The image of Chichikov in modern Russian prose.pdf Имя Чичикова уже давно стало нарицательн^ім и узнаваемым широкой аудиторией. Исследования языка современной прессы, активно использующей прецедентн^іе феномены из русской классики, показывают, что Чичиков имеет наибольшую популярность среди остальн^іх гоголевских персонажей [1. С. 115]. Традиционно образ Чичикова, выступающий символом мошенничества, лживости, лести, лицемерия, используется как средство для отрицательной оценки деятельности современных политиков и предпринимателей. Но подобная интерпретация не исчерп^івает всех возможностей семантического поля образа героя гоголевской поэмы в современной русской литературе рубежа XX-XXI вв. Первым условием для рассмотрения рецептивной модели образа Чичикова, организующего чичиковский сюжет, является определение исходной точки, связанной непосредственно с гоголевским текстом. Опознавательн^іми маркерами сюжета, помимо образа Чичикова как «приобретателя» нового типа, стали связанн^іе с ним топос дороги и образы-символы возницы, брички, птицы-тройки, шкатулки, живой и мертвой души. Также важная особенность чичиковского сюжета - его сопряженность в поэме с емкой композиционной структурой, дающей возможность совмещения повествовательносатирических и лирических начал, социально-аналитических и метафизических смыслов. Главн^ім содержанием образа Чичикова как героя, связанного со всеми уровнями поэтики поэмы, является его представление как национального сверхтипа. С одной стороны, образ Чичикова имеет архетипические корни. Исследователи С.А. Гончаров [2], А.Х. Гольденберг [3], М. Вайскопф [4] подчеркивают, что мифологическая основа образа героя восходит к архетипической фигуре трикстера. Ген трикстера определяет амбивалентную сущность гоголевского героя. Как отмечает А.Х. Гольденберг, сюжет антихриста, имитирующего деяния апостола, оттеняет заложенный в образе Чичикова морально-философский пласт смыслов, связанн^ій с темой апостольских по- В.Ю. Баль 148 сланий Павла. Наряду с этим обе мифологические ипостаси в образе героя часто представлен^і окруженн^іми шлейфом «травестийн^іх ассоциаций^) [3. С. 131]. А.Х. Гольденберг подчеркивает, что присутствующий в образе Чичикова мотив мессии, избавителя от смерти, лишь к концу поэмы переходит на высокий символико-метафорический уровень, редуцировав комический модус. Общим местом в гоголеведении являются также наблюдения Д.С. Мережковского [5], В. Набокова [6], которые инфернальное начало в образе Чичикова связывают с темой дегероизации мирового зла. По наблюдениям же М. Вайскопфа [4] и М.Е. Мелетинского [7], тема деградации мирового зла у Гоголя сведена до темы деградации национальной жизни. Иными словами, дьявольское начало в лице Чичикова искушает, играя не на амбициозных притязаниях человека на бессмертие, не на стремлении к бунту в масштабах всего мироздания, а на прагматичных амбициях не упустить свою выгоду в ситуации сбоя работы аппарата государственно-административного управления. С другой сторон^і, Чичиков воплощает черты героя Нового времени, который являет определенн^ій социально-исторический тип и отражает гоголевские эстетические размышления о герое времени в «переходной» литературной ситуации 1830-1840-х гг. Не только образ Чичикова, но и персонаж второй части поэмы - Костанжогло открывают в русской литературе галерею «деловых людей^) как новый социально-психологический тип, идущий на смену «лишним» и «маленьким» людям. Именно Гоголь, обратившись к новому типу личности, был первым в русской литературе, кто обозначил необходимость соотнесения её мировоззренческих основ как с общечеловеческими ценностями, так и с национальн^іми традициями. Эта гоголевская установка органично коррелировала с общими историко-литературными, социально-историческими и экономическими тенденциями эпохи в «период самоидентификации русской нации, когда Россия начинает осознавать свою значимость, вырабатывать собственную систему ценностей, осознавать своеобразие характерных для нее форм общежития» [8. С. 126]. В.А. Бондаренко, проанализировав корпус художественных произведений классиков и писателей беллетристов, отмечает, что «Гоголь один из первых в русской литературе разграничил понятия "делец" (герой авантюрист, создающий капитал нечестным путем) и "деловой человек", активный персонаж, заботящийся о благе других, наделенн^ій совестливостью» [9. C. 8], а гоголевский Чичиков - это одна из самых первых поп^іток создания образа «делового человека» в русской литературе, которая успехом не увенчалась, так как была обозначена принципиальная несводимость качеств «дельца» и «делового человека». Таким образом, в образе Чичикова осуществляется переход от типизации к символизации, который определяет национально-миссионерский пафос поэмы. Пафос, который существует в зазоре между образами дельца-предпринимателя и праведника, темами духовной деградации нации и духовного возрождения, определяет смысловое содержание чичиковского сюжета в поэме «Мертвые души». Вторым условием для выявления рецептивных моделей образа Чичикова и чичиковского сюжета в современной русской прозе является определение корпуса текстов, репрезентативных и продуктивных для данной исследова- Образ Чичикова в современной русской прозе тельской цели. В рамках данной статьи в исследовательский оборот были включен^і обнаруженн^іе нами тексты, которые содержат очевидн^ій «гоголевский текст» поэмы «Мертвые души^>. Все выявленн^іе текст^і можно разделить на три групп^і. Первая группа - это публицистические тексты (Б. Парамонов. «Возвращение Чичикова» (1991), А. Латынина. «"Патент на благородство": выдаст ли его литература капиталу?» (1993), В. Пьецух. «Русаки» (2007), В. Елистратов «Чичиков и ипотечное кредитование: к метафизике финансового кризиса» (2009), которые сосредоточены на осмыслении проблемы востребованности чичиковского типа в новой российской социально-экономической реальности. Вторая группа - это художественн^іе тексты первого постперестроечного десятилетия (Б. Кенжеев. «Иван Безуглов. Мещанский романѣ) (1993) и А. Уткин. «Самоучки^) (1998), являющие первые поп^ітки осмысления «настоящего» времени и его героя. Они представляют интерес для нашего исследования, так как содержат аллюзии на образ Чичикова и чичиковский сюжет. Третья группа - это художественные тексты первой трети XXI в., которых объединяет, с одной стороны, проблема «героя времени» в ситуации непрекращающегося духовного, исторического, социального и экономического кризиса современной российской жизни, с другой стороны, значимость текста гоголевской поэмы в их смысловом пространстве (О. Славникова. «Бессмертный^) (2001), Я. Вееров. «Господин Чичиков» (2012), А. Иванов. «Блуда и МУДО» (2011), В. Шаров. «Возвращение в Египет» (2013). Разговор о рецепции образа Чичикова в русской прозе рубежа XX-XXI вв. следует начать с указания факта его триумфального возвращения в общественное российское сознание, который нашел отражение в публицистике. Б.М. Парамонов в статье «Возвращение Чичикова» (1991) в «Независимой газете» подчеркнул, что это не столько возвращение, сколько «реабилитация»: «_ бессмертие Чичикова в том, что он в России все еще остается перспективным героем, до сих пор не реализовался как следует Павел Иванович действительно нужн^ій России человек; мы наконец-то подошли к краю такого понимания » [10. С. 8]. Плутовство героя и связанная с ним предприимчивость рассматриваются публицистом как положительное качество, почти граничащее с добродетелью: «Капитализм - это деньги, а деньги - это знаки, требующие умения играть с ними. Человек же, как известно, - существо, выдумывающее знаки, это его родовая характеристика; если угодно, это характеристика культуры как таковой. И это уже прекрасная тайна человека - как он умеет из знаков создавать реальность, из биржевых индексов - хорошую жизнь. Этой тайной владеет математика - и Павел Иванович Чичиков. Мы с ним не пропадем. Он умеет жить и дает жить другим» [10. С. 8]. Эта иронично-подстрекательская статья Б.М. Парамонова во многом предвосхитила общее настроение передовой российской прессы, которая настойчиво чествовала последователей Чичикова, новых миллионщиков эпохи 90-х. Более того, подобный взгляд на фигуру Чичикова не потерял своей актуальности спустя два десятилетия, но и получил расширенное толкование с учетом новых культурно-экономических реалий. В. Пьецух в статье «Русаки», в части «Возвращение Чичикова», иронично отмечает, что опять оказался востребован «чисто русский феномен Чичикова, то есть симпатичного жу- В.Ю. Баль 150 лика, расчетливого пройдохи, впрочем, патриотически настроенного и не без души, который умеет делать деньги из ничего» [11]. Также яркий пример являет статья В. Елистратова, опубликованная в год гоголевского 200-летнего юбилея, в которой говорится, что Чичиков - это «человек той эпохи, которую мы зовем пост- (может быть, вернее: постпост-) индустриальной. Павел Иванович, так сказать, чистый, "онтологический" брокер конца XX - начала XXI века. Некий протоброкер (он же - протодилер, проториелтор и т.