Poetic dialogue between V. Bryusov and A. Bely: text and life.pdf Введение В атмосфере литературной коммуникации Серебряного века резко возрастает интерес символистов к адресованным жанрам. Так, например, в сборнике Андрея Белого «Золото в лазури» редкое стихотворение в заголовочном комплексе не имеет пометы, адресующей текст к некоему лицу, как правило, собрату по перу. Послания символистов часто объединялись в авторские циклы, связанные сквозными, как правило, поэтологическими мотивами. Однако, как и в бытовой переписке, письма в стихах порождали ответные послания, что приводило к неоднократной смене ролей: адресант становился получателем письма, а адресат - автором. Подобный стихотворный диалог особенно ярко воплотился в творческом общении Валерия Брюсова и Андрея Белого в 1903-1909 гг. По нашей гипотезе, этот диалог сфокусировал в себе, во-первых, важнейшие общесимволистские установки (прежде всего, установку на коммуникативную близость, цеховое родство), во-вторых, жизненноличностную канву общения, впрочем, преломляемую авторским вариантом символистского мифа. Несмотря на то что отдельные аспекты темы и источники были рассмотрены в трудах литературоведов [1-9], однако целостного аналитического рассмотрения эта стихотворная переписка еще не получила. Цель настоящей статьи - анализ диалогических установок Брюсова и Белого, осуществленных в их взаимных посланиях друг к другу, и интерпретация рецептивного аспекта семантики поэтических адресаций в философском, мифопоэтическом и жизненно-биографическом аспектах. Методология исследования Источниками исследования послужили стихотворные обращения Валерия Брюсова и Андрея Белого, которыми поэты обменивались в 1900-х гг. Это цикл Андрея Белого «Не тот» (1903), его стихотворения «Маг» (1903), «Старинному врагу» (1904), его же цикл «В. Брюсову» (1909); и ответные стихи Валерия Брюсова: «Андрею Белому» (1903), «Бальдеру Локи» (1904), «Бальдеру II» (1905), «Андрею Белому» (1909). К анализу по мере надобности привлекался и широкий контекст творчества обоих поэтов и других символистов. В сфере рассмотрения оказались также некоторые материалы к биографии (личная переписка поэтов, мемуарные свидетельства и пр. [10-12]). В комплексной методологии, использованной при анализе предлагаемого материала, мы акцентируем в качестве основных биографический, культурно-исторический, сравнительно-исторический, коммуникативно-семиотический методы. Исследования и результаты Стихотворные адресации Брюсова и Белого в общесимволистском коммуникативном контексте. Фактическим отражением жизнетворческих установок символизма, их своего рода квинтэссенцией явились стихотворные адресации символистов. Важно отметить, что они имели разный коммуникативный статус. Само наличие посвятительного индекса в «раме» стихотворения создавало - порою слабое, а порою и сильное - поле коммуникации с адресатом, выносило стихотворение в область межличностного и цехового общения. В первом случае наличие посвящения в рамочном тексте очерчивало «свой круг», содружество посвященных, поэтов-эзотериков, говорящих на одном языке, разделяющих одни и те же мировоззренческие ценности. Во втором случае, если посвящение не было формальным, а выполняло роль полновесной адресации, текст стихотворения становился коммуникативным полем, на котором разыгрывался воображаемый диалог автора с реципиентом. Большинство взаимных посвящений Андрея Белого и Валерия Брюсова обладают двойной прагматико-коммуникативной модальностью. Все они (за исключением послания Брюсова «Бальдеру II») были опубликованы в литературных альманахах и (или) в авторских сборниках. То есть они были не только обращениями к конкретному корреспонденту, но и адресациями к широкому читателю. Не случайно Брюсов в «Автобиографии» писал о «раме» сборника «Urbi et Orbi» (в котором было помещено его первое посвящение Андрею Белому): «Его заглавием я хотел сказать, что обращаюсь не