6. С. 206]. Поэтому близость с женщиной хоть и пленительна для Подколе-сина («.Право, как подумаешь: чрез несколько минут... вкусишь блаженство, какое... бывает только... в сказках...»), но страшна полным и бесповоротным подчинением ей: «Однако ж... как-то даже делается страшно... на весь век... связать себя, и уж после ни отговорки, ни раскаянья... все кончено, все сделано...» [5. Т. 5. C. 58-59]. Ближайшим гоголевским источником такой взаимосвязи влечения к женщине и страха перед ней выглядит восприятие Хомой Брутом живой, а затем погибшей по его вине панночки-ведьмы; то и другое он стремится преодолеть всенародным восхвалением казачества и казачьим же танцем. В вопросах Подколесина слуге об интересе портного, сапожника и других к его возможным брачным намерениям тщеславие переме- 200 Имагология / Imagology шано со страхом публичности, т.е. осмеяния: «Ну, а не спрашивал: для чего, мол, барин из такого тонкого сукна шьет себе фрак?..//... Не говорил ничего о том, что не хочет ли, дескать, жениться?..//. А когда он отпускал тебе ваксу, не спрашивал, для чего, мол, барину нужна такая вакса?..//. Может быть, не говорил ли: не затевает ли, дескать, барин жениться?» [5. Т. 5. C. 10-11]. Следует иметь в виду, что в фольклоре бесовская природа практически всегда проявляется в женщине как животная. По поверьям восточных славян, Ева родилась не из ребра Адама, а из хвоста чер-та/собаки, укравшего это ребро. Поэтому она болтает языком, как собака виляет хвостом. В украинских поверьях происхождение женщины от собачьего хвоста проявляет длина ее волос [6. С. 205, 207]. В финале «Вия» Тиберий Горобец видит верным освобождением от ведьминых чар плевок на ее хвост, удостоверяющий ее животное естество. Шутливо о наличии хвоста у ведьм («и то весьма немногих») сообщает рассказчик «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» из того же «миргородского» цикла. В «Женитьбе» звероподобие женщины (агента сватовства), а равно его участников переходит в план «бытовой» фразеологии (т.е. общего латентного мироощущения): «...Кочкарев. ...Ах ты, крыса старая...//. ...бедь вот стоит - известно, что за птица./. Уж не женихи ли? (Толкает Феклу и говорит ей тихо.) С которых сторон понабрала ворон, а?..» [5. Т. 5. C. 14-15, 30]. Но при этом Агафью интересуют в Жевакине как предполагаемом женихе отдельные телесные части и признаки (волосы и нос), как в собаке или лошади. Недостатки мужа-купца в ее глазах столь же животно-телесны: «.У него борода: станет есть, все потечет по бороде...» [5. Т. 5. C. 20]. Поэтому в фантазировании Агафьей идеального мужа, возможно, звучат мечты об идеальном партнере - «кентавре»: «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмина, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить. еще дородности Ивана Павловича - я бы тогда тотчас же решилась....» [5. Т. 5. C. 37]. В силу этого брак для Подколесина, хотя и формально престижен, но подспудно постыден, так как узаконивает связь с жен-ским/животным началом и делает ее общеизвестной. В укорах 201 Иваницкий А.И. К вопросу разграничения поэтики и мироощущения Шпоньки тетушке этот стыд не подразумевается, а разумеется: «Вы совершенно в стыд меня приводите...» [5. Т. 1. С. 306]1. Желание брака и страх перед ним имеют у Подколесина один источник, форсируя друг друга. Поэтому до поры до времени постоянные приглашения свахи и разговоры с ней о невесте (невестах) и приданом («...А приданое-то, приданое? Расскажи-ка вновь... //...