д.) Ему не нужна схема "деньги - товар - деньги", не нужна та самая прибавочная стоимость, из-за которой впоследствии, в XX веке, было пролито столько крови, ему не нужно никого эксплуатировать, его не интересует товар: он перекачивает пустоту» [12]. В начале 90-х также разгорелась болезненная дискуссия на тему упущенного героя русской литературы, в которой не последнее место занимала фигура «отрицательного» Чичикова. Одним из ярких свидетельств этой полемики является статья критика и публициста Ю. Латыниной «"Патент на благородство": выдаст ли его литература капиталу?» [13]. Эта статья - ответ на обрушившийся шквал упреков со стороны прессы в адрес русской литературы в её антибуржаузном, антинакопительском и антимещанском пафосе, который оболгал «предпринимателя, промышленника, человека дела - единственную силу, способную вывести страну на путь европейского развития» [13]. Одним из выводов статьи является утверждение о невозможности изменения вектора русской литературы даже в новых социально-экономических условиях: «_ литература не откликнется на раздающиеся тут и там призывы исправить вековечную ошибку русской классики, а также искупить грех соцреализма и изобразить наконец во всей его привлекательности подлинного радетеля прогресса - предпринимателя и бизнесмена» [Там же]. Таким образом, в публицистике рецепция образа Чичикова была связана со следующими направлениями. С одной сторон^і, это размышления о наступлении новой чичиковской действительности в России, с её меняющейся в 90-е гг. экономикой и возникающим новым типом «приобретателя», процветающего на стезе экономического мошенничества. С другой стороны, дискуссия о роли литературы в постперестроечн^ій период, которая исп^ітывала беспомощность при выполнении своей традиционной задачи являть «антропологические типы» в совершенно новой реальности. Несмотря на актуализацию в первое постперестроечное десятилетие темы новых «хозяев жизни», сюжет «праведного накопления богатства» не стал магистральн^ім в современной русской литературе. Но в то же самое время «новые миллионщики» и новые политики, занявшие видные позиции на арене экономической и социально-политической жизни страны, наводнили массовую литературу рубежа XX-XXI вв., авторы которой п^італись зафиксировать коллективн^ій портрет постперестроечной эпохи. Как отмечает О. Слав-никова, «^ грубое сырье сегодняшнего дня брала в работу только принципиально тленная коммерческая литература» [14], так как лихое состояние постперестроечного пространства и время «_ плохо поддавалось художественному обобщению серьезных мастеров» [Там же]. И совершенно очевидно, что герои массовых жанров, криминальных триллеров и детективов не восходят генетически к образу героя гоголевской поэмы, и в произведениях массового Образ Чичикова в современной русской прозе 151 жанра оказались не востребован^і сюжетные звенья чичиковского сюжета. Но отстоят от этого массового бульварного чтива романы Б. Кенжеева «Иван Безуглов. Мещанский роман^> (1993) и А. Уткина «Самоучки^) (1998), изображающие современного предпринимателя с аллюзиями на гоголевский текст поэмы «Мертвые души^>. Образы главн^іх героев в обоих произведениях, Иван Безуглов в романе Кенжеева и Павел Разуваев в романе Уткина, являющие вариацию на тему предпринимателя в новой социально-экономической российской реальности, лишены метафизических и архетипических смыслов. Авторская ирония в романе «Иван Безуглов. Мещанский романѣ) определяет принципах изображения идеального образа российского предпринимателя, который занят «превращением его несчастной, разоренной коммунистами страны в процветающую державу» [15. С. 63]. Ирония вместе с жанровой традицией мещанского романа позволяет представить слащавую версию «героя времени», который должен «вселить надежды на водворение благополучия, воплотить мечту о личностях, вполне свободн^іх экономически и морально [16]. Герой романа А. Уткина, Павел Разуваев, «типичн^ій новый русский^), который «нажился случайно, как это тогда произошло со многими^) [18]. Павел Разуваев - это представитель поколения «самоучек», которое наивно пытается в лихое российское десятилетие обрести четкие ориентиры для существования в культуре. Обоим героям сопутствуют такие элементы чичиковского сюжета, как образ дороги и возницы. Но пространственное перемещение обоих героев в основном связано с Москвой. В произведениях нет выхода на обширн^іе национальные просторы, которые могли бы дать панорамный охват национального мира. У Кенжеева герой «предпочитает