только к тесному “граду” своих единомышленников, но и ко всему “миру” русских читателей» [13. С. 604]. Поливалентность адресации приводит к тому, что посвятительный индекс в «раме» текста становился величиной переменной. Так, брюсовское стихотворение «Бальдеру Локи», посланное Белому как частное письмо, в первой публикации в «Северных цветах» предварялось посвящением «Андрею Белому» [14. С. 35-36], а в авторском сборнике «Етёфагод. Венок. Стихи 1903-1905» посвящение было снято, а само стихотворение вошло в цикл «Правда вечная кумиров» [13. С. 388-389]. Мы можем видеть и противоположный ход: в стихотворном ответе Белого под заглавием «Старинному врагу», написанном и отосланном Брюсову 9 декабря 1904 г. [1. С. 337-338], посвятительный индекс не стоит, так как в контексте частной переписки он избыточен. Однако Белому при публикации стихотворения (в «Вопросах жизни». 1905. № 3. С. 100) было важно конкретизировать адресата хотя бы инициалами, что реализуется в «раме» текста в виде посвящения). Подобные игры с рамочными элементами посвящений весьма значимы: они обнажают двойное, а подчас и тройное коммуникативное намерение автора и предполагают объемную оптику восприятия текста, ориентированного: а) на конкретного адресата, б) единомышленников по символизму, в) и шире - на модернистски ориентированную читательскую аудиторию. Теза. Завязка стихотворного диалога Брюсова и Белого. В поэтическом диалоге мэтров символизма адресат предстает как реальная коммуникативная инстанция, воплощаемая в образном материале, источником которого оказываются сами поэтические книги адресата и адресанта. Адресат в этом случае становится лирическим героем, представленным в образных координатах его же творчества. Причем на первый план выдвигаются две константные величины: хронотоп и герой в его внешней (портретной) и внутренней (духовной) ипостасях. Объединяющие стихотворный диалог Белого и Брюсова образы -прежде всего ландшафтные. Это условная горная местность - со скалами, кручами, глухими безднами пр. Горный ландшафт - это и точка семантического пересечения лирических текстов обоих поэтов: он характерен и для хронотопа «Золота в лазури» Белого, и для «Tertium Vigilia» Брюсова. Горы - это семиотически нагруженный образ. В символистской поэтике гора - это символ духовного восхождения (см.: [5. С. 17-37; 9. С. 576-585]), поэтому вполне закономерно, что в центре «горного» пространства оказывается поэт-пророк. Так, Белый, открывая стихотворную переписку посвящением «Маг» (1903), называет Брюсова пророком, «вознесенным над временем» («пророк безвременной весны»), стоящим в «холодной вышине», «на утесе» [15. С. 562]. Белый опирается на характерные образы и мотивы ранних брюсовских книг «Juvenilia», «Tertia Vigilia», «Urbi et Orbi» [13. С. 36-37]. С помощью похожего образного строя воплощается лирический субъект в «Tertia Vigilia» - надмирный и панхроничный (см. цикл «Любимцы веков»), вознесенный в горные выси, окруженный орлами, скалами и пр. Источником особенно явных рецепций Белого, на наш взгляд, является стихотворение «Возвращение», открывающее книгу «Tertia Vigilia». В нем присутствуют едва ли не все ключевые образы и мотивы, которые впоследствии появятся в «Маге» (мотив блуждания среди скал в соседстве с орлами; мотив зова свыше, пророческого прозрения, сна, эонической вечности («довременности»), весны) [13. С. 141-142]. Белый избирает те образные комплексы, которые отражают, по его мнению, сущность Брюсова как поэта-символиста [15. С. 562]: ... И вот - утес, и вы стоите в венце из звезд упорным магом с улыбкой вещею глядите. У ног веков нестройный рокот, катясь бунтует в вечном сне. И голос ваш - орлиный клекот. В целом при моделировании образа Брюсова как объекта послания Белый акцентирует такие качества адресата, как надмирность и панхроничность, его вознесенность над временем и земным суетным бытием. Эта семантическая стратегия проецирует образ Брюсова на общий визуальный архетип, укорененный в глубинах человеческой культуры: человек на вершине горы, обладающий тайным знанием и/или магической силой. Этот образ содержит в себе две ипостаси, которые находятся как бы в отношениях «дополнительной дистрибуции»: пророк-мистик (образ, характерный для Белого) и поэт-маг (образ, на который ориентировался Брюсов). Так, Белый представляет Брюсова не только пророком («о тайне мира» «вопиющего»), с которым себя идентифицировал и сам Брюсов (ср. в его послании Бальмонту: «Мы - пророки.» [13. С. 349]), но магом. Разница здесь существенная: пророк предсказывает будущее, а маг его изменяет, влияет на него. Таким образом, Белый хочет видеть Брюсова теургом, воздействующим на окружающую действительность - в духе неоплатонизма Владимира Соловьева, в соответствии со своим вариантом символизма «как миропонимания» (ср. с его статьей с аналогичным названием). Магический ореол Брюсова навеян не только литературными мотивами, но и спиритической практикой адресата. Спиритизм был для Брюсова, как указывает Н.А. Богомолов, способом «создания собственной художественной реальности», попыткой выхода «за пределы трех измерений пространства и повседневной психологической практики» [16. С. 295]. О стремлении выйти за пределы трех измерений реальности («голубой тюрьмы», по его выражению) он пишет в своей программной статье «Ключи тайн» (1904). Для него медиумические явления - аналог художественной практики. То есть по сути дела речь идет о стирании граней между «текстом искусства» и «текстом жизни», о перенесении мистических прозрений в области искусства в реальность. И наоборот: мистические явления жизни претворяются в «текст искусства». Ведь спиритизм, как пишет он в статье «Еще о методах медиумизма» [16. С. 303-308], как и искусство, обращен к человеческому духу, является способом духовного познания. Таким образом, Белый одним из первых в символистской среде конституировал имидж Брюсова как «мага», каковым его впоследствии воспринимали многие современники. Тем не менее отношение Белого к магу Брюсову - амбивалентное, колеблющееся между негативным и позитивным полюсами. Эта амбивалетность отразилась в первую очередь в стихотворении «Маг» с посвящением Брюсову и цикле «Не тот», где, на наш взгляд, также конституируется образ мага. В стихотворении «Маг» герой предстает как некая надмирная фигура, пусть и глубоко несчастная, но тем не менее философски масштабная. В других контекстах Белый оценивает брюсовского мага в коммуникативном пространстве скорее отрицательно. Помимо «Мага», посвященного Брюсову, в «Золоте в лазури» есть еще один цикл 1903 г., состоящий из шести стихотворений с заглавием «Не тот» и с посвящением «В.Я. Брюсову». Центральная ситуация этого мистического цикла в встрече с неким «учителем веселья», «новым Христом». Циклический сюжет развертывается таким образом, что «учитель» оказывается лжепророком, Антихристом; а «пьянящий восторг» оборачивается «бредом роковым», «забытым хаосом», «мраком» [15. С. 529]: И кто-то плачет, охвачен дрожью, Охвачен страхом слепым: «Ужели Все оказалось безумством, ложью, Что нас манило к высокой цели?» Для Белого такой магизм оказывается ложным, он соотнесен с мифологическим комплексом «лжепророка», укорененным в Новом Завете. Это подтверждается письмом Белого Э.К. Метнеру (от 25 июля 1903 г.), где Белый называет Брюсова «показным магом», который «играет роль с чувством и пафосом перед целой Россией» [1. С. 332333]. «Вот почему, - заключает далее Белый, - в своем стихотворении (речь идет о “Маге”. - Л.К., А.