Подумаем... матушка. Приходи-ка послезавтра. Мы с тобой, знаешь, опять вот эдак: я полежу, а ты расскажешь...» [5. Т. 5. C. 12-13]) служат, по сути, безопасной заменой брака как такового. Однако архаические признаки женщины, озвучиваемые в разговорах о них или ими самими, либо неизвестны Подколесину, либо не воспринимаются им в этом качестве. Они проявляют мироощущение героя - и автора, передающего ему свое. *** Пустота и постыдность брака как дряни делает его природу не просто «бесовской», но бесовски-смеховой. В русском народнотрадиционном сознании бесовский мир был не просто потусторонним (инишним), но «зазеркальным»: представлял «правильный» (русский, православный и социально упорядоченный) мир «наоборот», но при этом был мнимым, а потому - смеховым, утверждая реальный «от противного». Однако культурный переворот Петра I поменял «правильный» и «кромешный» миры местами и признаками, сделав нерусское культурной нормой. Ее воплотила новая столица, Петербург, а «Всешутейший собор» превратил прежнюю, русско-православную норму из субъекта в объект осмеяния. Но, став реальным, бывший 1 В сне Шпоньки неявным сигналом того же позорного брачного «самооглашения» выглядит его превращение в колокол: «...И чувствует, что его кто-то тащит веревкою на колокольню... "Это я, жена твоя, тащу тебя, потому что ты колокол”» [5. Т. 1. С. 307]. В качестве колокола, звучащего у славян как на свадьбе, так и на похоронах и снящегося к плохим новостям [14. C. 223], Шпонька обречен вечно гласить не о чем-то внележащем, а о себе самом. Ср.: в «Записках сумасшедшего» единство позорного подчинения женщине и оглашения оного в словах Поприщина о его начальнике: «А на квартире собственная кухарка бьет его по щекам. Это всему свету известно» [5. Т. 3. C. 193]. 202 Имагология / Imagology «зазеркальный» мир сохранил в глазах своих противников «бесовски-смеховые» признаки [15. С. 9-24, 50-59, 60, 64-66, 72; 16. C. 144-156]. В этом контексте важно наблюдение М.Н. Виролайнен [17. C. 50] о том, что местом несостоявшейся женитьбы в комедии оказывается именно Петербург (предстающий в «Петербургских записках 1836 года» запредельным и туманным «краем света» [5. Т. 8. C. 177]), а Подколесин продолжает череду холостяков и несостоявшихся женихов «Петербургских повестей»: Пискарева, Чарткова, Поприщина, Ковалева, Башмачкина1. Сигналами вторжения/утверждения «иного мира» в качестве реального уже в начале пьесы выступают другие зеркала, упоминаемые Подколесиным и являющие людям их «зазеркально-смеховые» карикатуры: «Знаю я эти зеркала. Целым десятком кажет старее, и рожа выходит косяком» [5. Т. 5. C. 15]. В «петербургско-смеховом» контексте брачные предпочтения дворянина/дворянки куп-цу/купчихе получают подтекст комического предпочтения нерусского. Это переходит из подтекста в текст в абсурдных убеждениях Анучкина, гордящегося умением «ценить обхождение высшего общества» [5. Т. 5. C. 33], в необходимости для будущей жены французского языка (неизвестного ему самому), потому что без него «у ней... все уж будет не то...» [5. Т. 5. C. 35]. В «смеховом» пространстве сказочно-гиперболические похвалы Феклы предлагаемым ею женихам утверждают невозможность этого на деле: «Подколесин. Будто уж самая лучшая? - Фекла. Хоть по всему свету исходи, такой не найдешь... // ... Зато уж каких женихов тебе припасла! То-есть, и стоял свет, и будет стоять, а таких еще не было.»; «Агафья Тихоновна. Что ж они, дворяне? - Фекла. ...Уж такие дворяне, что еще и не было таких...» [5. Т. 5. C. 21-22]2. 1 Именно в петербургском мире к предмету инфернальномъ женщины становится предметом трагически обобщающего откровения обезумевшему По-прищину в «Записках сумасшедшего»: «.