прямо у крыльца особняка садиться в свой черный лайковый "Кадилак", едва ли не единственн^ій в Москве, в котором и приходилось ему колесить по всей огромной, неряшливо застроенной столице России^) [15. C. 62]. Ироничную «подсветку» имеет номинация сопровождающих кенжеевского героя персонажей. У телохранителей апостольские имена - Андрей и Павел, а водитель - Василий Андреевич Жуковский, который примыкает к ряду преданных соратников, имеющих также литературн^іе имена: вице-президент фирмы - Федор Иванович Тютчев, главн^ій бухгалтер - Евгений Абрамович Боратынский, юрист компании -Михаил Юрьевич Лермонтов. Важной деталью в произведении Кенжеева является музыкальный фон образа дороги, который также содержит элемент иронии над национальным «сверхтопосом». Герой колесит по Москве в своем «Кадилаке» под «божественн^іе звуки первой симфонии Чайковского» [Там же. C. 63]. Музыкальная аллюзия на симфонию, отразившую впечатления композитора от необъятности национальн^іх просторов, дорог, п^ітаю-щихся их пересечь, картин праздничных национальных гуляний, выступает ироничным контрастом к дорожным московским маршрутам героя, претендующего на роль спасителя своей «державы». Во многом эта пространственная замкнутость выявляет ограниченность национального кругозора героя Кенжеева. Герой, определяющий себя как «безнадежно русский», демонстрирует крайне поверхностное представление о своей стране и ее жителях, а его лирические признания полны наивных штампов. В.Ю. Баль 152 Герой романа «Самоучки^) А. Уткина тоже колесит только по Москве в своей машине с водителем Чапой и другом-историком, который просвещает его, пересказывая русскую классику. Мир Павла Разуваева - это мир крими-нальн^іх разборок. Имя водителя, этимологически связанное с жаргонн^ім словом «чапать» - ходить, верн^ій знак трагического финала жизни Павла Разуваева, погибающего от рук бандитов. Криминальная предопределённость судьбы героя заложена также в его фамилии, которая по одной из версий восходит к слову разувай - загородный кабак, где грабят [18]. Восприятие классики в пересказе происходит по закону «наивного реализма», что и определяет её несостоятельность дать герою ответы на мучительные вопросы о смысле своего существования в новой исторической реальности. «Неначитанный» Павел Разуваев дает положительную характеристику только двум героям, Чичикову и Лопахину, определяя их как «нормальных» [Там же], в отличие от остальных - «психованных» [Там же]. А отзыв, данный Чичикову, во многом вторит дискуссии в публицистике, которая была освещена ранее в нашей статье. Гоголевский Чичиков представляется Разуваеву совершенно реальн^ім лицом. Он узнает в нём «сибирского кореша», бизнес которого был связан с покупкой прогоревших банков. Подобная рецепция становится верным свидетельством бессмертия чичиковского предпринимательского духа и нового этапа его «развития» в постперестроечной России. Таким образом, обнаруженные нами единичные примеры произведений в последнее десятилетие XX в., являющие поп^ітки осмысления дельцов нового времени, не свидетельствуют об антропологических открытиях. Жанровая ориентация Кенжеева на мещанский роман определяет художественные принципы безликого и поверхностного изображения идеального предпринимателя и обнажает отсутствие веры в национальное возрождение на момент общественно-политических реформ в постперестроечную эпоху. Обращение автора к жанровому канону мещанского романа, лишенного воздуха, - верное свидетельство невозможности написать «поэму о России^) на современном материале. Сентиментальн^ій финал романа Кенжеева, в котором удается спасти фирму Ивана Безуглова от краха и переименовать её в «Иван Безуглов и сыновья», реализует только мещанско-обывательскую мечту Чичикова о передаче своего дела детям, лишенную национально-метафизических смыслов. Уткин, в свою очередь, диагноз эпохе с её новым героем ставит через сюжетное обнажение несостоятельности всей русской классики, расшатывая литературоцентричную модель отечественной реальности. Более насыщенная рецептивная модель образа Чичикова и чичиковского сюжета представлена в третьей группе выделенных нами произведений. Обратимся к первому яркому примеру - повести О. Славниковой «Бессмерт-н^ій^> (2001), в которой автор п^ітается художественно осмыслить российские реалии начала 1990-х гг. - от удручающей бытовой повседневности в сложной экономической ситуации до бурной политической жизнью, символом которой стали шумные предвыборн^іе кампании. В повести Славниковой находит отражение