Л.) я и постарался дать изображение идей и прототипа Брюсова» [1. С. 333]. Таким образом, тексты Белого, адресованные Брюсову в книге «Золото в лазури», вписываются в культурную парадигму модернистских произведений (от «Квадратных окошек» Ин. Анненского и «Предчувствую тебя...» А. Блока до «Когда в тоске самоубийства...» и «Поэмы без героя» А. Ахматовой) с карнавально-зловещим изменением образа лирического героя, под сакральной маской которого таятся демонические силы, падшие сущности. Ответ Брюсова на ранние посвящения Белого: перипетии диалога. Ответом Белому стало стихотворение «Я многим верил до исступленности.» под заглавием «Андрею Белому» (включено в раздел «Оды и послания» книги «Urbi et Orbi»). Брюсов в ответном стихотворении вступил в поэтическую полемику с Белым, где указанные выше амбивалентные коннотации образа мага обрели зловещие обертоны. Мы полагаем, что Брюсов в этом послании к Белому ориентируется не столько на прямо обращенного к нему «Мага», сколько на цикл «Не тот». Если этого не принимать во внимание, то основные мотивы стихотворения «Андрею Белому» окажутся непонятными. Конечно, из «Мага» Брюсов заимствует горный ландшафт. Но если в «Маге» Брюсов-адресат - на вершине гор, он как бы вознесен над миром и над временем («У ног веков нестройный рокот», «. над временем вознесены» [15. С. 562]), то в ответном стихотворении Брюсова его лирическое «я» - на самом дне («Как глухо в безднах, где одиночество, / Где замер сумрак молочно-сизый» [13. С. 353]); и лирический сюжет строится как восхождение - по велению голоса свыше [13. С. 353]: Но снова голос! зовут пророчества! На мутных высях чернеют ризы! Читателю, знакомому с посвящением Белого, нетрудно догадаться, что чернеющие в вышине «ризы» - это «черный плащ» Белого, перекочевавший из его послания к Брюсову. Если в первой адресации пророком был Брюсов, знающий (или могущий знать) «тайну неба», то здесь роль пророка приписывается Белому (что, в частности, объясняет трансформацию плаща в ризы). Лирическое пространство брюсовского послания насыщенно ключевыми образами, оформленными как прямая речь адресата. На вопрос автора (Брюсова), из глубины взывающего: «Брат, что ты видишь?», - следует ответ, представляющий собой образную и концептуальную квинтэссенцию «Золота в Лазури» [13. С. 353]: - Как отзвук молота, Как смех внемирный, мне отзвук слышен: «В сиянье небо - вино и золото! -Как ярки дали! Как вечер пышен!» Но далее сюжет развивается странным образом: поверив сим словам, лирический субъект устремляется вверх («через тернии к звездам»), но... наряду с верой в чудо преображения жизни (именно этот мотив открывает стихотворение) вдруг появляется мотив сомнения в обещании преображенной реальности и сопутствующий ему мотив мщения за обманутые надежды [13. С. 353]: .Горит надежда лучом усталым. Я много верил, я проклял многое И мстил неверным в свой час кинжалом. Таким образом, если из «Мага» Белого Брюсов заимствует само «обстание», то из цикла «Не тот» Брюсов берет образ героя, находящегося в нижней точке бытия и взывающего «de profundis». Не менее важна и образная гомология этих текстов. Так, у Белого в 4-м стихотворении цикла «Не тот» появляется семантика золотого сияния, вина, опьянения (ср. «И он на троне золотом, / весь просиявший, восседая, / волшебно-пламенным вином / нас всех безумно опьяняя.» [15. С. 528]. В ответе Брюсова возникают те же ключевые семы в репрезентации «отклика» адресата: «В сиянье небо, вино и золото». Также перекликаются мотивы эзотерической веры в инобытие и последующего разочарования. И - как следствие - возникает семантический комплекс мщения (с дериватами меча/кинжала), наблюдаемый и у Белого в цикле «Не тот», и у Брюсова в «Андрею Белому». Дополнительным доказательством в пользу нашей версии выступает идентичность ритмического рисунка пятого стихотворения цикла Белого (где наиболее концентрированно дан образ мага) и брюсовского «ответа». Таким образом, движение лирического сюжета в послании «Андрею Белому», отдельные образные детали и метрико-ритмическая схема указывают на то, что еще одним прототипом этого брюсовского стихотворения оказывается цикл «Не тот» Белого. Получается, что Брюсов заимствует мотивы адресованного ему цикла, но по-новому разыгрывает сюжетную