я первый открыл... Женщина... любит одного только черта... Вы думаете, она глядит на этого толстяка со звездою? совсем нет, она глядит на черта, что у него стоит за спиною. Вон он, кивает оттуда к ней пальцем. И она выйдет за него.» [5. Т. 3. C. 209]. 2 О фольклорных ролях ложных тождеств, дефиниций и гипербол в утверждении реальности от противного см.: [18. C. 230-232]. 203 Иваницкий А.И. К вопросу разграничения поэтики и мироощущения В брани Яичницы по обратной логике «карнавального увенчания» видится Фекле признак сановности: «Да еще... вклеил такое словцо, что и неприлично тебе сказать. Я... вмиг... опознала... это должен быть важный господин...» [5. Т. 5. C. 22]. Узаконивают брань как нормативную оценку комически странные имена: «...да на Руси есть такие содомные прозвища, что только плюнешь да перекрестишься...» [5. Т. 5. C. 23]. О престран-ны[х] фамилия[х] сослуживцев вспоминает Жевакин, удивленный фамилией Яичницы: «...Помойкин, Ярыжкин, Перепреев... Дырка» [5. Т. 5. C. 29]. Утверждение «кромешного» мира снимает границы реальности и фикции, и человек не в силах разделить в своей речи правду и ложь: «...Был у нас... надворный советник... Такой уж у него нрав... странный был: что ни скажет... то и соврет, а такой на взгляд видный... Он-то и сам не рад, да... не может... не прилгнуть...» [5. Т. 5. C. 13]. Произвольными становятся связи имени и лица, рождая мнимые различия между лицами: «Да вы только посудите, сравните только: это, как бы то ни было, Иван Кузьмич; а ведь то что ни попало: Иван Павлович, Никанор Иванович, черт знает что такое!..» [5. Т. 5. C. 38]. Смеховые признаки в «Женитьбе» получают практически все «бесовски-хтонические» атрибуты брачной аферы и ее участников. Та же комическая (скоморошья) ложь, профессиональный индекс свахи Феклы, исходно проявляла ее животную природу, на что ей указывает Яичница: «Ты врешь, собачья дочь!» [5. Т. 5. C. 22]1. Так же перекодируются «животные» признаки Жевакина. Шутливое объяснение Кочкарева, почему Жевакину «...совсем не следует жениться.//.Ну что у вас за фигура, между нами будь сказано? Нога петушья...» [5. Т. 5. C. 46], внешне алогично. Но в фольклоре сегментарно животные черты приписываются «заложным покойникам», приходящим из-под земли к еще живущей родне2. «Хто- 1 При этом сама Фекла оценивает этот «животный» признак как возрастной: «Устарела я, отец мой, чтобы врать; пес врет...» [5. Т. 5. C. 12] - либо моральный: «.Тут тебе ворон нет, все честные люди» [5. Т. 5. C. 30]. 2 О соответствующих подтекстах в «Женитьбе» см., в частности: [19. C. 282294]. 204 Имагология / Imagology ническая» отверженность Жевакина (отказ Агафьи для него уже семнадцатый) дополняется собственно смеховой. В область фикции фольклор выдвигал нищету (символизируемую ложными материалами и срамной наготой). Ею нищий был обязан своей лени, пьянству и игре - выдвигая себя за пределы реальности, по сути, исчезая. И гипертрофированная нищета Жевакина (хвастающегося тем, что уже 30 лет перелицовывает один и тот же мундир), констатируемая Феклой: «Только не погневайся: уж на квартире одна только трубка и стоит, больше ничего нет - никакой мебели» [5. Т. 5. C. 23], по сути, делает его «голым и небогатым человеком» народно-смехового мира1. В той же компании Жевакина «ономастическая» странность продолжается физической - как бы управляемой извне: «... другой Жева-кин... был ранен... под коленком, и пуля так странно прошла, что коленка-то самого не тронула, а по жиле... как иголкой сшило, так что, когда., стоишь с ним... кажется, что он хочет тебя коленком сзади ударить» [5. Т. 5. C. 31]. Вынужденно-странные движения Жевакина второго, очевидно, наследуют управляемым с помощью колдовства движениям героев «Вечеров...»: в «Пропавшей грамоте» у супруги деда, не освятившего хату после визита в преисподнюю, «...