случившееся изменение в политическом поле страны в постперестроечн^ій период, когда «коридоры власти заполнились чиновниками на час, циничными дельцами и авантюристами, ориентированными на собственную выгоду и карьеру» [19. С. 13]. Славникова попыталась изобра- Образ Чичикова в современной русской прозе 153 зить не просто хищника в погоне за миллионами, а именно трикстера, нарушителя табу, который своими действиями профанирует «святыни^) и тем самым оказывается близок к архетипической природе Чичикова. Сразу следует отметить, что, сосредоточиваясь на образе Чичикова, Славникова не привлекает в свое повествование такие элементы чичиковского сюжета, как образы дороги, возницы, птицы-тройки, но использует такие образы, как мертвая и живая душа, шкатулка и списки. Двойную художественную оптику Славникова привлекает для изображения бизнесменов-политиков: через узнаваемые социальные типы просвечивает их архетипический и литературный генезис. Шишков, мучительно размышляя о возможных путях решения проблемы «неблагоприятного расклада избирательн^іх симпатий^) [20. С. 64], в стратегическую ночь раздумий сидит простуженн^ій в промозглом штабе, и нос его «трубит» в «трепещущий платок^) [Там же. С. 68]. Эта деталь отсылает нас к аналогичной в образе Чичикова: «^в приемах своих господин имел что-то солидное и высмаркивался чрезвычайно громко нос его звучал, как труба» [21. С. 128]. Фамилия Кругаля, этимологически восходящая к слову «круг», которое могло выступать основой для прозвища пышнотелого человека маленького роста, коррелирует с мотивом круглоты, присутствовавшим в описании внешности Чичикова. Архетипическое начало в образе современн^іх политиков схоже с чичиковским: оно имеет инфернальные корни. Шишков, фамилия которого восходит как к слову «шишко», обозначающему беса, черта, нечистую силу, так и к слову «шиш» в значении «разбойник, грабитель», «бродяга, лихой человек^) [22], действует с откровенным хищн^ім цинизмом, предлагая 50 рублей за голос избирателя. В этой вариации политического сюжета в повести Славни-ковой уже не столько обнажается нечестный способ проведения предвыборной кампании, сколько иронично переворачивается сюжет о продаже души. Не искуситель, измельчавший и опошлившийся, охотится за душами, эквивалентом которых в современном мире стали голоса избирателей, а, наоборот, избиратели стоят к нему длинной очередью. Если обозначенные выше Шишков и Кругаль являют пример банальной рецептивной модели Чичикова, связанной с изображением нечистоплотного политика, скупающего голоса избирателей и имеющего инфернальный ген, то вторая группа выделенн^іх нами в повести персонажей - пример чичиковской подсветки для осмысления новой формы поведения трикстера в современном обществе. Современный подход к феномену трикстера, формам его проявления в социальн^іх практиках XX и XXI вв., связан с философским осмыслением проблемы трансгрессии в работах Ж. Батая, М. Фуко, Ж. Бод-рийяра и др. В рассуждениях мыслителей «трансгрессивное начало, актуализирующееся в нарушении запрета смерти, есть не собственно влечение именно к смерти, но, наоборот, преодоление смерти навстречу жизни без ограничений» [23. C. 80]. Трансгрессия, качественно отличающаяся от трансценди-рования, в своем стремлении приобрести суверенный внутренний опыт через обращение к пределу остается замкнутой на самой себе, выявляя лишь онтологическую пустоту. Иными словами, осуществляется лишь мнимый выход к сакрально-божественному порядку. В современных исследованиях встречаются наблюдения, определяющие Чичикова как героя трансгрессивного типа, В.Ю. Баль 154 так как за его предприятием с мертвыми душами «скрываются сложные экспликации подлинно онтологического характера» [24. C. 131], направленные на продление своего пребывания в мире за пределами «собственной телесной смертности» [Там же. C. 131]. Деяние Чичикова в этом направлении «становится онтологической угрозой - агрессивное "я" проникает в границѣ! "других" и осуществляет скрытые манипуляции ими, т.