ситуацию, расставляя свои смысловые акценты. Он как бы вживается в роль «пророка » и одновременно «лжепророка» из цикла Белого, но зеркально переворачивает сюжетную ситуацию. Если у Белого мщение внезапно, инфернально и необъяснимо, то Брюсов дает объяснение, откуда взялся этот мотив. Все дело в экзистенциальном обмане: лирический субъект Брюсова не может простить предательства, волшебная обитель «знания нового», культивируемого младосимволистами, оказалась фата-морганой, пророчества - ложными. «Пресуществления жизни» в духе мистических построений поэтов-соловьевцев (Белого, прежде всего) не произошло. Знаменательно, что в книге «Urbi et Orbi» стихотворение «Андрею Белому» соседствует со стихотворением «Младшим» (1903), посвященном - как следует из его заглавия - младшему поколению символистов, поклоняющихся Прекрасной Даме и воочию верящих в истинность ее (ино)бытия и - следовательно - в теургического миссию искусства. В этом послании, построенном на ключевых образах младших символистов (в частности, Блока), Брюсов сокрушается, что сенсорного восприятия инобытийных сущностей ему не дано (ср.: «Они Ее видят! Они Ее слышат! А я безнадежно бреду за оградой» [13. С. 353]). Отсюда мотив экзистенциального одиночества, обделенности, подкрепленный аллюзиями на Ф. Тютчева, как бы вплетенными в образную ткань посвящения (ср. с тютчевским стихотворением: «Пошли, Господь, свою отраду...», 1850). В семантическом плане послание «Младшим» варьирует мотив чувственного восприятия трансцендентальных сущностей соловьевца-ми и их тотального невосприятия Брюсовым. Ср. брюсовским вопрошанием в «Андрею Белому»: «Брат, что ты видишь?» [13. С. 353] и с его же восклицанием: «Они Ее видят!» в «Младшим» [13. С. 353]. Причем, в послании к Белому (одному из «младших») перед нами герой разуверившийся в идеалах своих соратников и готовый мстить обманувшим его. Налицо экзистенциальный и эстетический конфликт с Андреем Белым как собратом по цеху, глубоко спрятанный в подтекст посвященного ему стихотворения. Полемические и антиномические его коннотации ответа Брюсова постигаются только в поливалентном смысловом поле адресованного к нему цикла Белого «Не тот» и его послания «Младшим». Антитеза. Кульминация поэтической полемики Брюсова и Белого. Герой-мститель Брюсова, мстящий «неверным в свой час кинжалом», интерпретировался Белым в евангельском ключе. Белый воспринимал эти стихи следующим образом: «В стихах, посвященных мне, он (т.е. Брюсов. - Л.К., А.Л.) угрожает мне: если я приму “сребреники”, - то кинжал ожидает меня» [10. С. 147]. Значит Белый соотносил это послание с легендой о предательстве Иуды (новозаветные аллюзии такого же порядка будут и в брюсовском послании Белому 1909 г.). В свете этого замечание комментаторов переписки Белого и Брюсова, что «Белый воспринимал это стихотворение исключительно в личном плане, связывая его с обострением отношений между ним, Брюсовым и Н.И. Петровской [1. С. 334], представляется излишне категоричным. Первое брюсовское послание Белому выполнено (и воспринимается) в философско-мировоззренческом ключе, а личный, жизненно-конкретный план отношений поэтов более отчетливо воплотился в посланиях Брюсова «Бальдеру Локи» (1904) и в ответе Белого «Старинному врагу» (1904). Мы полагаем, что указанные тексты знаменуют дальнейшее развитие поэтического диалога Брюсова и Белого. Их коммуникативное противоборство маркируется в первую очередь сюжетно. При этом сюжет противостояния, отчетливо заданный раннее, облачается в одежды иных мифологических сюжетов и образов. Причем инвариантный каркас текстов не изменяется: как и в предыдущем случае, их основание обнаруживается в мотиве семантической инверсии. Только здесь оппозиция «глубина - высота» осложняется противопоставлением «свет - тьма». Семантика света сопрягается с образом Белого, а тьма/сумрак соотносится с Брюсовым. В стихотворении «Бальдеру Локи» в мифологизированном скандинавском