ноги затевают свое, и... дергается пуститься вприсядку» [5. Т. 1. С. 191], а дед в «Заколдованном месте», наоборот, не может продолжать гопак после определенного коленца. Брачная привязка принудительного комического танца проявляется в том же сне Шпоньки, который обязан «скакать на одной ноге», ибо теперь «женатый человек» [5. Т. 1. С. 307]. Трагикомическая версия этого движения, колдовски управляемого женщиной, - невольный бег Хомы с ведьмой на плечах. Развернуто связь в мироощущенческом поле «Женитьбы» архаики и ее фольклорно-смеховой рецепции отражает Кочкарев, добровольный сват Подколесина. Эти хлопоты, как будто, непонятны ему самому: «... что он мне? родня, что ли? Из какого же дьявола... я 1 Предшественником Жевакина в этом плане выглядит Антон Прокофьевич Голопузь в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», который последовательно погружает себя в нищету серией иррациональных обменов по комической модели «Что муж ни сделает, то и хорошо». 205 Иваницкий А.И. К вопросу разграничения поэтики и мироощущения хлопочу о нем... Поди ты спроси иной раз человека, из чего он что-нибудь делает!» [5. Т. 5. C. 54-55]. Это отличает Кочкарева от традиционных сватов современной Гоголю русской комедийной сцены [12. C. 453-456]. Но подоплека кочкаревских хлопот открывается в его словах Фекле при первом выходе на сцену: «Ну... на кой черт ты меня женила? //.Эк невидаль, жена! Без нее-то разве я не мог обойтись?» [5. Т. 5. C. 14]1. Запоздалые попреки обнажают в Кочкареве зависть легкомысленного шалуна, «впутавшегося» в брак, к вольно-безмятежному лентяю. Меру ее отражают сначала мольбы Кочкарева другу непременно жениться: «...Ну, вот я и на коленях!.. Век не забуду твоей услуги, не упрямься, душенька!» [5. Т. 5. C. 53], а затем гневное нежелание мириться с его отказом: «...с него все... как с гуся вода, - вот что нестерпимо!.. Не дам улизнуть, пойду приведу подлеца!» [5. Т. 5. C. 55]. Зависть к Подколесину говорит о том, что Кочкаревым к началу пьесы владеет то же отторжение женщины и брака, что и его другом, но уже осознанное на опыте. Мстительность кочкаревского сватовства как облапошивания получает в комедии отчетливо инфернальные черты. Невеста, Агафья Тихоновна, - сирота, что по фольклорной логике «Вечеров.» делает брак с ней ущербным и потенциально опасным [20. С. 1819; 21. С. 150], соотнося этим Кочкарева с нечистым, помогающим героям «Сорочинской ярмарки», «Вечера накануне Ивана Купала» и «Ночи перед Рождеством» в браках с сиротами (полными либо частичными), а в поверьях способного быть везде и проникать повсюду, принимая узнаваемый для человека облик друга, родственника или соседа [22. Т. 2. С. 625]. Последовательно уверяя впервые видящую его Агафью в том, что они наверняка знакомы: «Да неужли вы меня не узнаете?../. Однако ж припомните. Мы меня, верно, где-нибудь видели.» [5. Т. 5. C. 32], а затем в их запутанном родстве: «Право, не знаю: как-то тетка моей матери что-то такое ее отцу или отец ее что-то такое моей тетке.» [5. Т. 5. 1 Эти нелестные оценки жены и брака развивает Ноздрев, удерживая у себя зятя Мижуева, спешащего к жене: «Ну ее, жену, к..! важное в самом деле дело станете делать вместе!» [5. Т. 6. C. 76]. Для Ноздрева пустым делом оказывается уже не только брак, но и брачный секс. 206 Имагология / Imagology C. 42], Кочкарев в итоге проникает вечером в спальню к Агафье, гадающей на женихов; уверяет, что ему, как родне, можно доверить все: «...Не пугайтесь, это я. Ведь я свой, родня, передо мною нечего стыдиться.», понуждает обоих, по образцу своего патрона, к неоправданным поступкам («вводит в грех»): «...