е. ломает сущностную границу, позволяющую функционировать многим системам социального и концептуального порядка» [Там же. C. 132]. Близким к этой чичиковской сущности в повести оказывается, прежде всего, Апофеозов. Апофеозов, фамилия которого этимологически связана с древнегреческим словом, обозначающим обожествление и причисление к лику святых, - харизматичный идол современности, «играющий» уже не на стремлении к моментальному материальному обогащению людей, а на жажде телесного бессмертия, которое он обещает в обмен на голос избирателя. Герой становится возмутителем спокойствия, порождая хаос, который взрывает все устоявшиеся ценностные нормы относительно телесного и духовного, материального и идеального в человеке. Апофеозов, как и Чичиков, представляет ложную форму проявления человеческого духа, выражаемую в повести с помощью ольфакторных мотивов. Одеколон, упоминания о котором включены в структуру образа Чичикова, - это «обонятельное выражение внешней обстоятельности героя (приятности) и в то же время «симулякр» духа, стремления быть» [25. C. 205]. Следом незримого вездесущего присутствия Апофеозова тоже становится запах: Апофеозов так часто возникал в эфире, что буквально насытил собой воздух, сделавшийся при вдыхании странно щекотным и терпким. Дух Апофеозова витал повсюду, точно сам он умер [20. С. 19]. Оба героя становятся рупором особой жизненной философии. Но если Чичиков молчаливо и бережливо лелеял внутри себя идею мещанского счастья, в основание которого должен был лечь ловким образом приобретенный капитал, то Апофеозов, наоборот, с присущим ему магнетизмом заражает всех своей «жаждой жизни», в которой есть «несокрушимая воля есть, пить, строить похожий на людоедский замок из сказки загородный особняк, открывать в Швейцарии секретн^іе счета» [19. С. 68]. Чичиков, покупая мертвые души, действует с предельной осторожностью, а Апофеозов же в своем стремлении «продать» бессмертие работает публично и открыто. На основании этого сравнения проявляются, с одной стороны, столкновение мещанства «старого» и «нового» типа, с другой стороны, изменение отношения к материальному благосостоянию как единственной цели в жизни. «Фантастической» силы «витальность» Апофеозова позволяет ему спекулировать на ложных духовных потребностях избирателей, жаждущих суррогатных форм бессмертной жизни, полной материального благополучия. Ин^іми словами, единичный чичиковский пример мечты о бессмертии в онтологическом смысле вместе с мещанским счастьем сменяется массовым гипнозом возможного скорейшего материального обогащения, выступающим гарантией счастливой и бесконечной жизни. Образ Чичикова в современной русской прозе 155 Финал гоголевской поэмы коррелировал с традиционн^ім исходом деяний трикстера, которые должн^і стать предпосылкой к утверждению истинн^іх ценностей после их кощунственного отрицания. В поэме произошло не просто выявление греховного бездуховного состояния мира и человека, но открылась острая необходимость «вдохнуть в них душу», оживить. Стоит также подчеркнуть, что открытый финал поэмы содержал перспективу не только для возрождения Чичикова, но и всего национального мира, «социофизическая реальность» которого была представлена как «особый организм, единый гротескно-метонимический образ телесной души России^) [2. С. 182-183]. Неоднозначно Славниковой представлена в повести ответная реакция на трикстерн^іе деяния Апофеозова. C одной стороны, с помощью фольклорных мотивов очередь обманутых избирателей показана оживающей: «_ крупной глянцевой вороне, которую поднял с ветки человеческий гвалт, было видно с высоты, как черные ошметки, похожие на какие-то расклеванные остатки потрохов, собираются снова в черное тело, которого становится больше, - и тело оживает, будто сбрызнутое мертвой и живой водой^> [19. С. 228]. Но в данном случае ворона - это сниженный вариант Ворона, типичного трикстерного персонажа [25. C. 191], посредника между жизнью и смертью, который в русском фольклоре добывал живую и мертвую воду, оживлявшую былинного героя. Но даже уподобление очереди коллективному телу, слитность которого обусловлена особого качества связью, не дает оснований для восстановления истинн^іх границ между духовн^ім и материальн^ім. Представленное в этом эпизоде приобретение обманутыми вкладчиками «бессмертной связи» «между собственными душами» не становится торжеством истинной духовной жизни, а наоборот, выявляет очередную суррогатную форму существования -псевдонародного единства. Ожившее «черное тело» толп^і лишено истинной души, внутри него симулякр духа - пустота. Вслед за итальянским режиссером Коммичини, создавшим фильм «Большая пробка», В. Сорокиным, написавшим роман «Очередь», О. Славникова использует «очередь» как одну из метафор времени, лишенного истинн^іх смыслов существования. Удручающая картина псевдонародного единства становится знаком мнимого исторического бессмертия в современной действительности. В повести Славнико-вой эта формула бессобытийного времени, лишенного подлинного смысла, противостоит формуле исторического