сюжете отражено реальное жизненное и идейно-философское противостояние Брюсова и Белого. Бальдер и Локи, как известно, герои скандинавских мифов. Бальдер - юный сын Одина, «светлый» бог; в мифах он играл роль пассивной жертвы, что отмечено и в авторских примечаниях к этому стихотворению в сборнике «Етёфагод. Венок. Стихи 19031905»). Локи отмечен чертами демонизма, стихийности; в мифах для него характерна роль ссорящего богов [17. С. 81-82]. В послании Белый -Бальдер наделен цельностью, лучезарностью, он - носитель светлых начал мира, приобщен к мировой гармонии [13. С. 388]: Светлый Бальдер! мне навстречу Ты, как солнце, взносишь лик. Чем лучам твоим отвечу? Опаленный, я поник. В брюсовском восприятии адресата сказалась концепция «света» Белого, восходящая к философии Вл. Соловьева и отразившаяся в «Золоте в лазури». Брюсов же, напротив, в этом послании воплощает «темное начало» («Сумрак, сумрак - за меня»). Он как бы надевает демоническую маску и завершает стихотворение угрозами Бальдеру, пророчеством о его гибели, т.е. гибели светлого начала мира, «небесных сил», и о победе тьмы [13. С. 389]: Но мне явлен Нертой мудрой Призрак будущих времен, На тебя, о златокудрый, Лук волшебный наведен. Вскрикнешь ты от жгучей боли, Вдруг повергнутый во мглу! В свете своих философских построений Белый воспринял послание Брюсова как нападение на свои жизненные устои. И отвечает ему стихотворным посланием «Старинному врагу» (1904), утверждая победу «света» над «тьмой», своего мироощущения над брюсовским [18. С. 465]. Ты над ущельем, демон горный, Взмахнул крылом и застил свет. И в туче черной, враг упорный, Стоял. Я знал: пощады нет - И длань воздел - и облак белый В лазурь меня - в лазурь унес... Моя броня горит пожаром. Копье мне - молнья. Солнце - щит. Не приближайся: в гневе яром Тебя гроза испепелит. Белый придавал своему посланию мистическое, «заклинатель-ное» значение; его отправление Брюсову должно было отвести от него «дьявольское» наваждение адресата: «Пока писал - чувствовал: через меня пробегает нездешняя сила; и - знал: на клочке посылая заслуженный неотвратимый удар (прямо в грудь), отучающий Брюсова от черной магии - раз навсегда, грохотала во мне сила света» [11. С. 387]. В посланиях поэтов разыгрывается психологический поединок. Такая установка со стороны Брюсова была исполнением взятой на себя роли. Но она имела под собою и глубокое внутреннее противостояние его мировоззренческой системы этическим и эстетическим взглядам А. Белого. Необходимо отметить, что проанализированный выше сюжет проецируется на биографические реалии, связанные с отношениями внутри любовного треугольника «Брюсов - Белый - Петровская» (см. об этом: [1. С. 334-339; 12. С. 183-213]). Однако эта стихотворная переписка отразила не только мучительную личную борьбу Белого с Брюсовым, но и противостояние мла-досимволистов декаденству «старших», представление о котором связывалось у Белого с именем Брюсова. Подтверждение этому - письмо Брюсову (около 28 сентября 1905 г.), в котором Белый формулирует отличия декадентов от символистов: «Разве мое присоединение к вам было основано на литературном знакомстве, а не на общности в деятельной работе творчества - не форм искусства, а форм жизни (между прочим искусства). Оба (т.е. Брюсов и Бальмонт. - Л.К., А.Л.) вы догматики. Оба вы еще в старом. К “новому” вы относитесь одними знаками “минус”. Я не с вами» [1. С. 387-389]. Синтез. Развязка коммуникативной драмы мэтров символизма. Заключительный этап развития сюжета связывается со снятием раннее выявленных антитез, их своеобразным синтезом. Этот синтез был намечен в мифотворческом послании Брюсова «Бальдеру II» (1905) и развернут в его финальном послании «Андрею Белому» (1909). Тему примирения подхватывает и Белый в цикле «В. Брюсову» (1904-1909), включающем в себя стихотворения «Поэт», «Созидатель», «Маг» и «Встреча». В стихотворении «Бальдеру II» (1905) ретроспективно