я тебя женю так, что и не услышишь... увидишь, как все вдруг... //... Руку!..//. Ну, этого только мне и нужно», и в итоге выступает самозваным патроном затеянного им брака, объясняясь за «влюбленных» и скрепляя их «согласие»: «...Согласен и одобряю ваш союз» [5. Т. 5. C. 16, 36, 38, 57]. Нет данных о том, что Гоголю была известна этимология фамилии «Кочкарев», образованной от тюркско-татарского «Кочкар» (варианты - Кошкар, Качкар, Кучкар), что означает «волка», олицетворяющего в мифологии мрак и туман, и в христианизированной Европе соотносимого поэтому с нечистым. Славянское определение волка как «лютого» означает также «скорый на ногу», что помогает ему в устраивании брака сказочного героя. В сказке о Царевиче и сером волке последний по ходу сюжета оборачивается в коня и невесту [23. T. 1. C. 634-664]. Между тем в первом томе «Мертвых душ» самозваным и взбалмошным сватом Чичикова и губернаторской дочки выступал именно Ноздрев, чья отмечаемая еще при жизни Гоголя собачья/волчья природа фактически задана1. Однако «зазеркальная» петербургская сцена действия наделяет и «инфернальность» Кочкарева смеховыми чертами как носителя иррациональности окружающего мира, так и его жертвы (что и проявляет в Кочкареве незадачливость чертей «Вечеров.»). Его безудержный хохот напоминает Жевакину «скоморошьего» сослуживца, чей многочасовой смех от ничтожного повода также выглядит отчасти вынужденным/«колдовским». Знаменательна невосприимчивость Кочкарева к плевку в глаза, который в его убеждениях Агафьи утрачивает свою семиотику наивысшего презрения, оставаясь действием сугубо физическим: «...что ж из того, что плюнет?.. Если бы. был далеко платок, а то ведь он тут же, в кармане, -взял да и вытер...» [5. Т. 5. C. 39-40]. 1 См. подробнее: [24. C. 87-88]. 207 Иваницкий А.И. К вопросу разграничения поэтики и мироощущения В основе выражения «Бестыжему плюй в глаза, а он говорит: божья роса» лежит русский народный обычай плевать через левое плечо, чтобы отогнать нечистую силу. Обессмысливание плевка говорит об уходе «правильной» иерархии верха и низа и соответственно это неявно подтверждает схожая по смыслу поговорка: «Бесстыжих глаз и дым неймет». Отсюда, очевидно, готовность Кочка-рева «плевать на плюющего» ради достижения своих целей: презрение больше не означает отторжения (Загорецкого в «Горе от ума» «бранят везде, а всюду принимают»). Если хтоническая чудовищность эроса и брака превращает Кочкарева из свата-доброхота в «нечистого», то их «пустота» делает нечистого скоморохом. Ключевое место в смеховой кодировке «хтонической» природы брака принадлежит в «Женитьбе» сквозному у Гоголя мотиву поколений - двойников, впервые являющихся в «апокалиптическом» облике воскресающих в финале «Страшной мести» предков колдуна, «... как две капли воды схожих лицом на него» [5. Т. 1. C. 278]. В славянском фольклоре зловещим и роковым полагалось в первую очередь братское («синхронное») близнечество. «Поколенческая» его проекция косвенно обозначалась тем, что рождение близнецов объяснялось зачатием в период «дедов», когда супружеская близость была под запретом [25. C. 193]. Этим дети объективно не продолжали родителей, а профанированно повторяли и одновременно «отрицали» их. Между тем в «Женитьбе» Кочкарев не только расписывает Под-колесину «дублетность» потомства как привлекательную черту брака («главное, на тебя похожи, вот в чем штука!»), но распространяет на служебную сферу: «Ты вот теперь один... экспедитор... тогда, вообрази, около тебя экспедиторчонки...» [5. Т. 5. C. 18]. Чин экспедитора понимается как природный и потому