бессмертия, символом которой является ветеран Алексей Афанасьевич, «единственной основой для существования которого» [19. С. 36] была победа в Великой Отечественной войне. На этом фоне свойственного Гоголю противопоставления героического прошлого и пошло-прозаического настоящего в повести разворачивается сюжет Алексея Афанасьевича, который ведет борьбу за подлинное бессмертие, желая вырваться из плена консервации в брежневской эпохе. Сюжет парализованного ветерана неразрывно связан с сюжетными линиями Марины и Клумбы. Марина в отличие от Чичикова не стремится к получению суррогатной формы бессмертия с помощью финансового плутовства, а наоборот, мошенничает, уже имея суррогатную форму бессмертия. Желая продлить жизнь отчима, Марина мыслит не в русле христианской системы ценностей, в которой важное место занимает идея воскрешения, а одер- В.Ю. Баль 156 жима позитивистским желанием изменить онтологический закон неизбежности смерти. Это устремление Марин^і проявляется не только в том, что она «обессмертила» отчима, но и в ситуации возвращения из мира мертвых других. Например, она успешно скрывает от семьи смерть пьяниц^і-племянника, создавая иллюзию его «псевдожизни», в которой он излечился от своего недуга и шлет денежные переводы, возвращая свои пьяные долги родственникам. Решение Марины «содержать призраков» [19. С. 90] отрицательно сказывается на содержимом её «шкатулки», в которой она п^ітается хранить и преумножать свои сбережения «в новой товарно-денежной действительности» [Там же. С. 14]. Шкатулка Марин^і, как и шкатулка Чичикова, становится метонимическим образом, передающим духовную пустоту современного человека. Она символ позитивистско-экономической формы сохранения и преумножения жизни в пространстве онтологической пустоты. Второй вариант бытового проявления чичиковского сюжета, лишенного политических и предпринимательских амбиций, но не отказавшегося от онтологических притязаний, связан с работницей собеса, Клумбой, которая «ведет себя, будто свихнувшийся Чичиков, скупающий мертвые души не ради заклада, а ради вечного владения сонмом мертвецов» [Там же. С. 165]. Именно в ее случае оказывается востребованн^ім образ списка, который сформирован инвалидами - «пол^дохлым населением восемнадцатого участка» [Там же]. Онтологические границы героиня разрушает весьма своеобраз-н^ім способом. Цена, которую платит Клумба за желаемый «суррогат бессмертия», определяется в её трансгрессивных практиках, направленных не столько к приближению к порогу смерти, сколько к порогу допустимопереносимой физической боли: Должно быть, механизм сочувствия был у Клумбы устроен иначе, чем у большинства людей: чужая боль, совершенно минуя душу, действовала на Клумбу физиологически, то есть сразу попадала из чужого больного органа в ее здоровый [Там же. С. 222]. Таким образом, в повести Ольги Славниковой чичиковскую аллюзивную подпитку получили размышления, с одной стороны, о нечистоплотных политиках, которые охотятся за душами современников, измельчавшими до голоса избирателя, с другой стороны, о героях, являющих черты трикстерного поведения модерного типа, выражающегося в онтологических притязаниях на установление новых границ между жизнью и смертью. Осмысление феномена трикстера модерного типа обусловливает привлечение таких элементов чичиковского сюжета, как мертвая душа, шкатулка и списки. В повести Слав-никовой эти образы-символы становятся выразителями манипуляции суррогатными формами жизни и бессмертия, которые определяют суть существования современного человека, «добровольно избравшего симулятивное бытие, отодвинувшего от себя онтологию и антропологию, как в позитивном, так и негативном её проявлении» [27. С. 69]. Образ Чичикова в современной русской прозе Не теряет своей значимости трикстерн^ій ген Чичикова в образах главн^іх героев в современных произведениях Я. Верова1 «Господин Чичиков» (2005) и А. Иванова «Блуда и МУДО» (2009). Герой Верова - это бессмертный дух дохристианского происхождения, близкий языческому черту, который в мифологических верованиях отождествлялся с трикстером. Герой Иванова - это версия «трикстера 2.0», порожденного модерной ситуацией, но сохранившего верность комизму, лиминальности и приверженности трюкам [28. С. 98]. Оба героя в романах циничны, как и положено трикстеру, но истоки их цинизма различна!. Чичиков Верова, побывавший за свою длинную жизнь в различных эпохах и наблюдавший падение человеческих нравов от века к веку, не церемонится в своих суждениях о далеко не идеальной человеческой