отражен и личный конфликт поэтов (сложные, запутанные отношения между Брюсовым, Белым и Н. Петровской), и метапоэтическая тематика, сопряженная с символистской идентификацией [19. С. 502-503]. Ср.: Кто победил из нас, - не знаю! Должно быть, ты, сын света, ты! И я, покорствуя, встречаю Все безнадежные мечты. Брюсов как будто сомневается в своей победе (ср. «Кто победил из нас не знаю...») и дает право сопернику на духовное превосходство [19. С. 502]: Но в самом ужасе паденья, На дне отчаянья и тьмы, Твой дальний луч рассеял тени, И в небеса взглянули мы! Это стихотворение при жизни Брюсова не было опубликовано. Однако его ключевые темы и мотивы были развиты в стихотворении «Андрею Белому» (1909), на которое вскоре ответил сам Белый в цикле «В. Брюсову» (1909). Этот обмен стихами стал итогом семилетней полемики писателей, которая заканчивается теургическим примирением поэтов, утверждением похожести их судеб и путей. Так, в брюсовском послании развернута поэтическая характеристика отношений поэтов, которые расцениваются как «путь к высотам». В этом послании Брюсов анализирует их тайную вражду и тайную близость [13. С. 540]: Нас не призвал посланник божий В свой час, как братьев, от сетей. И долго были непохожи Изгибы наших двух путей. Сюжет стихотворения построен на евангельских аллюзиях (Мф. IV: 18-19). Брюсов считает, что они с Белым, изначально - братья, «апостолы новой веры», но как бы недовоплотившиеся («. не призвал посланник божий»). Ключ к этому стихотворению - в письме Брюсова к Андрею Белому (после 12 августа 1904 г.). В этом письме Брюсов поднимает вопрос об общественной значимости искусства, о назначении современного художника: «Нет в нас достаточной воли для подвига. А мы, пришедшие для подвига, мы, ищущие восторга, покорно остаемся в четырех условиях “светской жизни” и покорно повторяем слова, утратившие и первичный и даже свой вторичный смысл. Мы привычно лжем себе и другим. И вдруг удивляемся, что не дано нам чудотворить, не дано нам просиять!» [1. С. 378-379]. Что делает Белый? Он завершает эту полемику, ставит точку в извечном споре, вспоминая и концептуализируя всего его этапы в цикле «В. Брюсову» (1909). Мы выдвигаем предположение, что этот завершающий этап сюжета Белый вписывает в классическую младосим-волисткую триаДу: тезис - антитезис - синтез. В своем заключительном цикле, посвященном Брюсову, Белый воспроизводит эту «триаду» их отношений. Так, в стихотворении «Созидатель» (1904), открывающем цикл, «позиционирует» Брюсова как всесильного мага, покорителя вершин, отсылая к своему раннему тексту «Маг» (1903), посвященному Брюсову. Это стихотворение выполняет в данном цикле функцию тезы [15. С. 700]. Ср.: Где-то там... за небосклоном Засверкает новый мир; - Там за гранью небосклона -Небо, небо наших душ: Ты его в земное лоно Рифмой пламенной обрушь. Затем в стихотворении «Маг» (1908), которое играет роль антитезы, этот Брюсов позиционируется как темный маг, противостоящий свету: его образ обретает дьяволические коннотации: «Ты шел путем не примиренья - / Люцеферическим путем» [15. С. 701]. Синтез явлен в завершающем цикл стихотворении «Встреча» (1909), которое содержит в себе ряд цитат из текста Брюсова «Андрею Белому» (1909). Белый заимствует и обыгрывает ключевые символы брюсовского текста (образ скал, «братоубийственной руки», «жезла змеиного» и «посоха костяного»), встраивая в теургический сюжет. Снятие противоположностей между двумя ипостасями пророка -магической и мистической - а фактически между Брюсовым и Белым -образно кодируется в символическом акте обмена жезлом и посохом [15. С. 702]: Пусть шел ты от одной долины, Я - от другой (мой путь иной): -Над этой вечной крутизной На посох бедный костяной Ты обменял свой жезл змеиный. Посох и жезл оказываются объектами обмена, так как именно эти артефакты могут прочитываться как метонимические символы пути. Сопряжения этих образов показывает, что общесимволистский путь един в своих разных вариантах, ср. у Брюсова «Пойдем ли дальше в путь единый...» [13. С. 540] и Белого: «Мы смотрим на одни вершины, / Мы смотрим на один закат» [15. С. 703]. Выводы 1. Таким образом, взаимоадресованные тексты Белого и Брюсова проецируются сразу на два уровня: прагматико-биографический и философско-поэтологический. Сопряжение этих аспектов приводит к феномену теургии, реализованной в пространстве текста и жизни. 