наследуемый. Врожденность профессии обыгрывается и в «Ревизоре», в предвидении Бобчинского, что лежащий еще в пеленках сын трактирщика «будет, как и отец, содержать трактир» [5. Т. 4. C. 10]. А неизменные привычки Башмачкина убеждают сослуживцев, что он «родился... совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове» [5. Т. 2. C. 125]. Врожденными и наследственными социальные навыки людей делает их физиологизм, звучащий в «Игроках» в шутливом предположении Утешительного о том, что дети мнимого чиновника Замухрыж-208 Имагология / Imagology кина, включая бегающего «в рубашонке» и ползающего «на карачках», телесно проявляют мздоимные навыки отца: «Ну, а ручонками, я чай, уже все этак (показывает рукой как будто берет деньги) умеют?» [5. Т. 5. C. 94]. Социальные навыки предстают подспудно животными, подобными тем, что помогают той или иной фауне в добывании пищи и защите от врагов. Развернуто родство людей с теми или иными животными классами предстанет в «Мертвых душах» (медвежье - Собакевича, птичье - Коробочки, рыбье - Петуха и т.д.). Но уже в «Женитьбе» будущее общение Подколесина со своими малолетними социальными дублерами Кочкарев видит сугубо животным: «...а ты... будешь ему по-собачьи: ав, ав, ав!..» [5. Т. 5. C. 18]. В смеховом мире хтоническое близнечество поколений становится смешным - и потому желанным: «Подколесин. А оно, в самом деле, даже смешно... щенок эдакой, и уж на тебя похож. - Кочкарев. Как не смешно, конечно, смешно» [5. Т. 5. C. 18]. Тем не менее «зазеркально-смеховая» природа делает брак в глазах Подколесина необъяснимо странным - в чем он признается Кочкареву: «... а только странно.//. все был неженатый, а теперь вдруг - женатый...» [5. Т. 5. C. 17-18], а затем трижды повторяет Агафье: «Я пришел вам, сударыня, изъяснить одно дельце. Только я бы хотел прежде знать, не покажется ли оно вам странным?.. признайтесь: верно, вам покажется странным то, что я. скажу?» [5. Т. 5. C. 56]. Это недоумение (производная страха) также почти буквально восходит к «...Шпоньке»: «... жениться!.. это казалось ему так странно, так чудно, что он никак не мог подумать без страха. Жить с женою - непонятно!..» [5. Т. 1. C. 306]. Неслучайно Кочкарев внешне избыточно убеждает Подколесина в том, что брак не постыден и не бессмыслен, а нормативен: «Здесь нет ничего такого. Дело христианское, необходимое даже для отечества...» [5. Т. 5. C. 15]. Ср. слова Феклы самому Кочкареву: «А что ж дурного? Закон исполнил. » [5. Т. 5. C. 14]. «Инфернальное» непреложно оборачивается комической чепухой, и наоборот: любое комическое действие, включая итоговое бегство Подколесина из окна, получает ритуально-магическую подкладку - объявляемую Феклой: «...Да, поди ты, вороти!.. Еще если бы в двери выбежал - ино дело, а уж коли жених да шмыгнул в окно - уж тут просто мое почтение!» [5. Т. 5. C. 61]. 209 Иваницкий А.И. К вопросу разграничения поэтики и мироощущения Немотивированное расторжение сватовства грозило жениху изгнанием из отчего дома и даже смертью [6. С. 205]. Окно же в восточнославянском фольклоре было каналом связи с загробным миром, последовательно предстающим как бесовский и смеховой (в том числе социально неупорядоченный или ничтожный). Через окно выносили «нечистого» покойника или умершего некрещеного младенца; заговорами вынуждали к бегству в окно клопов и тараканов. В Западной Белоруссии считалось, что к поминальному столу в хату приходят только «праведные родители», а грешники могут лишь заглядывать в дом через окно. Под окном останавливаются социальные и обрядовые «чужаки» - нищие и колядующие. Выход через окно необратим

Скачать электронную версию публикации