природе. Истоки цинизма Моржова связан^і с кризисом «рационалистического утопизма» [Там же]. Как отмечает С. А. Березовская, «^подобн^ій цинизм, с одной сторон^і, продиктован разочарованием в идеях Просвещения, а с другой - является специфическим средством выживания в изменчивой, энигматической модерности» [Там же. С. 103]: «^логика причинно-следственн^іх связей не объясняла сполна, как же получается совсем не то, что было запланировано, если всё сделано по правилам?» [29. С. 177]. Но в обоих случаях цинизм героев подобен «самодостаточной игре, заслоняющей прагматику, конкретную выгоду» [30]. В этой циничной игре героев есть место и персонажному поведению [28. С. 110], которое является частью образа современного трикстера, имеющего склонность к театрализации [Там же. С. 103]. Основой «сценария» публичных действий обоих героев является гоголевская поэма. Герой романа Верова, Сергей Павлович Чичиков, скупающий мертвые души у «отцов города», жонглирует цитатами из гоголевской поэмы. Моржов в романе Иванова, по примеру Чичикова проводя аферу с сертификатами для Дома детского творчества, активно использует для называния своих действий собственн^ій глагол «чичить». Ни у одного из авторов тема предпринимательства с вытекающим из неё сюжетом накопления капитала не представлена. Герои лишены жажды материального обогащения. У Верова герой, облаченный в плоть и соответствующую атрибутику нового русского, успешного предпринимателя 90-х гг., себя именует «ассенизатором» [31. С. 162]: он очищает мир от «мертвяков» и этим спасает души их владельцев, новых «хозяев жизни». Совершенное Моржовым избавление от закрытия Дома детского творчества, несмотря на преследуемую им цель заручиться этой победой для создания новой семейно-социальной общности «фамильо-на», делает его своеобразным спасителем душ детей в условиях тотальной деградации современного общества. Таким образом, в обоих романах образ трикстера представлен в амбивалентном ключе, с одной сторон^і, он циник, а с другой - спаситель. У обоих авторов сквозь сюжет предпринимательской аферы проступает сюжет, связанный со спасительной ролью героя, которая представляет травестию на мотив мессии в образе гоголевского Чичикова, связанного с темой апостольских деяний. Актуализация Веровым этой грани чичиковского образа обусловли- 1 Ярослав Веров - коллективный псевдоним донецких писателей-фантастов Глеба Владимировы-ча Гусакова и Александра Вячеславовича Христова. В.Ю. Баль 158 вает присутствие в его произведении таких элементов чичиковского сюжета как образов-символов живой и мертвой души. В романе «Господин Чичиков», как и в гоголевской поэме, образ-символ мертвой души, с одной сторонах, это разговор о штатной единице, с другой - это души самих «отцов города». В целом в сатирико-фантастическом романе Верова не столько проверяется возможность праведной жизни бизнесменов, сколько обнажается их готовность к еще большему погружению в бездуховные предпринимательские бездны. Особенно наглядно это можно наблюдать в сюжетном столкновении Чичикова и одного из «отцов города», Паляниц^і, где происходит инверсия ролей в архетипическом мотиве продажи души дьяволу. Паляница, открывший для себя возможность бессмертия благодаря вечному служению нечистой силе, предлагает свои особые услуги Чичикову. Завершающая эту сделку неисполнимость планов Паляниц^і иронично подчеркивает «мельчание» и «испорченность» товара «особого свойства» в современной русской действительности, непривлекательность его для темн^іх сил. А сам образ Чичикова, с его пограничным статусом между темными и светлыми силами, определен-н^ій как «ассенизатор», - ироничное свидетельство незаинтересованности в душах «отцов города» ни дьявола, ни Бога. Актуализация в романе образа дороги, сопряженного с кольцевой композицией, начало романа - въезд героя в «губернский города N» и конец - выезд, дает возможность не только представить панораму провинциальных криминальных нравов, но и выявить результаты последствий трикстерных деяний героя. Средство передвижения героя - «трехсотый мерседес» и сопровождающий его водитель Бычок, имя которого имеет криминальножаргонный генезис, становятся, с одной стороны, маркерами социального мира, а с другой - знаками едкой иронии в отношении возможных форм нарушения спокойствия криминального мира. Сатиру на экзистенциальные переживания о пути национального развития через образы средств передвижения содержит финал романа, описывающий достижения Артема в построен

Скачать электронную версию публикации