2. Прагматический уровень связывается с тем, что адресованные тексты как бы инициируют (предвосхищают, а порой и провоцируют!) определенные биографические события. Так, в послании Брюсова «Бальдеру Локи» свернута ситуация противостояния, которая в мифологическом плане предстает как нападение Локи на Бальдера, а в реально-жизненном пространстве, как вызов Белого на дуэль [1. С. 336339]. При этом в жизнетворческом ключе начинают двоиться образы: стрела из текста («Я слепцу вручу стрелу.» [13. С. 389]) превращается в вызов на дуэль (см. его письмо от 20 февраля 1905 г. [11. С. 381-382]. Впоследствии эта дуэльная провокация отразится и в романе «Огненный ангел», прототипом одного из героев которого стал Белый [20. С. 215-230]. 3. Философско-поэтологический уровень этого «коммуникативного противостояния» оформляется в коде квазироманного текста со своей завязкой (тезой), кульминацией (антитезой) и развязкой (синтезом). Перед нами как бы развертываются романные диалоги «в извлечении», «потерявшие» повествователя, но содержащие ядерные фрагменты сюжета, которые могут быть реконструированы читателем на основе знания биографических и социокультурных реалий. В конечном счете основой этого квазиромана оказывается младосимволистский сюжет соловьевского толка - с воздвижением, а затем снятием всех онтологических и экзистенциальных антиномий. Так, первый этап знаменует борьбу «горы» и «бездны», второй этап осложняется более общими бытийственными антитезами (света и тьмы, добра и зла, ангельского и демонического), на последнем синтезирующем этапе все противопоставления снимаются. Символически эта нейтрализация маркируется мотивами примирения и обмена, при этом данные мотивы одинаково ярко выражены как в финальных адресациях Брюсова, так и Белого. 4. Мотив диалектического взаимодействия противоположностей в целом характерен для символизма, в данном случае сложная и долгая полемика вполне закономерно разрешилась в рамках символисткой модели. Соловьевский сюжет в этом смысле оказывается механизмом семантической медиации, который помогает разрешить как жизненные, так и творческие противоречия, в обретении не «единственно возможного», а единого пути. В этом смысле стихотворная полемика может прочитываться как своеобразный эмбрион/ген символистского романа, где мысль об онтологическом тождестве оплотняется на эпическом сюжетно-повествовательном уровне. Итак, можно констатировать, что поэтическая коммуникация символистов, в нашем случае Брюсова и Белого, каждый из которых претендует на воплощение высших истин бытия, возможна при особых условиях, суть которых выразил Вл. Ходасевич в воспоминаниях о Брюсове и Белом (ср.: «Символизм не хотел быть только художественной школой, литературным течением. Все время он порывался стать жизненно-творческим методом» [12. С. 179]). Каждый из адресантов при этом готов признать за адресатом право на особую роль, находящуюся в определенной корреляции со своей собственной жизнетворческой ролью. При этом сама ролевая парадигма, почти всегда имеющая мифологическую проекцию, не задана предварительно, а создается непосредственно в процессе эпистолярного общения, рассчитанного на адресата, предрасположенного к подобной теургической «игре». Отсюда повышение удельного веса «рамы» текста, которой отводится функция биографической и символико-мифологической «свертки», семантического кода восприятия текста собрата по переписке.

Скачать электронную версию публикации